С их точки зрения, можно сказать только то, что это очень плохая наука и беспомощное детское мышление, бессмысленное нагромождение идиотских манипуляций. Но это и значит, что Леви–Брюль и ему подобные исследователи ровно ничего не понимают в мифологии. «Танангла» и не претендовало на научность. Ведь дико и глупо было бы критиковать сонаты Бетховена за их «ненаучность». Записывая простой факт «танангла» и давая свою «научную» интерпретацию, эти ученые не только сами не дают существенного раскрытия мифа, но и препятствуют сделать это нам самим, ибо откуда я узнаю подлинное мифическое содержание и смысл «танангла», если ни сам его не видел, ни автор мне не вскрыл этого содержания, предложивши мне вместо этого «критику» обряда со своей, условной для меня, «научной» точки зрения? Итак, миф — вненаучен и не базируется ни на каком «научном» «опыте».

Театральные актеры, певцы, музыканты, доставляющие наслаждение слуху простого народа, выступающие из-за денег или ради славы, не знают музыки как науки. «Вся наука заключена в разумении (intelligentia)... и музыка там же» (I, 6, 11). На чем же основываются тогда музыканты, сочиняя музыку или исполняя ее, и слушатели, скажем простой народ, когда они, не зная науки музыки, свободно отличают плохую музыку (или игру) от хорошей? «Думаю, - отвечает Августин устами своего ученика,- происходит это благодаря природе, даровавшей всем чувство слуха, посредством которого и судят об этом»* (I, 5, 10). Основываясь на чувстве слуха и памяти, флейтист, к примеру, и обучается играть. «Итак, коль скоро память следует за ощущением, а члены - за памятью, будучи вышколены и подготовлены практикой, он исполняет, когда ему захочется, тем лучше и тем приятнее, чем более обнаруживает во всем то, что, как известно из предыдущего рассуждения, является общим у нас с животными, а именно: стремление к подражанию, ощущение и память» (I, 5, 10).

Когда все вокруг твердят, что «все религии совершенно равнозначны и пути познания Вечной истины едины» [1] и разные религии суть всего лишь разные пути к одной и той же Цели, что разница между религиями лишь в некоторых обрядах, но по сути они все учат одному и тому же, – то нужна некоторая самостоятельность мысли и зоркость зрения, чтобы заметить, что мода все-таки ошибается. Религии – различны.В IX в. до Р. Х. ассирийский правитель Ашшурнасирпал II так описывает свои деяния: «Добравшись до города, где правил Хуллайя, я послал все свои войска на штурм, в жестокое сражение, и я победил. Во время битвы погибли шестьсот солдат противника. Я бросил в костер и сжег три тысячи жителей, ставших моими заключенными, не оставляя никого в заложники, но не стал убивать самого Хуллайя. Я разложил на земле их трупы, и я принес там в жертву их юношей и девушек. С Хуллайя я заживо содрал кожу и растянул ее на крепостной стене города Дамдаммуша, который я разрушил и предал огню» [2]. Подобные жертвоприношения были традицией. В VII в. до Р.Х. другой ассирийский властитель, Ашшурбанипал, так описывает свою религиозную деятельность по умирению великих богов, оскорбленных тем, что народ их

Среднюю позицию выражает аргумент: «Наука и техника – ни плохи, ни хороши сами по себе. Наука-в-себе и техника-в-себе – безразличны. Плохи или хороши могут быть только их приложения. Все зависит от того, для какой цели применяют науку или технику». Такова, например, позиция К.Ясперса в его книге «Истоки истории и ее цель». Однако, и он признает, что невозможно избавиться от обратного эффекта: наука и техника, созданные человеком, воздействуют и на самого человека. И освободиться от этого воздействия – невозможно… Но встает вопрос: воздействуют в каком направлении?.. Здесь накоплены довольно тревожные наблюдения. Во второй половине XX века философы и историки науки глубже разобрались в сущности экспериментального метода в естествознании. Стало более очевидным, что так называемое «вопрошание природы» в эксперименте есть отнюдь не естественное задавание вопросов природе, скорее «выпытывание» у нее ее ответов. Подобное «вопрошание» напоминает, скорее, допросы в КГБ, когда вопрошающий «направляет» вопрошаемого замечаниями типа: «Отвечайте четко и ясно!», «Говорите только «да» или «нет»!», «Смотрите прямо в глаза!..» Мы сегодня хорошо знаем, что подобная «методология» позволяет получить от человека любую истину… Не так ли обстоит дело и в нашем естествознании?.. И далее: культивирование

Во всяком деле кто хорошо, бережливо и бесхитростно служит, по наказу все исполняет, того пожаловать и привечать его добрым словом, едой и питьем одарить, и всякую просьбу его исполнить. А чего без умысла или недогадкой или неразумием неловко натворил или испортил что - так в том только словом поучить его перед людьми, чтобы и все остерегались того; ему же вину простить. Если же в другой и в третий раз натворит чего или заленится-тогда, по вине и по делу смотря, обдумав, проучить его - поколотить: была бы хорошему честь, плохому же - наказание, и всем им наука. Так же доглядывает госпожа за женками и девками в своем хозяйстве и замечает и взыскивает, и жалует, и наказывает - так же, как здесь написано.

Если видеть в ней средство, это ни плохо, ни хорошо. Мы все лучше умеем лечить и вызывать болезни, облегчать и причинять боль, умножать и растрачивать природные богатства. Это может и испортить нас и исправить. Я думаю, случится и то и другое — починим там, сломаем тут, сменим старые беды на новые, и так далее. Во-вторых, резко меняются отношения государства и подданных. Сэр Чарльз с похвалой говорит о новом подходе к преступлению. Я же вспоминаю о евреях, которых везли в газовые камеры. Казалось бы, какая тут связь? А она есть. По новой теории, преступление — патология, и его надо не наказывать, а лечить. Тем самым снимается вопрос о справедливости: «правовое лечение» — глупые слова. Раньше общественное мнение могло протестовать против тех или иных наказаний. Оно и протестовало против прежнего уголовного кодекса на том основании, что преступник не заслужил такой суровости. Это -нравственное суждение, и всякий волен его высказать. Но лечение судится лишь по результатам, это — вопрос специальный, и ответит на него только специалист. Т. о., из личности, имеющей права и обязанности, преступник становится предметом, над которым вправе трудиться общество. Именно так относился Гитлер к евреям. Они были вещью, объектом воздействия, и

Если видеть в ней средство, это ни плохо, ни хорошо. Мы все лучше умеем лечить и вызывать болезни, облегчать и причинять боль, умножать и растрачивать природные богатства. Это может и испортить нас и исправить. Я думаю, случится и то и другое — починим там, сломаем тут, сменим старые беды на новые, и так далее.Во–вторых, резко меняются отношения государства и подданных. Сэр Чарльз с похвалой говорит о новом подходе к преступлению. Я же вспоминаю о евреях, которых везли в газовые камеры. Казалось бы, какая тут связь? А она есть. По новой теории, преступление — патология, и его надо не наказывать, а лечить. Тем самым снимается вопрос о справедливости: «правовое лечение» — глупые слова.Раньше общественное мнение могло протестовать против тех или иных наказаний. Оно и протестовало против прежнего уголовного кодекса на том основании, что преступник не заслужил такой суровости. Это–нравственное суждение, и всякий волен его высказать. Но лечение судится лишь по результатам, это — вопрос специальный, и ответит на него только специалист. Т. о., из личности, имеющей права и обязанности, преступник становится предметом, над которым вправе трудиться общество. Именно так относился Гитлер к евреям. Они были вещью, объектом воздействия, и убивали их не в наказание, а так, как убивают болезнь. Когда государство берется исправлять и переделывать людей

Юнг имеет в виду не атеистов, не тех, кто отвергает религию, но именно тех, кто считает себя верующим, посещает богослужения и соблюдает какие‑то правила религиозной жизни. Человек сегодня не открывает Бога, но выбирает религию. И поэтому религия становится для него прежде всего каким‑то сакральным знанием, но не распахнутостью сердца, какой‑то тайной наукой, овладев которой, можно обезопасить себя от страха перед небытием, уберечься от разного рода бед, неприятностей и несчастий. Это и понятно, потому что человек с самого начала ХХ века ориентирован даже не на естественные науки, как это было в XVIII веке, а на технические: все учились в технических институтах, все становились инженерами… Поэтому и к религии, как только она у нас была реабилитирована, люди подошли как к своего рода ноу–хау, руководству, как применить эту технологию к своей духовной жизни. И вера не стала абсурдной, безумной и открывающей путь к Богу, как это было у Авраама, Исаака или Иакова. Сегодняшняя вера очень часто бывает взвешенной, продуманной, разумной, технологичной, но вот этой абсурдности, о которой говорил Тертуллиан, безумия веры, которое видно в жизни святых, очень часто не бывает.

В том же самом ключе рассуждал Иоганн Якоб Мозер, пиетист, полагая, что никакой атеист или натуралист не имеет права считать христианскую религию необоснованной до тех пор, пока не доказано, что ее предписания и заповеди не исполняются (Ritschl, Geschichte der Pietismus, кн. VII, 43).В чем же состоит наша сердечная и антирациональная истина? Она состоит в том, что человеческая душа бессмертна, в том, что наше сознание будет существовать вечно, в том, что Вселенная имеет человеческую цель. Каково же ее моральное доказательство? Мы можем сформулировать его следующим образом: поступай так, как того требует твое и других людей понимание вечности, чтобы ты становился незаменимым, чтобы ты не должен умереть. Или, может быть, так: поступай так, как если бы завтра ты должен умереть, но ставил бы своею целью выжить и стать вечным. Цель морали - придать человеческую, личную цель Вселенной; открыть цель, которую она имеет - если, конечно, она ее имеет, - причем открыть ее посредством своего поведения.Еще более столетия тому назад, в 1804 г., самый глубокий и самый могучий из духовных детей патриарха Руссо, самый трагический из всех французских умов, включая Паскаля, Сенанкур, в одном из писем, сливающихся в грандиозное одноголосие его Обермана, написал слова, которые послужили эпиграфом к данной главе: «Человек обречен на

«С митрополитом Антонием мы в хорошей близкой дружбе уже около пятидесяти лет… Он рос в безрелигиозной среде, и более того, считал себя убежденным атеистом. Когда ему было одиннадцать лет, он гдето услышал разговор о христианстве, 0 Евангелии, и вмешавшись, заявил, что, по его мнению, религия и Церковь – это все чепуха. Ктото из взрослых сказал ему: «Слушай, ты все это отрицаешь, но ты самто хоть чтонибудь знаешь?» – «Нет, не знаю и знать не хочу!» – «Это неправильно, – ответили ему. – Если ты чтото отрицаешь, ты хотя бы должен знать, чту именно ты отрицаешь». Ему стало досадно, а надо сказать, что он всегда был очень самолюбив – до сих пор. Тогда он решил: «Пусть я это и не признаю, но вот, возьму и назло всем прочитаю Евангелие!». Придя домой, нашел на полке Библию, стал смотреть. Все книги показались ему слишком длинными, он выбрал самое коротенькое Евангелие – от Марка, – а взявшись читать, прочитал залпом и, закрыв книгу, подумал: «Какие же эти христиане сволочи , – это я говорю с его слов – что, имеют такую книгу, а живут не так, как в ней написано!». Так он впервые задумался над текстом Евангелия»1055.

«С митрополитом Антонием мы в хорошей близкой дружбе уже около пятидесяти лет… Он рос в безрелигиозной среде, и более того, считал себя убежденным атеистом. Когда ему было одиннадцать лет, он где-то услышал разговор о христианстве, 0 Евангелии, и вмешавшись, заявил, что, по его мнению, религия и Церковь — это все чепуха. Кто-то из взрослых сказал ему: «Слушай, ты все это отрицаешь, но ты сам-то хоть что-нибудь знаешь?» — «Нет, не знаю и знать не хочу!» — «Это неправильно, — ответили ему. — Если ты что-то отрицаешь, ты хотя бы должен знать, чту именно ты отрицаешь». Ему стало досадно, а надо сказать, что он всегда был очень самолюбив — до сих пор. Тогда он решил: «Пусть я это и не признаю, но вот, возьму и назло всем прочитаю Евангелие!». Придя домой, нашел на полке Библию, стал смотреть. Все книги показались ему слишком длинными, он выбрал самое коротенькое Евангелие — от Марка, — а взявшись читать, прочитал залпом и, закрыв книгу, подумал: «Какие же эти христиане сволочи, — это я говорю с его слов — что, имеют такую книгу, а живут не так, как в ней написано!». Так он впервые задумался над текстом Евангелия»[1055].

В процессе такой новой христианской жизни, которая не столько оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться новые способы жизни в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать свою веру теплым прибежищем — убежищем от этого бурного и неуютного мира. Может быть, в этом и есть что–то справедливое. И все–таки вера нужна нам не как опиум, а дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила упования, а не еще одно анестезирующее средство. И если мы не докажем Марксу, что религия для нас не опиум, мы будем плохими христианами. Я считаю, что он был вдохновлен Богом на эти слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам. Как же мы его принимаем?..

И в мнимо–не–религиозных течениях Запада, в плохой его религии и суеверной науке, повторяется все та же религиозная проблематика. Хилиастическая религиозность (§ 59) вырождается в идеал прогресса и необходимо порождаемый им материалистически–социалистический идеал; религиозный дуализм и антропоцентризм – в позитивистическую и релативистическую философию и в атеизм; пантеизм – в религию человечества и природы, не становящуюся наукою от того, что она называет себя монизмом или как–нибудь иначе. Наиболее по видимости свободная от религии философская система легко уясняется, как в существе своем религиозная. Так и картезианство Канта религиозно не только в том, что, узревая «вещь в себе», Кант приближается к апофатическому богословию и строит религию («метафизику») нравственного долга. – Уяснив себе предельность эмпирии (§ 65), он абсолютирует предел, т. е. понимает его в категориях западного христианства – не признает, что Христос и воплотился и воче–ловечился, утвердил и преодолел предел. При сопоставлении же системы Канта с обусловленными ею, но возвращающими нас и назад – к немецкой мистике – системами германского идеализма не трудно показать в ней и типично–германское4.

И в мнимо–не–религиозных течениях Запада, в плохой его религии и суеверной науке, повторяется все та же религиозная проблематика. Хилиастическая религиозность (§ 59) вырождается в идеал прогресса и необходимо порождаемый им материалистически–социалистический идеал; религиозный дуализм и антропоцентризм — в позитивистическую и релативистическую философию и в атеизм; пантеизм — в религию человечества и природы, не становящуюся наукою от того, что она называет себя монизмом или как–нибудь иначе. Наиболее по видимости свободная от религии философская система легко уясняется, как в существе своем религиозная. Так и картезианство Канта религиозно не только в том, что, узревая «вещь в себе», Кант приближается к апофатическому богословию и строит религию («метафизику») нравственного долга. — Уяснив себе предельность эмпирии (§ 65), он абсолютирует предел, т. е. понимает его в категориях западного христианства — не признает, что Христос и воплотился и воче–ловечился, утвердил и преодолел предел. При сопоставлении же системы Канта с обусловленными ею, но возвращающими нас и назад — к немецкой мистике — системами германского идеализма не трудно показать в ней и типично–германское[4].

В процессе такой новой христианской жизни, которая не столько оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться новые способы жизни христианина в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать свою веру теплым прибежищем - убежищем от этого бурного и неуютного мира. Может быть, что-то справедливое в этом есть, но лишь немного. Все-таки вера дана нам не как опиум, она дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила упования, а не как еще одно анестезирующее средство. И если мы не докажем Марксу, что религия для нас не опиум, то мы будем плохими христианами. Я считаю, что, выражаясь парадоксально, Маркс был вдохновлен Богом на эти слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам - как мы его примем?

В процессе такой новой христианской жизни, которая не столько оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться новые способы жизни в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать свою веру теплым прибежищем — убежищем от этого бурного и неуютного мира. Может быть, в этом и есть что–то справедливое. И все–таки вера нужна нам не как опиум, а дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила упования, а не еще одно анестезирующее средство. И если мы не докажем Марксу, что религия для нас не опиум, мы будем плохими христианами. Я считаю, что он был вдохновлен Богом на эти слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам. Как же мы его принимаем?..

веро-учения. Так как он не касается учения о богах , то буддизм считают религией тоже атеистической, «не признающей ни Творца, ни творения».В Европе первым провозвестником атеизма явился, по-видимому, ДиагорМелийский, «которому древность дала прозвище безбожника (а0єо<;)» и который28«не признавал никаких богов, пытаясь разрушить всякое благоговение» . Живший после него Федор Киренский тоже был атеист²⁹, также и Клитомах-академик, по словам св. Феофила Анти-охийского (+ ок. 181 г.), «усиливался отвергнуть бытие Бо-жие... О крайнем безбожии Эвемера излишне и говорить. Ибо он, решившись много наговорить о богах, под конец утверждает, что вовсе нет богов...»³⁰. Атеизм проповедовали некоторые стоики³¹, которые отрицали трансцендентного Бога и32душу, абсолютно отличную от тела . Но самым выдающимся атеистом того33времени следует признать Эпикура . Эпикурейство, пересаженное на римскую почву Титом Лукрецием Каром (99-55 гг. до P. X.), нашло в дидактической поэме последнего «De rerum natura»( «О природе вещей» (лат.)-39-

Таким образом, Андрей рос в безрелигиозной среде, и более того, считал себя убежденным атеистом. Кода ему было одиннадцать лет, он где–то услышал разговор о христианстве, о Евангелии, и вмешавшись, заявил, что, по его мнению, религия и Церковь — это все чепуха. Кто–то из взрослых сказал ему: «Слушай, ты все это отрицаешь, но ты сам–то хоть что–нибудь знаешь?» — «Нет, не знаю и знать не хочу!» — «Это неправильно, — ответили ему. — Если ты что–то отрицаешь, ты хотя бы должен знать, чтó именно ты отрицаешь». Ему стало досадно, а надо сказать, что он всегда был очень самолюбив — до сих пор. Тогда он решил: «Пусть я это и не признаю, но вот, возьму и назло всем прочитаю Евангелие!» Придя домой, нашел на полке Библию, стал смотреть. Все книги показались ему слишком длинными, он выбрал самое коротенькое Евангелие — от Марка, — а взявшись читать, прочитал залпом и, закрыв книгу, подумал: «Какие же эти христиане сволочи, — это я говорю с его слов — что, имеют такую книгу, а живут не так, как в ней написано!» Так он впервые задумался над текстом Евангелия.

Из подлинныхдокументов, в ней заключающихся, мы узнаем, хорошо или плохо жилось грекам под владычеством турок? Слаще ли им жилось под владычеством венецианцев, христиан римско–католического исповедания? Силой ли лишь оружия турки побеждали греков, подчиненных Венеции, или же отторгали их из‑под этой власти потому только, что владычество турок было приятнее для греков, чем владычество венецианцев? Как смотрели венецианцы на греков, — как на врагов или друзей турок? Почему венецианцы взирали на патриарха Константинопольского столь же враждебно, как и на самого султана? Чья была хуже, безнравственнее политика, — христиан–венецианцев или же нехристей — турок? Все вопросы любопытные, на которые находим прямые и удовлетворительные ответы в «документах» г–на Ламанского. Документы изданы в подлинниках, т. е. на том языке, на каком они первоначально написаны, а такими для них служат языки латинский и итальянский. Конечно, итальянский язык не всем знаком. Для незнакомых с этим языком существует в книге очень подробный регистр документов, составленный на общепонятном французском языке; на этом же языке написаны и все многочисленные и иногда очень обстоятельные заметки издателя. Пользовался ли кто‑нибудь книгой г–на Ламанского в интересах изучения отношений Порты к грекам и греков к Порте — кто‑нибудь, кроме самого г–на Ламанского, который, как видно из некоторых его сочинений, недаром трудился над извлечением венецианских документов из

Откровение мы можем видеть только в том необычайном, непредставимом способе происхождения нас и всего мира, о котором мы узнали из учения моисее-христианского. Это действительно нечто такое, что мы сами по себе, своим разумом не могли бы узнать. Эту необычайность мог сообщить только Тот, Кто сотворил мир. Именно эта необыкновенность Откровения доказывает его божественность. Все же рассудочные философии бытия сами обнаруживают свою полную отчужденность от чего-либо другого, кроме сил человеческого разума, самим своим характером показывают, что они даны не Откровением Бога. Откровение моисее-христианское сообщает нечто действительно разумом необъемлемое. Оно не говорит нам столь многословно, как Каббала, о непостижимости Бога, но показывает Его непостижимость одним уж этим актом создания всего из ничего. Тот, Кто создал мир из ничего, конечно, непостижим. Но это не противоречит разуму человеческому, если только разум принимает в соображение то вполне допустимое обстоятельство, что законы нашего здешнего, физического бытия не суть единственные в мире и что могут быть другие нормы бытия, имеющие не такие, как наши, законы. Это разум легко себе представляет, тем более что уже в законах нашего духа мы замечаем коренное несходство с законами физического мира, а двойственность нашего существа, которую мы в себе так легко неустранимо замечаем, дает ясный намек на возможность различных норм

«Научная картина мира» поэтому — contradictio in adiecto; понимание мира, как и понимание любого простого начала, например, единства, должно быть сначала заложено в науку, чтобы наука смогла его применить. Наука может оперировать унаследованным ею миром и картиной мира, но осмыслить единство, единицу, осмыслить мир не может. К сожалению, с настоящей наукой, не с ее популяризациями, мы имеем дело гораздо реже, чем с настоящим искусством. Мы видим, хотя и редко, хороших актеров, и замечаем пропасть между хорошим актером и плохим. В отличие от актеров, настоящие ученые почти никогда не выступают перед публикой, от их имени говорит научная публицистика, перенявшая от науки только право не понимать тех начал, которыми она оперирует, но не перенявшая обязанность выверять свои высказывания или выставлять их для проверки. К счастью, ученые всё–таки иногда умеют говорить о себе, и в качестве чтения по так называемой научной картине мира можно было бы предложить книгу Вернера Гейзенберга «Часть и целое» (1989, издательство «Наука»), — автобиографию, жизненный роман, где мы из первых рук узнаем, что такое природа, с которой имеет дело ученый, и как плавно границы этой природы переходят в то, что мы назвали бы уже не научным, а гуманитарным.

2) Они искренне убеждены, что только организация, к которой они принадлежат, дает “правильные” ориентиры, что только в нее входят лучшие люди (“избранники Бога”), что вне организации находятся люди, идущие по “неправильному” пути, что социальный мир, культура, наука и цивилизация также устроены неверно, т.е. у них имеется убеждение “они хороши, а весь мир плох”. К некоторым организациям иной религиозной направленности они относятся вполне дружелюбно, хотя и считают их “неверными”, но к большинству других достаточно негативно. 3) Негативное отношение к окружающему социальному миру формирует страх перед ним, боязнь оказаться под его влиянием. Чаще всего используются следующие способы защиты от его воздействия: не пользование средствами массовой информации (кино, телевидение, газеты), использование информационных источников только данной организации; избегание контактов с друзьями, членами семьи, другими людьми, не являющимися членами организации, желание взаимодействовать только со “своими”; в некоторых случаях предпочтение продуктов питания, одежды, распространяемой через организацию, желание получить работу внутри данной организации. 4) Они также искренне убеждены, что призваны построить идеальное общество на Земле. Под идеальным обществом понимается мирное существование всех народов и государств (часто это единое общество, не имеющее отдельных государств), имеющее единую духовную идеологию и единого духовного лидера. В

По мысли Эйнштейна, быть ученым - это уметь удивляться. Здесь религиозное чувство подменяется индивидуальным вдохновением поиска. У ученых, обладающих более художественной натурой, религиозное чувство заменялось восхищением устройством и явлениями видимого мира уже с элементами эстетического переживания: Бог, мир и я - едины. Это - явный или скрытый пантеизм. Так, например, Тейяр де Шарден, выдающийся ученый, палеонтолог и священник-иезуит, описывает случай, когда он находился в экспедиции: у него не было вина и хлеба для совершения мессы, и он ранним утром, взойдя на холм, погрузился в созерцание природы и пережил рассвет как Литургию, а восход солнца как явление Христа и Таинство Причастия. Здесь явно стирается грань между Церковью и миром, Божеством и Его творением, сакральным и профористическим, внешним. Для таких людей весь космос - литургисающий организм. Миссия Церкви - одухотворить Вселенную, а здесь саму Церковь растворяют и как бы топят в хаосе неосвященного. Обычно такие ученые вносят в религию дух секуляризации. Гордый ум говорит: или Бога нет, или, если Он есть, я - Его частица. К ученым обращены слова Спасителя: "Если хочешь быть со Мной, иди, раздай имение свое нищим и следуй за Мной" (см.: Мф. 19, 21). Юноша, услышавший эти слова, опечалился и отошел от Христа. Ученому надо не

Факты сами по себе для науки совершенно не нужны, даже для таких наук, как ботаника, зоология, история, география. Науке нужна теория, т. е. то, что чудесным образом превращает однажды происшедшее, для обычного глаза "случайное", — в необходимое. Отнять у науки это суверенное право — значит свести ее с пьедестала, обессилить ее. Самое простое опи сание самого простого факта уже предполагает верховную прерогативу — прерогативу последнего суда. Наука не констатирует, а судит. Она не изображает действительность, а творит истину по собственным, автономным, ею же созданным законам. Наука, иначе говоря, есть жизнь пред судом разума. Разум решает, чему быть и чему не быть. Решает он по собственным — этого нельзя забывать ни на минуту — законам, совершенно не считаясь с тем, что он именует "человеческим, слишком человеческим". Материя и энергия неуничтожимы, а Сократ и Джиордано Бруно уничтожимы, постановляет разум: и все беспрекословно повинуются, никто не дерзает и вопроса поставить, почему разум издал такой закон, почему он так отечески заботливо охранил материю и энергию и забыл о Сократе и Бруно! И еще меньше дерзают поставить другой вопрос. Положим, что разум и постановил этот возмутительный закон, пренебрегши всем, что свято для людей, всем τò τιμιώτατον, но откуда он взял силы провести свое решение? Да еще так,

Не справедливо ли Христос называет его величайшим среди рожденных женами? Но обрати внимание, какими путями он достиг этого, какими ^apaaxeoaT;  [924]. Он не искал дворцов, не уходил, будучи юношей, в многолюдные и роскошные города, не предавался чревоугодию, но ушел в пустыню, ища единственно царствия божия, не заботясь ни об одежде, ни о пище, зная, что их не будут лишены рабы божии, зная, что роскошь есть главный враг целомудрия, которое единственно любит Христос и без которого никто не допускается к таинствам царствия божия. Поэтому он был опоясан тт) (>vt]  [925] кожаным, строго исправляя распущенность плоти. Так укрепленный, он был таким великим ученым в столь великом дворце божием. О дражайший, будем подражать таким мужам! Возьмем вершину, дабы наверное овладеть серединой. Прочти 6juXiav  [926]нашего Гедеона, которую он имел в день его Иоанна кончины. Под конец последняя или предпоследняя страница так начинается: //«Голос слова…»,/— какой, не знаю. Прощай, дражайший.

Софисты утверждали, что это превосходные упражнения и что искусство обнаруживается тем блистательнее, чем презреннее предмет его, или, как говорили в то время, чем неблагодарнее и непокорнее земля, тем более заслуги заставить ее производить цветы. Они держались того мнения, что речь будто имеет естественное свойство делать великие предметы малыми, а малые великими. Нелепая мода делала то, что начали сочинять панегирики, предметы которых становились постепенно все низменнее. Если один говорил в похвалу осла, то другой читал панегирик мыши, а третий, желая превзойти двух первых, ораторствовал в похвалу майскому жуку. В описываемые века дело дошло до мухи, комара, блохи. На чем бы остановились, если бы были знакомы с микроскопом? Фронтон написал похвалу пыли, дыму, небрежности; Дион Хризостом - волосам, попугаю; Синезий, когда был еще язычником, восхвалял в одной речи плешивость*. Учиться красноречию у такого рода учителей, конечно, было для рассудительного человека своего рода подвигом. Особенно учителя изощрялись приучать своих питомцев быть возможно находчивыми адвокатами, чтобы никто, никакое судебное дело, ни малейше не затрудняло будущих адвокатов. Они, изощряя способности своих питомцев, выдумывали юридические случаи самые необыкновенные и невозможные, самые запутанные, и заставляли учеников составлять речи, как будто такие случаи произошли на деле. Венцом красноречия считалось, если учащийся искусству красноречия без запинки мог говорить "за"

Соединяя Меркурия и Юпитера и предпочитая Ликурга Карнеаду, или, говоря иначе, предпочитая хорошую жизнь хорошим словам; зная, что язык для духа то же, что дух для Бога, и что не язык говорит, а дух, — они живут хорошо, и, не слыша своих слов, они бессознательно трепещут так же, как лиры. Они узнают друг друга по тем трем ясным знакам—возвышенная душа, религия и духовное красноречие, — которые отличают истинного платоника; и они считают себя божественными, потому что они знают недостатки мира сего и потому что им дано воображать иной, лучший мир. Они видят высшую цель жизни в созерцании, которое дает мир душе, как солнце сообщает свет небу. И они пытаются достичь Бога, Который есть постоянное единство и единственное постоянство и Который изливает свои милости и проливает Свой свет и дождь безразлично на добрых и на злых» (там же, 324—325).

В последнюю, вышедшую в двойном греческом и латинском тексте, вошли и творения св. И. Златоуста (с XLVII тома греческой серии). Это его новейшее издание творений Златоуста состоит из 13 томов (Париж 1863 г.) и в общем представляет собою воспроизведение бенедиктинскаго издания, хотя имеет более удобную, сподручную для пользования форму и заключает в себе некоторыя из лучших исправлений, примечаний и предисловий новейших толкователей и издателей, напр. из ученых трудов Фильда в его критическом издании Бесед на ев. от Матфея, при чем не мало в этом издании сделано и самим ученым аббатом-издателем.Таким образом, издание Миня, положенное и в основу предлагаемаго в русском переводе полнаго собрания творений св.

Только богословам самим придется задуматься над тем, что дипломы государственного образца не просто дадут им больше веса, но наложат на них строгие обязательства, прежде всего формальные. Нельзя будет выносить на защиту диссертацию, как бы ни была она хороша, пока не наберется достаточного количества публикаций в рецензируемых журналах (и попасть в этот список журналу тоже будет непросто). Потребуется соответствовать многим другим требованиям ВАК… К сожалению, сейчас наши администраторы от науки озабочены прежде всего собственным контролем над ней: придумать как можно больше формальных показателей, за несоответствие которым можно будет наказывать. Понятно, что недобросовестные карьеристы всегда будут пролезать сквозь сито этих требований куда легче, чем настоящие ученые, и нет таких алгоритмов, по которым можно было бы отделить красиво оформленную белиберду от серьёзной научной работы.

“Все это движение республиканцев имеет целью не что иное, как то, чтобы сделать семя змия суверенными правителями на земле... Если это не пресечь, они захотят пролить кровь праведных... Невозможно, чтобы большинство народа было справедливым и добрым... Чернь ненавидит как магистраты, так и священнослужителей... Я много раз слышал, как они говорили: ‘Мир сей никогда не станет хорошим, пока рыцари и джентльмены создают нам законы; избираемые для того, чтобы держать нас в страхе и угнетать, они не знают народных бед. У нас никогда не будет хорошо, пока мы не будем иметь парламенты из сельских жителей, таких, как мы сами, которые знают наши нужды’”[1923].

Русские не скептики, они догматики, у них все приобретает религиозный характер, они плохо понимают относительное. Дарвинизм, который на Западе был биологической гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь шла о спасении для вечной жизни. Материализм был предметом религиозной веры, и противники его в известную эпоху трактовались как враги освобождения народа. В России все расценивалось по категориям ортодоксии и ереси. Увлечение Гегелем носило характер религиозного увлечения, и от гегелевской философии ждали даже разрешения судеб православной церкви. В фаланстеры Фурье верили, как в наступление царства Божьего. Молодые люди объяснялись в любви в терминологии натурфилософии Шеллинга. Те же свойства сказывались в увлечении Гегелем и в увлечении Бюхнером. Достоевский более всего интересовался судьбой русского интеллигента, которого он называет скитальцем петербургского периода русской истории. Он будет раскрывать духовные основы этого скитальчества. Раскол, отщепенство, скитальчество, невозможность примирения с настоящим, устремленность к грядущему, к лучшей, более справедливой жизни – характерные черты интеллигенции. Одиночество Чацкого, беспочвенность Онегина и Печорина – явления, упреждающие появление интеллигенции. Интеллигенция вербуется из разных социальных слоев, она была сначала по преимуществу дворянской, потом разночинной. Лишний человек, кающийся дворянин, потом активный революционер – разные моменты в существовании интеллигенции. В 30-е годы у нас происходил выход из невыносимого настоящего. Это было вместе с

Русские не скептики, они догматики, у них все приобретает религиозный характер, они плохо понимают относительное. Дарвинизм, который на Западе был биологической гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь шла о спасении для вечной жизни. Материализм был предметом религиозной веры, и противники его в известную эпоху трактовались как враги освобождения народа. В России все расценивалось по категориям ортодоксии и ереси. Увлечение Гегелем носило характер религиозного увлечения, и от гегелевской философии ждали даже разрешения судеб православной церкви. В фаланстеры Фурье верили, как в наступление царства Божьего. Молодые люди объяснялись в любви в терминологии натурфилософии Шеллинга. Те же свойства сказывались в увлечении Гегелем и в увлечении Бюхнером. Достоевский более всего интересовался судьбой русского интеллигента, которого он называет скитальцем петербургского периода русской истории. Он будет раскрывать духовные основы этого скитальчества. Раскол, отщепенство, скитальчество, невозможность примирения с настоящим, устремленность к грядущему, к лучшей, более справедливой жизни – характерные черты интеллигенции. Одиночество Чацкого, беспочвенность Онегина и Печорина – явления, упреждающие появление интеллигенции. Интеллигенция вербуется из разных социальных слоев, она была сначала по преимуществу дворянской, потом разночинной. Лишний человек, кающийся дворянин, потом активный революционер – разные моменты в существовании интеллигенции. В 30-е годы у нас происходил выход из невыносимого настоящего. Это было вместе с

Мы, конечно, не будем останавливаться здесь на мнении «просветителей», будто религия есть продукт намеренного обмана. От этого взгляда давно отказались и сами атеисты [5]. Зато гораздо упорнее держались они за другую концепцию XVIII века. которая считала религию плодом невежества первобытного человека, не знавшего законов природы. Подобные утверждения еще встречаются довольно часто в антирелигиозной литературе; но то, что религия не исчезла, когда знания человека о природе стали полнее, то, что ее исповедуют люди, стоящие на самом высоком уровне современной образованности, — полностью опровергает эту теорию, и поэтому ее постепенно изымают из атеистического арсенала [6].

Есть в этом движении и противоположное начало, нерелигиозное. Человек такого ума и такой душевной силы, как Пестель, — атеист. Но он и не русский; по крови и по духу он чистый немец. Религиозное отрицание Пестеля умозрительное, отвлеченное; когда же он переходит к революционному действию, то считает нужным прибегнуть к помощи той религиозной стихии, с которой слишком неразрывно связано и само движение революционное. Неверующий Пестель соглашался с Рылеевым, который однажды заметил по поводу так называемого «Православного Катехизиса» братьев Муравьевых: «Такими сочинениями удобнее всего действовать на умы народа». И уж конечно не без ведома и одобрения Пестеля этот «Катехизис», во всяком случае, не менее «подлинный», чем Катехизис Филарета, послужил орудием пропаганды при возмущении черниговского полка.

Такое отношение к религии, как к резервации, может быть лишь с позиции атеизма, который считает религию некоторым этнографическим заповедником наряду с другими областями. Художник или писатель, или композитор понимает, что его область деятельности не охватывает все. Физика не нужно заставлять изучать музыкальную грамоту. Но религия это другое. Верующим человек может и должен быть и физик, и художник, и историк, и безработный, и кто угодно. Именно потому, что религия объемлет собой все. Поэтому получается такое противоречие. С одной стороны, религия выступает как часть культурной деятельности человека, с другой стороны, религия выступает как знание, которое объемлет собой все остальные знания. И мне показалось, что в этом как раз и состоит смысл и задача основного богословия – показать единство истины. Показать, что действительно религия объемлет собою все виды знания, в том числе и богословие. Мы вполне можем поставить в список и богословие, как конкретное учение - нравственное богословие, догматическое богословие, литургическое богословие. Богословие как наука. Это вполне можно понимать именно как некоторое знание, которое подчиняется законам научного систематического построения. Такое разделение, такая ситуация, когда религия ставится на одну доску с другими областями человеческого знания, возникает, по моему убеждению, из-за исходной, для нас с вами

Такое отношение к религии, как к резервации, может быть лишь с позиции атеизма, который считает религию некоторым этнографическим заповедником наряду с другими областями. Художник или писатель, или композитор понимает, что его область деятельности не охватывает все. Физика не нужно заставлять изучать музыкальную грамоту. Но религия это другое. Верующим человек может и должен быть и физик, и художник, и историк, и безработный, и кто угодно. Именно потому, что религия объемлет собой все.Поэтому получается такое противоречие. С одной стороны, религия выступает как часть культурной деятельности человека, с другой стороны, религия выступает как знание, которое объемлет собой все остальные знания. И мне показалось, что в этом как раз и состоит смысл и задача основного богословия — показать единство истины. Показать, что действительно религия объемлет собою все виды знания, в том числе и богословие. Мы вполне можем поставить в список и богословие, как конкретное учение — нравственное богословие, догматическое богословие, литургическое богословие. Богословие как наука. Это вполне можно понимать именно как некоторое знание, которое подчиняется законам научного систематического построения.Такое разделение, такая ситуация, когда религия ставится на одну доску с другими областями человеческого знания, возникает, по моему убеждению, из-за исходной, для нас с вами падшей природы. В первоначальном своем виде до грехопадения человек воспринимал мир

Ибо к религии может принадлежать из того и другого только то, что есть чувство и непосредственное сознание, но Бог и бессмертие, как они встречаются в таких учениях, суть понятия (101). «Итак, — продолжает Шлейермахер, — может ли ктο–либо сказать, что я изобразил вам религию без Бога, когда я именно и изучал непосредственное и первичное бытие Бога в нас в силу нашего чувства? Разве Бог не есть единственное и высшее единство? Разве не в нем одном исчезает все частное? Мы не притязаем иметь Бога в чувстве иначе, чем через впечатления, возбужденные в нас миром, и только в этой форме я мог говорить о Нем… тот, кто это отрицает, с точки зрения своего чувства и переживания будет безбожником» (102, ср. далее 103). Поэтому у Шлейермахера появляется уклон к адогматизму, составляющему естественный вывод из общего его не только антиинтеллектуализма, но и антилогизма в религии. «Что мы ощущаем и воспринимаем в религиозных переживаниях, есть не природа вещей, а ее действие на вас. Что вы знаете или мните о природе вещей, лежит далеко в стороне от области религии: воспринимать в нашу жизнь и вдохновляться в этих воздействиях (вселенной) и в том, что они пробуждают в нас, всем единичным не обособленно, а в связи с целым, всем ограниченным

Недаром были критики, считавшие Кинэ защитником христианства. Здесь только одно можно сказать t полной уверенностью: Кинэ, несомненно, считает язычество изжившей себя религией, а Прометея — до некоторой степени намеком на будущего Христа. Однако настоящего христианства здесь тоже не чувствуется. Скорее, здесь мыслится в виде идеала духовно освобожденное человеческое сознание, что и символизировано у Кинэ как в виде освобождения Прометея христианскими небесными силами, так и в воскрешении Гермионы. Этот свободный человеческий дух, надо сказать, мыслится у Кинэ с некоторым чувством печали, так что атеизм, если он только тут был, переживается у поэта с явными чертами сомнения и колебания.

Во время хлебозаготовок в 1929 году Жукова была одной из активных участниц срыва таковых; приходившим к ней женщинам она говорила, что советская власть вас обирает, а вы плохо относитесь к религии, надо не слушать лиц, которые к вам приезжают, так как они все врут и возьмут у вас все, что есть. С попом Некрасовым она имеет тесное знакомство, они устраивают чаепития, приглашая некоторых верующих… В июле Жукова после молебна от засухи среди женщин говорила, что»вот помолились, и стал дождь, кроме Бога никто вам не даст дождя, ни колхозы, ни советы». Жукова ведет систематическую агитацию вместе с попом Некрасовым, и село Алексино поэтому считается самым реакционным селом».

Такими были ученые, первопроходцы, путешественники, мыслители. Это любовь ко всем, а не только к людям твоего племени, что так ярко засияло в литературе и в религиозной философии, чего днем с огнем не сыщешь в таком количестве в иных культурах. Это, наконец, подлинная святость, в лице Святого Серафима или Иоанна Кронштадского доходящая до сияния в масштабе вселенной. Святость, никуда не исчезавшая, но лишь уходившая подальше от суетных глаз, чтобы исполнить сказанное: «не нам, Господи, не нам, но Имени Твоему дай славу» Все это в совокупности и стало тем русским миром, который одних испугал, других обрадовал, в третьих вселил надежду. Этот мир стал говорить на языке, понятном цивилизованному миру, его идеи были записаны не клинописью и не иероглифами, а современным языком. Более того, иногда - немецким или французским, что не отнимало новизны, но еще более обязывало к уважению. С этим миром надо было отныне считаться. Конечно, были чиновники-воры, были лентяи, предатели, пьяницы. Но они были везде и будут всегда. Не они формировали лик нового культурного феномена, и мы смело оставляем их без внимания.