Смиряйся в волю Божию. Если ты видишь, что обстоятельства складываются властно и повелительно, но не так, как хочется тебе в самых твоих искренних, горячих и чистых пожеланиях, покоряйся в том воле Божией, смиряйся. Заставь себя любить десницу Божию, тебя ведущую, хотеть не того, что ты хочешь, но чего Бог для тебя хочет, даже если бы болело и изнемогало сердце твое. В этом высшая мудрость и высшая покорность. Может быть, не скоро, но рано или поздно раскроется и пред тобой правда Божия и любовь Божия, тебя ведущая, ты и сам поймешь всю ограниченность твоих нынешних желаний и возблагодаришь Господа. Потому пусть не мятется сердце твое, если не по-твоему выходит. Если ты

Но для действия нужна точка опоры, — а какая же опора в безбрежности, бездонности? Чтобы сделать что-нибудь, надо хотеть чего-нибудь. Чего же он хочет? Всего. Не слишком ли это много для сил человеческих? Созерцание должно ограничиться, сузиться, заостриться в острие воли, чтобы перейти в действие. «Величайшее искусство, — говорит Гете, — суметь ограничить и уединить себя». Этого-то искусства у него самого не было. «Я много потерял времени на вещи, которые не относятся к моему прямому делу». — «Я все больше понимаю, что значит быть действительно великим в одном деле».Бывали минуты, когда ему казалось ничтожным все, что он сделал. Вся его жизнь — не действие, а только стремление, подготовление к действию. Начинал и не кончал; делал, но не сделал. В этом главная мука его, неимоверная усталость, вечное вкатывание Сизифова камня.Познание души человеческой приводит его к тому же, к чему познание природы. Может быть, нигде религиозное чувство его не достигает такой убедительной, осязательной подлинности, как в чувстве личного бессмертия.Идея бессмертия связана для него с идеей творческой эволюции. «Для меня убеждение в вечной жизни истекает из понятия о вечной деятельности: если я работаю без отдыха до конца, то природа обязана даровать мне иную форму бытия, когда настоящая уже не в силах будет удержать мой дух».Это только

Но для действия нужна точка опоры, а какая же опора в безбрежности, бездонности? Чтобы сделать что-нибудь, надо хотеть чего-нибудь. Чего же он хочет? Всего. Не слишком ли это много для сил человеческих? Созерцание должно ограничиться, сузиться, заостриться в острие воли, чтобы перейти в действие. «Величайшее искусство, — говорит сам Гёте, — уметь ограничить и уединить себя». Этого-то искусства у него не было. «Я много потерял времени на вещи, которые не относятся к моему прямому делу». — «Я все больше понимаю, что значит быть действительно великим в одном деле».Бывали минуты, когда ему казалось ничтожным все, что он сделал. Вся его жизнь не действие, а только стремление, подготовление к действию. Начинал и не кончал; делал, но не сделал. В этом главная мука его, неимоверная усталость, вечное вскатывание Сизифова камня.В безбрежности, бездонности — одна только мель, где опущенный лот почти сразу касается дна. Эта мель — общественность.Он вышел из революции, так же как Наполеон. Она породила обоих, и оба от нее отрекаются. Тут вечный спор «отцов и детей». На небе Кронос пожирает детей своих; на земле дети пожирают отцов.«Люди будут непрестанно колебаться то в ту, то в другую сторону, и потому одна часть будет страдать, а другая — благоденствовать, и не будет конца борьбе… Самое разумное

b) И для чего понадобилась такая теория? Если Кронекер хочет показать исходный пункт всякого рассуждения о числе, то и без всяких доказательств ясно, что основой всей математики является простой счет, т. е. система натурального ряда (почему мы и называем этот последний бытием непосредственной сущности числа). Не умея считать, нельзя вообще высказать никакого суждения о числе. Если Кронекер хотел дать более строгую и более экономную систему обозначений, то всякому ясно, что употребление плюсов, минусов, знаков дроби, показателей, радикалов и т. д. несравненно экономнее тяжелых обозначений через функциональные сравнения. Эти последние, кроме того, имеют гораздо более широкое значение, которое совершенно излишне для простых категорий отрицательности, дробности и пр. Наконец, если упор на натуральные числа имел целью не просто указать исходный пункт самого понятия и не просто дать другое обозначение для того же самого предмета, а имел целью сделать ненужным самые понятия дробности, иррациональности и т. д., то это можно квалифицировать только как нелепость, изобличающую себя при первом же своем проявлении. Упование на то, что все числа можно «свести» на целые числа, вредно еще и тем, что оно до известной степени преграждает анализ тех категорий, которые заложены в основе разных типов числа, понимаемых как специфические индивидуальности. Тут надо уметь не столько «сводить» одно на другое, сколько

Таким образом все, приятное и противное, сладкое и горькое, принимаю радостно, как от руки доброго Отца, желаю только того, чего желает Бог, и потому все случается по моему желанию. Злополучен тот, кто ищет счастья в мире, потому что нет здесь другого счастья, как только полагаться во всем на волю Божию. Воля Господня и совершенно добра, и совершенно правосудна, она ни лучшею сделаться, ни худою быть не может. Она судит всех, — ее никто. Я стараюсь совершенно ее держаться и забочусь только о том, чтобы хотеть того, чего хочет Бог, и не желать того, чего Он не желает; а потому и не считаю себя нисколько несчастливым, когда мою волю совершенно соединяю и согласую с волею Божией, так что у меня одно хотение или нехотение: чего хочет или не хочет Бог.

Учитель, ставящий двойку по существу за то, что ребенок чего-то не понял, представляется детям несправедливым человеком. В одной школе произошел такой случай. Ученик никак не мог понять, как питается и дышит растение, как из почки развивается листок, а из цветка плод и т. д. Учитель часто вызывал мальчика и. каждый раз повторял: "Неужели ты не можешь понять этих простых вещей, что ты вообще можешь понять?". На одном уроке он сказал: "Через несколько дней начнут распускаться почки на каштанах, мы пойдем всем классом к нашей каштановой аллее, и если уж там Алеша не расскажет о том, что понятно каждому, тогда дело безнадежное". Учитель очень любил свое детище аллею маленьких каштанов, выращенных из плодов. Накануне урока он пошел с несколькими учениками к аллее еще раз полюбоваться почками, украшавшими верхушку каждого деревца. А на следующий день, когда класс пришел на урок к каштановой аллее, учитель был поражен: все почки на деревьях сломлены. Дети стояли опечаленные. Учитель увидел - в глазах Алеши загорелся огонек злорадства. За этим поступком-взрыв, бурная вспышка духовных сил ребенка, глубокая сердечная боль. Мальчик выразил протест против неверия в его силы. Но в практике воспитательной работы нередко убывает и так, что дети, получающие двойку за двойкой, как будто бы примиряются со

Пусть не текут у него слова от чужого чрева; пусть делает то, что сам хочет, а не то, чего хотеть побуждают его другие. Пусть он или как первосвященник управляет всеми одинаково, или как последователь апостола одинаково служит спасению всех. Если он покажет себя таким, то я охотно подаю ему руки, распростираю объятия; он будет иметь во мне и друга, и слугу и увидит, что я ему подчинен во Христе, как и всем святым. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится… все покрывает, всему верит (1 Кор. 13, 4, 7). Любовь есть матерь всех добродетелей и крепка, как втрое сплетенный канат (Еккл. 4, 12), по слову апостола: вера, надежда, любовь (1 Кор. 13, 13). Веруем, надеемся и таким образом вследствие веры и надежды соединяемся узами любви. Ибо и отечество оставил я для того, чтобы жить в пустыне спокойно и без всякой вражды; чтобы первосвященников Христовых (если только они проповедуют правую веру) почитать не со страхом, как владык, а с уважением, как отцов; чтобы епископам воздавать должное как епископам и чтобы под именем одного не принуждали меня служить другим, которым я не хочу служить. Я не так надменен, чтобы не знать, что следует воздавать священникам Христовым. Ибо кто принимает их, не столько их принимает, сколько Того, чьи

Была охота, не было умения; было и умение, не доставало охоты, потому что надеялся я на силы свои. Теперь исповедуюсь пред Тобою, Господи Боже мой, Отец неба и земли, «яко не в крепости своей силен муж» (1Цар. 2, 9), да не похвалится пред Тобою неразумное кичение всякой плоти. Не в человеческой силе хотеть человеку того, что может, или мочь, чего хочет, или знать, чего хочет, и что может. Но Ты направляешь стопы человеческие, т.е. стопы тех, которые сознаются, что не сами собою, но Тобою управляются они. Посему умоляем благоутробное милосердие Твое, благоволи, Господи, спасти, что сотворил. Ибо, если восхощешь, то можешь нас спасти, и в Твоей воле сила спасения нашего.

Если бы верили, что Бог хочет нашего спасения (как тренер хочет победы для спортсмена) и посылает нам только то, что для этого полезно, то всё терпели бы благодушно, не уклонялись бы и не ленились. Своим ограниченным умом мы не можем до конца познать причин, по которым Бог посылает нам скорби, поэтому должны со смирением принимать их без особого рассуждения. И принимать не с рабской покорностью (как бывает, раба наказывают, и он вынужден терпеть, но злобствует на своего господина), а именно с благой покорностью, то есть с сыновним отношением, с благодарностью. 32. Когда кто скорбит, утешать себя надобно мыслию, что Бог милостив, - и скорбь пройдет. (32) Совет очень хороший, но хорош он для тех людей, которые устремлены в Царство Небесное. Для них мысль, что Бог милостив, что Он прощает кающимся их немощи и грехи, действительно оказывается ободряющей и укрепляющей. 33. Ежели кто оскорбит, надобно подумать, что это Господь хочет привести меня в чувство, напомнить, что я худа. (455) Бог для того и посылает все неприятности, скорби, болезни, чтобы мы вспомнили о Нем, Его заповедях и начали жить по ним, а не для того, чтобы мы, осуждая обидчиков, губили свои души. Авва Дорофей, когда увидел

Из всего этого мы рассудительно приемлем по уподоблению только будущее, а не бывшее и погубленное, причастие благости достойными, поскольку то, чего мы чаем, есть и превыше всего сего, как сущее, по написанному, за пределами [возможностей] слуха и помышления [19]. И, возможно, это и есть то подчинение, о котором говорит божественный апостол, что Сын покоряет Отцу тех, кто добровольно соглашается покориться, после чего, или по причине чего последний враг испразднится смерть [20] [покориться] насколько это от нас зависит, то есть добровольно всецело уступив Богу самовластие (посредством коего соделав вход к нам, [смерть] утвердила на нас владычество тления) и управление тем, что полностью управляет [нами], перестать хотеть чего–либо, кроме того, что хочет Бог, как Сам Спаситель говорит, принимая на Себя отпечаток свойственного нам: Обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты [21]. И после Него божественный Павел, как бы отрицаясь самого себя и не сознавая боле, имеет ли он еще собственную жизнь: живу не ктому аз, но живет во мне Христос [22].

И, возможно, это и есть то подчинение, о котором говорит божественный апостол, что Сын покоряет Отцу тех, кто добровольно соглашается покориться, после чего, или по причине чего последний враг испразднится смерть [20], [покориться] насколько это от нас зависит, то есть добровольно всецело уступив Богу самовластие (посредством коего соделав вход к нам, [смерть] утвердила на нас владычество тления) и управление тем, что полностью управляет [нами], перестать хотеть чего-либо, кроме того, что хочет Бог, как Сам Спаситель говорит, принимая на Себя отпечаток свойственного нам: Обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты [21]. И после Него божественный Павел, как бы отрицаясь самого себя и не сознавая боле, имеет ли он еще собственную жизнь: живу не ктому аз, но живет во мне Христос [22].

И, возможно, это и есть то подчинение, о котором говорит божественный апостол, что Сын покоряет Отцу тех, кто добровольно соглашается покориться, после чего, или по причине чего последний враг испразднится смерть [20], [покориться] насколько это от нас зависит, то есть добровольно всецело уступив Богу самовластие (посредством коего соделав вход к нам, [смерть] утвердила на нас владычество тления) и управление тем, что полностью управляет [нами], перестать хотеть чего-либо, кроме того, что хочет Бог, как Сам Спаситель говорит, принимая на Себя отпечаток свойственного нам: Обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты [21]. И после Него божественный Павел, как бы отрицаясь самого себя и не сознавая боле, имеет ли он еще собственную жизнь: живу не ктому аз, но живет во мне Христос [22].

посредством коего соделав вход к нам, [смерть] утвердила на нас владычество тления) и управление тем, что полностью управляет [нами], перестать хотеть чего-либо, кроме того, что хочет Бог, как Сам Спаситель говорит, принимая на Себя отпечаток свойственного нам: Обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты [21]. И после Него божественный Павел, как бы отрицаясь самого себя и не сознавая боле, имеет ли он еще собственную жизнь: живу не ктому аз, но живет во мне Христос [22]. Пусть вас не потрясает сказанное. Ибо я говорю не об отмене самовластия, но скорее о расположении согласно природе, твердом и непреложном, то есть о сознательной уступке (εκχώρησιν γνωμικήν), дабы откуда имеем мы бытие, оттуда же желали бы получать и движение, подобно образу, восшедшему к своему первообразу (τό αρχέτυπον), и отпечатку печати, обыкновенно точно соответствующему оригиналу и не имеющему куда еще иным образом двигаться, да и не могущему. Точнее же и правильнее будет сказать: даже и пожелать не могущему, как восприявшему божественное действие, или, скорее, как ставшему в обожении богом и в большей степени наслаждающемуся исступлением, нежели тем, что в нем естественно пребывает или разумевается [т.е. тем, что может постигнуть благодаря природным свойствам своего ума], по причине победившей его благодати Духа, и показавшему

В таком случае, разумеется, все, что живет на земле, то необходимо имеет и свое самосознание, свое животное я. Но это я, как выражение необходимых отношений между необходимо данными рядами психических состояний, несомненно служит только централизующим пунктом чисто механической связи психических явлений, и потому в этом я животное несомненно является только пассивным субъектом всех своих хотений и действий. Животное всегда хочет того, чего оно не может не хотеть по состояниям своего организма, и оно всегда поступает так, как его заставляет поступать характер и содержание его необходимых отношений к миру; так что в сфере животной мысли и жизни, при большем или меньшем свете самосознания, в сущности повторяется только бездушная механика мира.

"Зачем я пойду туда?" — словно говорил его умоляющий взор, который он обращал на ровесников, и те мало-помалу убеждались, что Митрофан не такой как они: какой-то странный, какой-то особенный. Но этого необычного юношу никто из них не решался укорить. Его не понимали, но и не осуждали. Сосредоточенность и серьезность, не по летам отличающие Митрофана, приводили сверстников в недоумение. Отчего он такой? Какими чувствами он полон? Чем живет его чистая душа? Это трудно да и, более того, невозможно было отгадать. И молодежь отступила от него. А он этого только и хотел, хотел одиночества, которое бы помогло ему углубиться в Священное Писание и воспарить мыслью к Богу...Отцу по душе была Митрофанова скромность и отчужденность от мирских забав. Соблазн, один соблазн эти забавы! Подальше от соблазна — лучше. Кристалл души так-то дольше сохранится, сердце больше останется не загрязненным греховными помыслами, красота внутренняя не увянет. В храме во время богослужения иерей прислушивался к пению и чтению своего Митрофана, и радовал отца его звонкий голос. В этом голосе звучали какие-то особенные нотки, чувствовалась какая-то необычайная проникновенность в чтении сыном кафизм, Апостола, часов. Когда наступало время пения, особенно "Херувимской", у Митрофана вдруг будто крылья вырастали, унося его ввысь, словно он в эти минуты видел сонм ангелов,

Дело наше, говорит, не обман, не обольщение, в которое бы мы вда­лись, не из рода дел темных, каковы дела чародеев и волшебников, – это выражается словом: "от нечистых побуждений", – не зло­намеренное, не мятежническое какое-нибудь, как дело Февды: "Но, как Бог удостоил нас того, чтобы вверить [нам] благовестие, так мы и говорим, угождая не человекам, но Богу, испытующему сердца наши". Ви­дишь ли, что это не тщеславие? "Но Богу" – говорит, – "испытывающему сердца наши". Мы ничего, говорит, не делаем из угождения людям; да и для чего мы стали бы делать что-нибудь такое? Похвалив таким образом самих себя, в словах: не потому, чтобы мы хотели угождать людям, или домогались от людей чести, – апостол продолжает: "Но, как Бог удостоил нас того, чтобы вверить [нам] благовестие". Если бы Бог не знал, как бы так говорит он, что мы совершенно отреклись от всего житейского, то не избрал бы нас. Как Он искусил нас, такими мы и остаемся. "Испытующему", – говорит, – "сердца наши", то есть, (Бог) искусил нас и вверил нам благовествование. Итак, как оказались мы пред Богом безукоризненными, такими и остаемся. Доказательством подобного достоинства нашего слу­жит то, что нам вверено благовествование. Если бы в нас было что-нибудь дурное, то Бог не искусил

«Для того же, чтобы человек знал то, чего от него хочет Тот, Кто его послал в мир, — Он вложил в него разум, посредством которого человек всегда, если он точно хочет этого, может знать волю Бога, т. е. то, чего хочет от него Тот, Кто послал его в мир… Если же мы будем держаться того, что нам говорит разум, то все соединимся, потому что разум у всех один и только разум соединяет людей и не мешает проявлению свойственной людям любви друг к другу» [28]. «Разум старше и достовернее всех писаний и преданий, он был уже тогда, когда не было никаких преданий и писаний, и он дан каждому из нас прямо от Бога. Слова Евангелия о том, что все грехи простятся, но только не хула на Святого Духа, по моему мнению, относятся прямо к утверждению того, что разуму не надо верить. Действительно, если не верить разуму, данному нам от Бога, то кому же верить? Неужели тем людям, которые хотят нас заставить верить тому, что не согласно с разумом, данным от Бога» [29]. «О внутреннем своем совершенствовании нельзя молиться потому, что нам дано все то, что нужно для нашего совершенствования, и прибавлять к этому ничего не нужно и нельзя» 6[30]. «Просить Бога и придумывать средства, как

– ...А волосы у меня были,– продолжал он, отхлебывая чай из блюдца,– вот дО сих...– И он бил себя по пояснице.– Однажды, когда я оступился и летел в пропасть,они зацепились, запутавшись, за колючку.Так я и выбрался невредимым....В восемь лет он был увезен матерью в горы,где пострижен в мантию с именем Августинотшельником-старцем.После смерти матери и блаженного старцаспустился возле Сухуми.На деньги тайных монашек, живших при церкви,приехал в Лавру.Там его не приняли без документов.Он подался в Печоры.Ему сказали: если бы у него был паспорт,его бы взяли на послушанье,а так – и нечего думать.– Если они займутся выясненьем, кто я,они потребуют показать, где жил я:вызовут свидетелей, заведут дело...А это значит – показать им тропы,указать Верхнюю и Нижнюю Пустынь,выдать старцев.Многие там живут без паспорта, нелегально,– власти дорого бы заплатили,чтоб до них добраться....Тот, кто поручил мне Августина,говорил: каждое действиеопределяется не точкой его приложенья,а тем, во имя чего оно совершалось.– А если сказать – жил отшельником,никого там нету,ничего не видел и – в полную несознанку?..У меня сидел врач-психиатр –друг моего детства,писатель-детективист с юридическим образованьеми отец Антоний – священник из Подмосковья.– Тогда его пребывание в психбольницезатянется на неопределенное время:на нем будут защищать диссертации,делать карьеры;целые отделы за него будут получать зарплату.Материал-то какой богатый,какой чистый случай:человек, выросший вне цивилизации,маугли по-советски!...Тот,

(после узнаешь) какая от этого выгода как полезен этот урок, как это может расположить нас ко всякому смиренномудрию. Что же Петр? Продолжает противиться и говорить: "Не умоешь ног моих вовек" (ст.8). Что ты делаешь, Петр? Разве не помнишь прежних слов? Не ты ли сказал: "Будь милостив к Себе, Господи", - и услышал: "отойди от Меня, сатана" (Матф.16:22,23)? Ужели и это не вразумило тебя, и ты все еще горячишься? Да, говорит; но теперь совершается дело необыкновенное и поразительное. Поелику же Петр поступал так по великой любви, то и Христос опять уловляет его тою любовию. Как тогда Он сильно укорил его, сказав: "ты Мне соблазн", - так и теперь говорит: "если не умою тебя, не имеешь части со Мною" (ст.8). Что же этот пылкий и пламенный? "Господи", - говорит, -"не только ноги мои, но и руки и голову" (ст.9). Горяч в сопротивлении, но еще горячее в изъявлении согласия; а то и другое – от любви. Но почему (Христос) не сказал, для чего Он это делал, а употребил угрозу? Потому, что Петр не послушал бы. Если бы сказал: оставь, чрез это Я хочу научить вас смирению, - то Петр тысячу раз обещал бы быть смиренным, лишь бы только Владыка не делал этого. А

(после узнаешь) какая от этого выгода как полезен этот урок, как это может расположить нас ко всякому смиренномудрию. Что же Петр? Продолжает противиться и говорить: "Не умоешь ног моих вовек" (ст.8). Что ты делаешь, Петр? Разве не помнишь прежних слов? Не ты ли сказал: "Будь милостив к Себе, Господи", - и услышал: "отойди от Меня, сатана" (Матф.16:22,23)? Ужели и это не вразумило тебя, и ты все еще горячишься? Да, говорит; но теперь совершается дело необыкновенное и поразительное. Поелику же Петр поступал так по великой любви, то и Христос опять уловляет его тою любовию. Как тогда Он сильно укорил его, сказав: "ты Мне соблазн", - так и теперь говорит: "если не умою тебя, не имеешь части со Мною" (ст.8). Что же этот пылкий и пламенный? "Господи", - говорит, -"не только ноги мои, но и руки и голову" (ст.9). Горяч в сопротивлении, но еще горячее в изъявлении согласия; а то и другое – от любви. Но почему (Христос) не сказал, для чего Он это делал, а употребил угрозу? Потому, что Петр не послушал бы. Если бы сказал: оставь, чрез это Я хочу научить вас смирению, - то Петр тысячу раз обещал бы быть смиренным, лишь бы только Владыка не делал этого. А

Потому, чтобы кто-нибудь не сказал: "ты только хвалишься, показываешь любомудрие на словах и обещаешь, – что легко и для меня и для всякого другого, – если же говоришь от души, то покажи на деле, от чего ты отказался, чтобы не соблазнить брата", он находит нужным объяснить это и показать, как он воздерживался даже от позволенного, чтобы не соблазнить кого-нибудь, тогда как никакой закон не принуждал его к тому. Не то только удивительно, – хотя и это само по себе удивительно, – что он воздерживался от позволенного, лишь бы не соблазнить, но и то, что воздерживался с великим трудом и среди опасностей. Для чего, говорит, толковать об идольских жертвах? Христос заповедал проповедникам евангелия получать содержание от поучаемых, но я не делал и этого, а решился, в случае нужды, мучиться голодом и подвергнуться самой тяжкой смерти, только бы ничего не брать от поучаемых, не потому, чтобы они соблазнялись, если бы я взял что-нибудь, но чтобы они назидались, что гораздо важнее. И свидетелями этого представляет их самих, у которых он работал, терпел голод, получал пропитание от других и находился в стеснительном положении, чтобы не соблазнить их, хотя они напрасно стали бы соблазняться, потому что это было бы дело законное: так много он щадил

Дело вышло так: я прочитал Ваше письмо Ивану Ив<ановичу> Горбунову, а он попросил у меня с него копию и при этом сказал, что его вообще не надо скрывать, а надо сообщать людям, которые дорожат Вашими суждениями. Мы усмотрели и в самом письме Вашем как бы разрешение на это, выраженное в словах: «пишу это не для Вас, но для людей», и т. д. После этого я списал собственноручно копию с Вашего письма для Ив. И. Горбунова, но прежде чем успел его послать, был застигнут некиим Фаресовым (амнистированным лорисовцем), который очень дорожит всем, что от Вас к нам доходит. Я ему прочел о голоде, а он попросил у меня «списать» копию для себя. Я и дал, а через два дня увидел в «Нов<ом> времени» уже перепечатку из «Новостей»… Таков весь ход дела, и в нем моей вины столько, сколько я Вам объясняю. Вчера этот Фаресов был у меня и рассказывал, что он «не утерпел» и ко мне будто заходил, чтобы «посоветоваться», да я был болен, и тогда он поступил без моего совета… Вот и все. Я же его не укорял, потому что это уже было бы бесполезно, да, может быть, как оно вышло, — так и хорошо: я бы своего согласия на напечатание, конечно,

Таково лжеименное знание, оно думает, что знает то, чего никогда не знало. И оно хуже совершенного неведения, говорит Златоуст, потому что не принимает исправления от какого-либо учителя, но наихудшее неведение считает себя хорошим. Потому отцы и говорят, что мы должны с трудом и смирением, с советом опытных, изыскивать изложенное в Писаниях и научаться более делом, нежели словом: умолчанного же Божественными Писаниями отнюдь не испытывать; ибо это безумие, как говорит Великий Антоний о тех, которые ищут предузнавать будущее, а не скорее отрицаются сего, как недостойные. Хотя, может быть, и по промыслу Божию, это бывает, как было на Навуходоносоре (Дан. 4) и древнем Валааме (Чис. 22) и служило к общей пользе, хотя они и недостойны были, а не от демонов, и особенно когда такие предсказания бывают чрез сновидения и некоторые явления; однако об этом нам не сказано, для того, чтобы мы телесным и нравственным деланием испытывали Писания, по заповеди Господней (Ин. 5, 39), и находили жизнь вечную; но не словом только искали и по самомнению полагали, что понимаем нечто, особенно же сокрытое от нас, для большего смирения и для того, чтобы мы не были осуждены, как преступающие в ведении. Ибо если ум, сподобившийся приобрести знание, не подвизается

Видишь, как входит в корабль не имеющий нужды в корабле, чтобы уловить господина корабля? В самом деле, почему Господь просит Симона? Почему Симон, протрудившись всю ночь и ничего не поймав, оставался без дела? Он весьма досадовал, пустыми руками вымывая сети и присоединяя труд к труду; и так как ничего не мог прибрести, был печален. Поэтому Господь, посмотрев на его опечаленное лицо, говорит ему: ссуди мне, рыбарь, на краткое время челнок твой, чтобы с него поучить Мне народ, который, как ты видишь, следует за Мной. Симон же, еще погруженный в печаль от неудачи, говорит Господу: откуда явился ты, человек? Что ты беспокоишь меня? Поищи другой челнок, если хочешь оставаться на озере. Видишь, что я печален, так как у меня недостает хлеба, а ты обещаешь дать взамен слово Божие? Я не вижу, где бы занять денег, чтобы накормить свою тещу и жену, а предоставлю тебе челнок, чтобы напрасно трудиться и день, как трудился ночь? Если представишь плату за перевоз, входи в мой челн; если же не внесешь, то уходи, прошу тебя, потому что меня питает дар, а не слово. Не ропщи, Симон, отвечает ему Господь; поистине, ты говоришь как корабельщик; не считай Моего присутствия лишением для тебя; оно доставит скорее обилие, чем

Он был мучительно болен, был обречен на невольную бездеятельность и обязательное уединение: эти ли и связанные с ними обстоятельства составляют "переживания мыслителя"? Из чего же тогда жизнь? То, что произошло с Ницше, происходит с тысячами людей сплошь и рядом на наших глазах. И, может быть, все эти люди так же, как и Ницше, реагируют на свои несчастья - но молчат: не умеют или не смеют возвысить свой голос против установленных другими, не знавшими их страданий людьми принципов. Чего больше? Сам Ницше вначале до того был смущен безвыходностью и унизительностью своего положения, что ничего другого не нашелся сказать, как эту фразу: "Больной не имеет права быть пессимистом". Имеющий уши да слышит! Что значит это "не имеет права"? Кто отнял это право у больного? До чего еще может дойти смирение и самоуничтожение? У человека отнято все, человека обрекли на непрерывные пытки, и он еще не имеет права жаловаться, проклинать, протестовать против слепой силы, неведомо за что казнящей его?! И это сознание своей бесправности не оставляет Ницше до конца его жизни. Профессор Лихтенберг заключает свой рассказ о литературной деятельности Ницше следующим наивным замечанием: "... и когда пришло безумие положить конец его сознательной жизни, он пел победу. И эта ли судьба не прекрасна?" В

Делая то, что Он дозволяет, и отвергая то, чего Он собственно хочет, ты некоторым образом грешишь, и едва ли попадешь в число избранных. Не хотеть удостоиться освящения — значит грешить. Итак, если второе супружество основывается на воле Божьей, допущенной и как бы вынужденной снисходительностью, то мы утверждаем, что это—не чистая и не прямая воля Его, потому что она тут покоряется причине, требовавшей снисходительности. Этому второму супружеству, очевидно, предпочитается воздержание потому, что одна лучшая вещь не может быть предпочтена другой лучшей вещи: одна из них должна быть не настолько хороша, как другая.Я изложил эти основные начала, чтобы после руководствоваться уже наставлениями апостола. Нельзя счесть меня злочести–вым, если скажу, что и апостол учит нас воздержанию. Надо, во–первых, заметить, что снисходительность его в отношении ко второму браку происходит, так сказать, не от Святого Духа, но от человеческого разума. Ведь вдовам и безбрачным он советует вступать в брак, если они не могут воздерживаться, ибо лучше жениться, чем разжигаться (1 Кор. 7:9); о другом же виде чистоты говорит так: А вступившим в брак уже не я, но Сам Господь повелевает (10). Он тут ясно дает понять, что вышесказанное «лучше жениться, чем разжигаться», произнесено им не от лица Господа, но от своего собственного. Они относятся как к женатым,

Среди этих двух путей стоит человек, то есть праведности и греха, и на какой хочет - вступает и идет по нему. Стезя же, которою он пошел, и ведущие его по ней или Ангелы и люди о Боге, или демоны и злые люди доводят его до самого конца пути того и против желания. Добрые - к Богу и в Царство Небесное, а грешные - к диаволу и в вечное мучение. Но никто не причиною погибели, как только своя воля; спасения же - Бог, даровавший не только бытие, но и благое бытие, ведение и силу, чего не может иметь человек без благодати Божией. Но и диавол ничего не может произвести для нашей погибели: ни произволения противного, ни изнеможения, ни неведения непроизвольного, ни отнюдь чего-либо иного к принуждению человека, а влагает только напоминание зла. Итак, делающий доброе должен приносить благодарение Богу, даровавшему нам все вместе с бытием; избирающий же и делающий противное пусть обвиняет только себя самого, ибо никто насильно не может его принудить. Бог создал его самовластным, чтобы удостоить его похвал, видя, как он добровольно предпочитает благое, а не по принуждению природы, подобно бессловесным и бездушным, держится добра; но как прилично разумному (существу), каким Бог удостоил его быть. Мы же произвольно и

В мистике нет законов, так как любовь является душе как бесконечная внутренняя свобода, там нет причинно-следственной связи, там Бог воспринимается как единая жизнь, а потеря Бога - как смерть. Магия - это попытка определить законы духовного мира и через знание этих законов, включая себя в ассоциативные символы, числа и имена, иметь возможность воздействовать на духовный мир. По стилю мышления магия ближе, чем мистика, уму ученого, и поэтому многие из них впадали в магизм, например, Крукс, Фаррадей, Бутлеров, Флоренский и др. Они хотели изучить и классифицировать в соответствии с привычными для них методами научного познания феномены духовного мира и в результате оказывались в плену оккультно-демонического мира. Другие ученые, рационалисты, сливали Божество с миром, их религией была вера в разумность Вселенной, в одухотворенность самой материи, благоговение перед непознанным, а другими словами, перед самим творческим процессом познания. По мысли Эйнштейна, быть ученым - это уметь удивляться. Здесь религиозное чувство подменяется индивидуальным вдохновением поиска. У ученых, обладающих более художественной натурой, религиозное чувство заменялось восхищением устройством и явлениями видимого мира уже с элементами эстетического переживания: Бог, мир и я - едины. Это - явный или скрытый пантеизм. Так, например, Тейяр де Шарден, выдающийся ученый, палеонтолог и священник-иезуит, описывает случай, когда он находился в экспедиции:

Это мы говорим, но не разумеем; я говорю, что Бог везде, но не понимаю; говорю, что Он безначален, но не постигаю; говорю, что Он рождает из Себя самого, но опять не знаю, как понимать это. А иное невозможно выразить словами, - т.е. ум представляет, а язык выразить не может. А чтобы ты знал, как и сам Павел был не в состоянии (выразить), как подобия, приводимые им, не точны, и чтобы ты после того ужаснулся и ничего не искал более надлежащего, послушай: сказав о Сыне и назвав Его Творцом, что он присовокупляет? "Сей, будучи сияние славы и образ ипостаси Его". Это надобно принимать с благоговением, а нелепые мысли отвергать. "Сияние", - говорит, - "славы". Смотри, в каком смысле он принимает это, и сам принимай точно также, т.е., - что из Него (Сын - из Отца), что бесстрастно, что без уменьшения или унижения; а есть люди, которые выводят из этого подобия некоторые нелепости. "Сияние", - говорят они, не самостоятельно, имеет (основание) бытия в другом. Но ты, человек, не принимай этого, не впадай в болезнь Маркелла и Фотина. (Апостол) тотчас же предлагает тебе врачевание и не дозволяет тебе принять такой мысли и впасть в такую пагубную болезнь. Что же говорит он? "и

Как хотелось бы облегчить ее состояние! Но что делать. Мы должны покоряться судам Божиим. Одного категорически желаю, чтобы страдания не возбудили в ней ропота и неверия. Милость и любовь Божия да покроют ее грехи. Явно, что есть особое Божие определение, чтобы большинство людей умирало от рака. Болезнь безнадежна, и дается время на покаяние. Вот почему так распространился рак"[1]. Приведем еще несколько отрывков из писем игумена Никона (Воробьева) умирающим, в которых он говорит о необходимости глубокого покаяния перед смертью: " Грядущаго ко Мне не изжену вон [Ин. 6, 37]. Вы всю жизнь стремитесь к Господу, веруете во Христа, стараетесь жить по заповедям Его, каялись и каетесь в нарушениях заповедей, исповедуете более крупные грехи в Таинстве Исповеди, не один раз причащаетесь. Зачем же Вам унывать, отчаиваться в спасении? Вы скажете, что грешны. Но все грешны, и Господь сказал, что пришел спасать не праведников, а грешников, то есть тех, кто сознает себя грешниками. Значит, Ваше сознание себя грешной (а не пустые слова "я грешница"), сознание столь сильное, что его враг использует, чтобы ввести Вас в отчаяние - это сознание есть новое основание для надежды, что Господь спасет Вас, как спас сознавших себя грешниками: мытаря, блудницу, блудного, разбойника

А вы говорите - зачем из мира уходить! Для подвига, для утешения, он уже выше мира обретается, подвижник-то, души ведет... как можно! Поглядите, как к нашим схимонахам влекутся. Значит, душа желает очищения, а вы говорите - для чего такое. Нет, недаром они на подвиге стояли. Поживете - узнаете.Пожил я - и узнал, многое узнал. И как бы хотел теперь, через десятки лет с того августовского утра, найти крепко на подвиге стоящего, отрешившегося от всего земного, - благословиться. Где Россия, творившая светлых старцев, духовников народных? Есть ли они теперь, на новом Валааме? Сердце мне говорит, что есть, в необъятных родных просторах, неявные, может быть, прорастающие только в великом народе нашем. Придет время - и расцветут редкостные цветы духовные: Господний посев не истребится.Тут же, у плит, из пня столетней липы мудрый монах устроил кресло, дабы пришедший сюда присел отдохнуть возле этих одиннадцати подвижников, поднявшихся над суетою мира, и поразмыслил над бренностью преходящего. Мы присели. Желтая бабочка покачалась на стебельке, выросшем из плиты, и полетела, порхая, за ограду. Падали бесшумно листья кленов, ровно плескала-вздыхала Ладога под скалой, медленно проплывали облачка... - все говорило о движенье, о времени, ускользающем... куда? На краю кладбища - длинная, травою обросшая плита. Говорит на ней каменная надпись, что

— И угоднику потрудиться, правда? — Как можно! Он как трудился-то... тоже, говорят, плотничал, церквы строил. Понятно, ему приятно. Вот и пойдем.Он укладывает в мешок "всю сбрую": две рубахи — расхожую и парадную, новенькие портянки, то-се. Я его спрашиваю: — А ты собираешься помирать? у тебя есть смёртная рубаха? — Это почему же мне помирать-то, чего вздумал! — говорит он, смеясь. — Мне и всего-то на седьмой десяток восьмой год пошел. Это ты к чему же? — А... у Горкина смёртная рубаха есть, и ее прихватывает в дорогу. Мало ли... в животе Бог... Как это?.. — А-а... вот ты к чему, ловкий какой... — смеется Антипушка на меня. — Да, в животе и смерти один Господь Бог волён, говорится. И у меня найдется, похорониться в чем. У меня тоже рубаха неплохая, у Троицы надену, для причащения-приобщения, приведет Господь. А когда помереть кому — это один Господь может знать. Ты вон намедни мне отчитал избасню-крылову... как дуб-то вон сломило в грозу, а соломинке ничего!.. — Не соломинка, а — "Трость" называется! — Это все равно. Тростинка, соломинка... Так и с каждым человеком может быть. Ну, еще чего отчитай, избасню какую.Я говорю ему быстро-быстро "Стрекоза и Муравей" — и прыгаю. Он вдруг

Когда я видел, как с помощью какой-то непостижимой силы закрутился между нами вдруг какой-то посторонний вихрь, в каком грубом буквальном смысле принимался всякий мой поступок, какое топорное значение давалось всякому моему слову, — почти ужас овладевал моей душой. Я уверен, что я тебе казался тоже одержимым нечистою силою, ибо то, что ты приписывал мне в уединенные минуты размышлений (чего, может быть, не сказывал никому), то можно приписать только одному подлейшему лицемеру, если не самому дьяволу. Надобно тебе сказать, что всё это слышала душа моя. Несколько раз хотел я говорить с тобой, чувствуя, что всё дело можно объяснить такими простыми словами, что будет понятно ребенку. Но едва я начинал говорить, как эти объяснения вдруг удерживались целою кучею приходивших других объяснений, объяснений душевных, но и им мешало излиться находившее вдруг негодование при одной мысли, против каких подлых подозрений я должен оправдываться и пред кем я должен оправдываться? Пред тем человеком, который должен был поверить одному моему слову. Но и негодование сменялось в ту же минуту презреньем к твоему характеру, который называл я внутренно бабьим, куриным, и, сказавши несколько бессвязных слов, которые ты все относил к моей необыкновенной гордости, я бежал от тебя. А убежавши, утешал себя злобным выражением: «Пусть его путается! Душевному слову

Потому, чтобы кто-нибудь не сказал: "ты только хвалишься, показываешь любомудрие на словах и обещаешь, – что легко и для меня и для всякого другого, – если же говоришь от души, то покажи на деле, от чего ты отказался, чтобы не соблазнить брата", он находит нужным объяснить это и показать, как он воздерживался даже от позволенного, чтобы не соблазнить кого-нибудь, тогда как никакой закон не принуждал его к тому. Не то только удивительно, – хотя и это само по себе удивительно, – что он воздерживался от позволенного, лишь бы не соблазнить, но и то, что воздерживался с великим трудом и среди опасностей. Для чего, говорит, толковать об идольских жертвах? Христос заповедал проповедникам евангелия получать содержание от поучаемых, но я не делал и этого, а решился, в случае нужды, мучиться голодом и подвергнуться самой тяжкой смерти, только бы ничего не брать от поучаемых, не потому, чтобы они соблазнялись, если бы я взял что-нибудь, но чтобы они назидались, что гораздо важнее. И свидетелями этого представляет их самих, у которых он работал, терпел голод, получал пропитание от других и находился в стеснительном положении, чтобы не соблазнить их, хотя они напрасно стали бы соблазняться, потому что это было бы дело законное: так много он щадил

Если бы не вы, я молчал бы: самое скверное в моей судьбе, —разрыв работы и фактическое уничтожение опыта всей жизни, который теперь только созрел и мог бы дать подлинные плоды, — на это я не стал бы жаловаться, если бы не вы. Если обществу не нужны плоды моей жизненной работы, то пусть и остается без них, это еще вопрос, кто больше наказан, я или общество тем, что я не проявлю того, что мог бы проявить. Ho мне жаль, что я вам не могу передать своего опыта, и, главное, не могу вас приласкать, как хотелось бы и как мысленно всегда ласкаю. — В январе я писал тебе, но не знаю, дошло ли мое письмо. О том, как я живу, узнаешь из письма к бабушке. Крепко целую тебя, дорогой. Надо кончать письмо, очень поздно и я валюсь от усталости.

Среди этих двух путей стоит человек, то есть праведности и греха, и на какой хочет — вступает и идет по нему. Стезя же, которою он пошел, и ведущие его по ней — или ангелы и люди о Боге, или демоны и злые люди — доводят его до самого конца пути того и против желания. Добрые — к Богу и в Царство Небесное, а грешные — к диаволу и в вечное мучение. Но никто не причиною погибели, как только своя воля; спасения же — Бог, даровавший не только бытие, но и благое бытие, ведение и силу, чего не может иметь человек без благодати Божией. Но и диавол ничего не может произвести для нашей погибели: ни произволения противного, ни изнеможения, ни неведения непроизвольного, ни отнюдь чего-либо иного к принуждению человека, а влагает только напоминание зла. Итак, делающий доброе должен приносить благодарение Богу, даровавшему нам все вместе с бытием; избирающий же и делающий противное пусть обвиняет только себя самого, ибо никто насильно не может его принудить. Бог создал его самовластным, чтобы удостоить его похвал, видя, как он добровольно предпочитает благое, а не по принуждению природы, подобно бессловесным и бездушным, держится добра; но как прилично разумному (существу), каким Бог удостоил его быть. Мы же произвольно

И не все ли Монархи Европейские называют меня Императором? Для чего же Сигизмунд того не хочет? Пан Олесницкий! спрашиваю: мог ли бы ты принять на свое имя письмо, если бы в его надписи не было означено твое шляхетское достоинство?… Сигизмунд имел во мне друга и брата, какого еще не имела Республика Польская; а теперь вижу в Нем своего зложелателя». Извиняясь в худом витийстве неспособностию говорить без приготовления, а в смелости навыком человека свободного, Олесницкий с жаром и грубостию упрекал Лжедимитрия неблагодарностию, забвением милостей Королевских, безрассудностию в требовании титула нового, без всякого права; указывая на Бояр, ставил их в свидетели, что Венценосцы Российские никогда не думали именоваться Цесарями , предавал Самозванца суду Божию за кровопролитие, вероятное следствие такого неумеренного честолюбия. Самозванец возражал; наконец смягчился и звал Олесницкого к руке не в виде Посла, а в виде своего доброго знакомца: но разгоряченный Пан сказал: «или я Посол или не могу целовать руки твоей» — и сею твердостию принудил расстригу уступить: «для того (сказал Власьев), что Царь, готовясь к брачному веселию, расположен к снисходительности и к мирным чувствам». Грамоту Сигизмундову взяли, Послам указали места, и Лжедимитрий спросил о здоровье Короля, но сидя: Олесницкий хотел, чтоб он для сего вопроса, в знак уважения к

Видишь, как входит в корабль не имеющий нужды в корабле, чтобы уловить господина корабля? В самом деле, почему Господь просит Симона? Почему Симон, протрудившись всю ночь и ничего не поймав, оставался без дела? Он весьма досадовал, пустыми руками вымывая сети и присоединяя труд к труду; и так как ничего не мог прибрести, был печален. Поэтому Господь, посмотрев на его опечаленное лицо, говорит ему: ссуди мне, рыбарь, на краткое время челнок твой, чтобы с него поучить Мне народ, который, как ты видишь, следует за Мной. Симон же, еще погруженный в печаль от неудачи, говорит Господу: откуда явился ты, человек? Что ты беспокоишь меня? Поищи другой челнок, если хочешь оставаться на озере. Видишь, что я печален, так как у меня недостает хлеба, а ты обещаешь дать взамен слово Божие? Я не вижу, где бы занять денег, чтобы накормить свою тещу и жену, а предоставлю

Поступала я так, безвозмездно совершая то, чего мне хотелось, чтобы привлечь к себе большее число желающих. Не думай, что я [198] не брала денег, потому что была богата: мне приходилось просить подаяние или прясть, но я была одержима ненасытной и неудержимой страстью пятнать себя грязью. Это была моя жизнь: я почитала жизнью постоянное поругание своего тела. Проводя так дни свои, однажды летом я замечаю большую толпу мужчин, ливийцев и египтян, спешащих к морю, и спрашиваю одного из прохожих: „Куда торопятся эти люди?". Он ответил, говоря: „В Иерусалим на праздник Честного Воздвижения Креста, который наступает через несколько дней". Я сказала ему: „А возьмут они с собой меня, если я захочу плыть с ними?". Он мне: „Если у тебя есть деньги на проезд и на пропитание, никто тебе не помешает". Я ответила ему: „Правду сказать, брат, у меня нет ни на проезд, ни на пропитание. Все же я пойду с ними на нанятый ими корабль, и, угодно им это или не угодно, они должны будут меня кормить, ибо за проезд я заплачу своим телом". Мне хотелось отправиться с ними (прости мне, авва), чтобы иметь много любовников к услугам своей похоти. Я предупредила тебя, авва Зосима, чтобы ты не заставлял меня рассказывать о своем распутстве,

Я думаю, что в этом настроении я могу быть Вам полезен более, чем в прилежании делу иным образом. Я знаю себя и чувствую, что во мне собралось чего-то много на что-то вроде «Некуда», и я хотел бы предаться этому с полною отторженностью от жизни, которая здесь, на Руси, меня все беспокоит, тревожит и манит, волнует и злит… Возлюбите, ради любви к искусству и идее любви, моих «Божедомов» и соблюдите их. Я на них возлагаю большие мои надежды, и по их поводу, вероятно, придется договориться до дела: будет или не будет выходить в 1872 году «Р<усский> в<естник>»? Если не будет, то, я полагаю, надо будет передать роман в «Беседу» или, может быть, напечатать в «Совр<еменной> летописи». Я полагаю, что последнее мне будет более по сердцу и по обычаю.

Очевидно, каждая сторона считала себя правой: Византия — себя, а Рим — себя. Но нет никакого сомнения, что права Константинополя на управление Болгарскою Церковью гораздо тверже, чем права Рима. И это можно легко доказать, с полным беспристрастием. В самом деле, болгары были первоначально крещены византийцами; затем они по собственному желанию впоследствии приняли епископов и священников латинского обряда, но не надолго; наконец, болгары без всякого принуждения снова переходят от латинской Церкви к греческой. Очевидно, желание папы господствовать над Болгарией было прямым насилием над христианской совестью болгар. Папы никак не хотели понять, что нельзя народу, самостоятельно ведущему свою политическую жизнь, навязать священников, которые ему неугодны. Что этой простой истины папы понять не хотели, это видно из того, что двое пап — Адриан и за ним Иоанн — не раз обращаются в Константинополь к патриарху Игнатию с требованием отозвать из Болгарии греческое духовенство. Игнатий вконец изнемог в препирательстве с папами из–за Болгарии. И это хорошо видел император Василий. Было ясно, что для успешной борьбы с притязательностью пап нужен муж более энергичный, опытный, умный, чем Игнатий. Но кто же мог взяться за это дело, кроме Фотия с его талантами, с его ревностью, какой он заявил себя прежде в охранении Константинопольской Церкви, с его искусством, потребным в данном случае?

Взял я из болота пальмовых ветвей и показал им, как начать плести и как надобно сшивать плетенку, и сказал: “Делайте корзины и отдавайте сторожам, а они будут носить вам хлеб”. После сего я удалился. Они с терпением делали все, что велел я им, и не приходили ко мне три года. Меня беспокоила мысль: как живут они? И почему не приходили ко мне спросить о помысле? Издалека приходят ко мне, а они, вблизи живя, не приходили. И к другим не ходили, только молча приходят в церковь принимать Дары. Постясь неделю, я молился Богу, чтобы Он открыл мне образ жизни их. По прошествии недели пошел я к ним посмотреть, как они живут. Когда постучался у них в дверь, они отворили и приветствовали меня молча. Я помолился и сел. Тогда старший дал знак младшему выйти, а сам сел и плел корзину, не говоря ни слова. В девятом часу постучался и вошел младший, приготовил немного кашицы и по знаку старшего поставил стол, положил на него три сухих хлеба и встал молча. Я сказал: “Встаньте, поедим”. Встали мы и поели. Потом принес он кружку воды, и мы пили. Когда же настал вечер, они спрашивают меня: “Пойдешь ты от нас?”.– “Нет,– отвечал я,– усну здесь”. Они

Видишь, как входит в корабль не имеющий нужды в корабле, чтобы уловить господина корабля? В самом деле, почему Господь просит Симона? Почему Симон, протрудившись всю ночь и ничего не поймав, оставался без дела? Он весьма досадовал, пустыми руками вымывая сети и присоединяя труд к труду; и так как ничего не мог прибрести, был печален. Поэтому Господь, посмотрев на его опечаленное лицо, говорит ему: ссуди мне, рыбарь, на краткое время челнок твой, чтобы с него поучить Мне народ, который, как ты видишь, следует за Мной. Симон же, еще погруженный в печаль от неудачи, говорит Господу: откуда явился ты, человек? Что ты беспокоишь меня? Поищи другой челнок, если хочешь оставаться на озере. Видишь, что я печален, так как у меня недостает хлеба, а ты обещаешь дать взамен слово Божие? Я не вижу, где бы занять денег, чтобы накормить свою тещу и жену, а предоставлю

Видишь, как входит в корабль не имеющий нужды в корабле, чтобы уловить господина корабля? В самом деле, почему Господь просит Симона? Почему Симон, протрудившись всю ночь и ничего не поймав, оставался без дела? Он весьма досадовал, пустыми руками вымывая сети и присоединяя труд к труду; и так как ничего не мог прибрести, был печален. Поэтому Господь, посмотрев на его опечаленное лицо, говорит ему: ссуди мне, рыбарь, на краткое время челнок твой, чтобы с него поучить Мне народ, который, как ты видишь, следует за Мной. Симон же, еще погруженный в печаль от неудачи, говорит Господу: откуда явился ты, человек? Что ты беспокоишь меня? Поищи другой челнок, если хочешь оставаться на озере. Видишь, что я печален, так как у меня недостает хлеба, а ты обещаешь дать взамен слово Божие? Я не вижу, где бы занять денег, чтобы накормить свою тещу и жену, а предоставлю тебе челнок, чтобы напрасно трудиться и день, как трудился ночь? Если представишь плату за перевоз, входи в мой челн; если же не внесешь, то уходи, прошу тебя, потому что меня питает дар, а не слово. Не ропщи, Симон, отвечает ему Господь; поистине, ты говоришь как корабельщик; не считай Моего присутствия лишением для тебя; оно доставит скорее обилие, чем

Когда я думаю о Вас, всегда чувствую, что придет время, когда мне надо будет очень точно сказать, чего я хочу. Еще весной Вам казалось, что у меня есть только какая‑то неопределенная вера. Я все время проверяла себя, свои знания и отношение к Вам, и не додумалась, а формулировала только. И хотела бы, чтобы это было Вам понятно. Если я люблю Ваши стихи, если я люблю Вас, если мне хочется Вас часто видеть — то ведь это все не главное, не то, что заставляет меня верить в нашу связанность. И Вы знаете тоже, что это не связывает «навсегда». Есть другое, что почти не поддается определению, потому что обычно заменяется определимыми чувствами. Веря в мою торжественность, веря в мой покой, я связываю Вас с собою. Ничего, не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я хочу, чтобы это было понятно Вам. Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность, — тоже неточно, потому что в церковности Вы, я — пассивны; это слишком всеобнимающее понятие. Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах. Он раскинут, и живущие в нем редко встречаются в коридорах и во дворе. И там живет женщина, уже не молодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех; и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это больше

Вместе с тем, и не удаляться совершенно ни от чего, безрассудно, отвергая то, что Бог сотворил весьма хорошим, и не есть всего невоздержно и сластолюбиво; но каждый день есть по одному разу [2], с воздержанием, и употреблять все в славу Божию, ни от чего не удаляясь, как от худого, как делают проклятые еретики. Вино же полезно [3] в свое время: при старости, немощи и охладевшем сложении оно весьма полезно, но и тогда мало; в молодости же, природной [4] теплоте и здоровье вода лучше; но и ее – очень мало, потому что жажда лучше всех телесных деланий. Третье – умеренное бдение, то есть половину ночи употреблять на сон и половину на псалмопение, молитву, стенания и слезы, чтобы чрез умеренный пост и бдение тело было благопокорно душе, здорово и готово на всякое благое дело, а душа приобрела мужество и просвещение, дабы видеть и делать должное. Четвертое – псалмопение, то есть телесная молитва, исполняемая чтением псалмов и земными поклонами, чтобы утомилось тело и смирилась душа, убежали враги наши демоны и приблизились помощники наши Ангелы, и да познает человек, откуда он получает помощь, чтобы, не зная этого, он не вознесся, думая, что сам совершает делания, и не был

Итак, условие боговселения в нас есть решительное предание Ему себя.Предание себя Богу есть внутреннейший, сокровеннейший акт нашего духа, мгновенный, как и все, но не мгновенно достигаемый, а зреющий постепенно, продолжительно или кратко, судя по умению и благоразумию делателя-христианина. Начало его полагается в первом обращении, ибо там кающийся, полагая обет, непременно говорит: "Буду бегать зла и творить благо; только Ты, Господи, не оставь меня Своею благодатною помощию". С этим расположением он и вступает на поприще подвижничества и ревностно действует в нем, в чаянии приятия Божией помощи. Но видимо, что здесь впереди идет его ревнование, Божие же действие последует за ним. Это необходимо и по настроению начинающего, и по намерению Божию. Начинающий хочет потрудиться ради Господа, услужить Ему - и трудится. Этим образуется у него благонадежность и как бы смелость воззрения на Бога. Но очевидно, что это не должно так оставаться. Необходимо, чтобы человек последовал влечению Божию, погасив самочинное ревнование. Следовательно, человеку не должно оставаться в первом своем настроении, но, не ослабляя той же ревности, надлежит подчинять себя Богу, вводиться под Его мановение, приучиться последовать Его внушениям и влечениям. Тайно о сем намекается, когда говорится Петру: Когда ты был юн, поясался сам и ходил куда хотел, а когда состареешися, ин

"То, что я увидела там, заставило поблекнуть все земные радости. Я хотела присоединиться к радостной толпе детей, поющих и резвящихся в яблоневом саду... На деревьях были сразу и благоухающие цветы, и зрелые красные плоды. Когда я сидела там, упиваясь красотой, я постепенно стала ощущать присутствие радости, гармонии и сочувствия. Сердце мое стремилось стать частью этой красоты". Когда после пятнадцатиминутного пребывания "мертвой", она вернулась в свое тело, тот иной мир был для нее в течение оставшейся части дня и весь следующий день куда реальнее, чем этот, куда она вернулась. Данный опыт вызвал кажущуюся "духовную" радость, сравнимую с той, какую испытала миссис Мальц, и тоже внес в жизнь этой женщины новое измерение. Но увиденный ею образ "неба" был совсем иным. Яркий "посмертный" опыт имел врач из Вирджинии Джордж Ричи. Краткое сообщение об этом было опубликовано в 1963 году в "Гайдпост Мэгэзин", а более пространный вариант - в виде книги "Возвращение из завтра". Там говорится следующее. После долгого пребывания вне тела, которое было объявлено мертвым, молодой Джордж Ричи вернулся в маленькую комнату, где оно находилось. Только после этого он понял, что мертв; в этот момент комната обильно наполнилась светом, который он ощущал как присутствие Христа, "присутствие столь утешительное, столь радостное и всепоглощающее,

Итак, условие боговселения в нас есть решительное предание Ему себя.Предание себя Богу есть внутреннейший, сокровеннейший акт нашего духа, мгновенный, как и все, но не мгновенно достигаемый, а зреющий постепенно, продолжительно или кратко, судя по умению и благоразумию делателя–христианина. Начало его полагается в первом обращении, ибо там кающийся, полагая обет, непременно говорит: «Буду бегать зла и творить благо; только Ты, Господи, не оставь меня Своею благодатною помощию». С этим расположением он и вступает на поприще подвижничества и ревностно действует в нем, в чаянии приятия Божией помощи. Но видимо, что здесь впереди идет его ревнование, Божие же действие последует за ним. Это необходимо и по настроению начинающего, и по намерению Божию. Начинающий хочет потрудиться ради Господа, услужить Ему — и трудится. Этим образуется у него благонадежность и как бы смелость воззрения на Бога. Но очевидно, что это не должно так оставаться. Необходимо, чтобы человек последовал влечению Божию, погасив самочинное ревнование. Следовательно, человеку не должно оставаться в первом своем настроении, но, не ослабляя той же ревности, надлежит подчинять себя Богу, вводиться под Его мановение, приучиться последовать Его внушениям и влечениям. Тайно о сем намекается, когда говорится Петру: Когда ты был юн, поясался сам и ходил куда хотел, а когда состареешися, ин тя пояшет и

Итак, условие боговселения в нас есть решительное предание Ему себя.Предание себя Богу есть внутреннейший, сокровеннейший акт нашего духа, мгновенный, как и все, но не мгновенно достигаемый, а зреющий постепенно, продолжительно или кратко, судя по умению и благоразумию делателя–христианина. Начало его полагается в первом обращении, ибо там кающийся, полагая обет, непременно говорит: «Буду бегать зла и творить благо; только Ты, Господи, не оставь меня Своею благодатною помощию». С этим расположением он и вступает на поприще подвижничества и ревностно действует в нем, в чаянии приятия Божией помощи. Но видимо, что здесь впереди идет его ревнование, Божие же действие последует за ним. Это необходимо и по настроению начинающего, и по намерению Божию. Начинающий хочет потрудиться ради Господа, услужить Ему — и трудится. Этим образуется у него благонадежность и как бы смелость воззрения на Бога. Но очевидно, что это не должно так оставаться. Необходимо, чтобы человек последовал влечению Божию, погасив самочинное ревнование. Следовательно, человеку не должно оставаться в первом своем настроении, но, не ослабляя той же ревности, надлежит подчинять себя Богу, вводиться под Его мановение, приучиться последовать Его внушениям и влечениям. Тайно о сем намекается, когда говорится Петру: Когда ты был юн, поясался сам и ходил куда хотел, а когда состареешися, ин тя пояшет и

Все это не так; и было бы величайшим несчастьем для человека, если бы он был в самом деле столь слеп, как иногда ему хочется этого. Он, его природа - не безразлична ко всему; но к одному относится положительно, к другому - отрицательно. И хотя со временем положения и отрицания его действительно перемешиваются, человек уже влечется к тому, что ранее ненавидел, - но существенно, что в начале именно они совершенно раздельны. Никогда человек не влекся к несправедливости и затем к справедливому; никогда не старался он образовать в уме своем сперва заблуждение, а потом уже истину; и так же во всем прочем. Всякое зло для него было всегда только нарушением добра; но добро не было нарушением зла, а лишь пересилением его и возвращением к добру более раннему. Оно есть primum; зло же всегда есть secundum, привнесенное. Только на этом основана и возможность борьбы с ним, усилие от него освободиться; ибо усилие от первозданного освободиться - психически невозможно: от него можно только уклониться, впасть в это уклонение как в несчастье, как в бедствие. Раз первозданно существуют в человеке постоянные влечения, они для него священны, потому что не выбраны им, не придуманы, - не изобретены и поставлены перед собою как цель. Итак,

Тогда сказала она старцу: «Чего ради ко мне, грешнице, пришел ты, человек Божий? Чего ради восхотел видеть женщину нагую, никакой добродетели не имущей? Однако это благодать Святого Духа наставила тебя, чтобы ты некое служение совершил телу моему, когда это потребуется. Скажи мне, отче, как христиане живут ныне, как цари и как святые Церкви?» Зосима отвечал: «Молитвами святыми вашими Бог даровал крепкий мир. Но приими мольбу недостойного старца и помолись Господа ради о мире и обо мне, грешном, чтобы не осталось для меня бесплодным это пустыннохождение». Она же отвечала ему: «Тебе более достойно, авва Зосима, как имеющему священный сан, за меня и за всех молиться, ибо ты на то и поставлен. Однако, поелику должны мы творить послушание, сотворю то, что ты мне повелел. Сказав это, она обратилась лицом на восток, и воздев очи и руки к небу, начала молиться тихо; и невозможно было разобрать ее молитвенных слов. Зосима не уразумел ничего из произнесенного ею, и стоял (как потом рассказывал) в трепете, ничего не говоря, и потупив взор свой к земле. Он призывал потом Бога во свидетели, говоря так: «Когда она медлила на молитве, я поднял немного очи от земли и увидел, что она поднялась на земли на один локоть (не ниже

6: 2).Она затворяла свой слух от пустых разговоров, но если велись душеполезные беседы, она вся обращалась во внимание, чтобы уразуметь слышимое и принять то в свою душу.Она настолько любила воздержание, что не считала никакую другую добродетель равной посту, который, как она полагала, является основой и хранителем всех добродетелей. Пищу она вкушала в строго установленное время и, если по какой-то причине приходилось отступать от правила, она томилась всею душой, бледнела и недомогала, то есть чувствовала совершенно противоположное тому, что испытывают невоздержники. Поскольку ее душа не услаждалась безвременным приемом пищи - тело и не укреплялось, но худело. Ведь те, кто ест со страстью, имеют тучные и полные тела, а те, кто ест без аппетита, имеют тела исхудавшие и тощие. Верность этих слов подтверждают больные, которые, вкушая без аппетита, имеют тела истощенные и слабые.Блаженная Синклитикия с готовностью истощала свое тело, и ее душа была крепкой, по словам апостола: если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется (2 Кор. 4: 16). Свое воздержание и труды блаженная сохраняла втайне.Смерть родителей освободила ее от всех земных обязательств, и преподобная, раздав свое имение нищим, вместе со слепой сестрой направилась в место, называемое Херо, недалеко от Александрии, и поселилась в гробнице одного из

Взяв человека за горло, можно его заставить и как-то исповедоваться, и причаститься, можно заставить служить молебны, даже Священное Писание читать, а заставить полюбить Бога нельзя. Любовь - это проявление свободы. Но раз есть свобода, ее можно употреблять и на добро, и на зло - как свое время можно употребить на пьянство, а можно на то, чтобы выносить горшки за больным. Адам, наш праотец, употребил свою свободу на зло. Он не послушался Бога, он в Нем засомневался. Дьявол вложил ему в голову мысль: а прав ли Бог? И с тех пор каждый человек так же поступает с самого младенчества. Мать и отец, которые любят своего ребенка, говорят: не делай это, это плохо. А дитя сомневается, прав ли отец, и делает посвоему, проявляет свою злую волю и этим разрушает любовь между собой и отцом, между собой и матерью. Нам это все знакомо, мы повторяли грех Адамов неоднократно, поэтому нам понятно, что происходило с Адамом. Он отпал от Бога, отпал катастрофически, потому что в результате греха стал смертным, в него вошло семя греха. И зло с тех пор приумножалось в мире и приумножается до сих пор. В древнеегипетском папирусе, которому не одна тысяча лет, говорится, как некий пожилой человек жалуется, что

Далее в Евангелии сказано: "Столько чудес сотворил Он перед ними, и они не веровали в Него, да сбудется слово Исаии пророка: Господи! кто поверил слышанному от нас? и кому открылась мышца Господня? Потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия, народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем". Впрочем, в Евангелии повествуется, что многие из начальников "уверовали в Него; но ради фарисеев не исповедывали, чтобы не быть отлученными от синагоги, ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию". Какие возникают препятствия на пути человека к тому, чтобы ему стать сыном света? Во-первых, окаменение собственного сердца, ослепление душевных глаз и глухота духовная. Почему это бывает? Потому что человек вместо того, чтобы творить заповеди Божии, творит беззаконие. Господь дал нам вполне определенные заповеди, поскольку мы потеряли в сердце своем свидетельство об истине и нам понадобился теперь закон: вот это делай, вот это не делай. Вот так поступай - будешь блажен; а вот это не делай, потому что будешь смертен. Сами мы не понимаем, что нам делать, как нам быть. И надо

Вот как велико назначение инока. Поэтому как должны мы благодарить Бога, что Он привел нас в скит!Ни на минуту не подумайте, что вы сами пришли сюда. "Никто не может придти ко Мне, аще не Отец Мой Небесный привлечет его". От Бога нам дана свобода, и с вашей стороны было лишь свободное произволение. Вы только не противились, когда Он, взяв вас за руку, повел сюда. Господь спасает нас, а не мы спасаемся, но Он, Милосердный, спасает нас при нашем желании.Итак, благодарите Бога. Вы сами видите, как много людей погибает в миру, сами поразмыслите теперь, за что оказал Господь вам такую милость, что привел вас сюда в монастырь, в наш укромный тихий скит. Да. Только при помощи Божией можно проходить этот тесный, скорбный путь.На первый взгляд кажется, что есть какое-то противоречие: с одной стороны, этот путь исполнения заповедей Господних есть легкий и благой, а с другой - он тесный и прискорбный. Да, он тесен и прискорбен для тех, кто вступает на него или с принуждением без внутреннего расположения, или же из-за каких-либо иных целей, кроме спасения души. Для таких он тяжел. А для тех, которые становятся в ряд иноков с чистым желанием и намерением служить Господу Богу в духе и истине, он

Нужно наконец убедить и вас, здесь присутствующих, чтобы вы усердно позаботились о наших членах, и не говорили: „какая мне надобность? Зачем мне хлопотать и беспокоиться?" Господь наш умер за нас: а ты не хочешь и слова сказать? Какое же будешь иметь извинение? Какое получишь оправдание? Как, скажи мне, станешь с дерзновением пред судилищем Христовым, показав равнодушие к погибели стольких душ? Если бы мог я знать всех, кто только бегает туда (в синагоги), то не нуждался бы в вас, но сам весьма скоро исправил бы их. Когда нужно исправить брата, то, хотя бы понадобилось отдать и душу, не откажись; поревнуй своему Владыке; есть у тебя слуга, или жена, удерживай их дома с великою строгостию. Если ты не позволяешь им ходить в театр, тем более не позволяй ходить в синагогу, потому что это преступление больше того: там - грех, а здесь - нечестие. Говорим это не с тем, чтобы вы позволяли им ходить в театр, ибо и это худо; но чтобы гораздо более воспрещали им ходить в синагогу. Что бежишь ты видеть в синагоге богопротивных иудеев, скажи мне? Людей, трубящих в трубы? Но надлежало бы тебе, сидя дома, скорбеть о них и плакать о том, что они противятся заповеди Божией, ликуют вместе

Как видно, слышались уже голоса, что надобно искать себе другого князя, который бы повел народ биться с половцами, потому что один из бояр - Туки, брат Чудинов, сказал Изяславу: "Видишь, князь, люди взвыли: пошли-ка, чтоб покрепче стерегли Всеслава". В это время другая половина народа, отворивши тюрьму, пришла также ко двору княжескому; тогда дружина начала говорить: "Худо, князь! пошли к Всеславу, чтоб подозвали его обманом к окошку и закололи". Изяслав на это не согласился, и чего боялась дружина, то исполнилось: народ с криком двинулся к Всеславовой тюрьме. Изяслав, увидав это, побежал с братом Всеволодом с своего двора; а народ, выведши Всеслава из тюрьмы, поставил его середи двора княжеского, т. е. провозгласил князем, причем имение Изяслава все пограбили, взяли бесчисленное множество золота и серебра. Изяслав бежал в Польшу.

Нужно наконец убедить и вас, здесь присутствующих, чтобы вы усердно позаботились о наших членах, и не говорили: „какая мне надобность? Зачем мне хлопотать и беспокоиться?" Господь наш умер за нас: а ты не хочешь и слова сказать? Какое же будешь иметь извинение? Какое получишь оправдание? Как, скажи мне, станешь с дерзновением пред судилищем Христовым, показав равнодушие к погибели стольких душ? Если бы мог я знать всех, кто только бегает туда (в синагоги), то не нуждался бы в вас, но сам весьма скоро исправил бы их. Когда нужно исправить брата, то, хотя бы понадобилось отдать и душу, не откажись; поревнуй своему Владыке; есть у тебя слуга, или жена, удерживай их дома с великою строгостию. Если ты не позволяешь им ходить в театр, тем более не позволяй ходить в синагогу, потому что это преступление больше того: там  грех, а здесь  нечестие. Говорим это не с тем, чтобы вы позволяли им ходить в театр, ибо и это худо; но чтобы гораздо более воспрещали им ходить в синагогу. Что бежишь ты видеть в синагоге богопротивных иудеев, скажи мне? Людей, трубящих в трубы? Но надлежало бы тебе, сидя дома, скорбеть о них и плакать о том, что они противятся заповеди Божией, ликуют вместе

Как хотел бы он беседовать, но не может, будучи удручен множеством несчастий! Что же говорит? "День тот да будет тьмою" (Та нощь буди тма), то есть, пусть останется в неизвестности, не вспоминается, пусть оставит ее Господь без попечения, пусть не будет в списке ночей. Так как он говорил не о существующей природе или каком-либо животном, то просил не о смерти или гибели, а о продолжении того, что противоположно дню; он как бы говорил: "пусть день охвачен будет той и другой ночью посредством продолжения тьмы и забыт теми, которые ведут счет". "Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?" (Почто бо во утробе не умрох? из чрева же изшед, и абiе не погибох?) (ст. 11). Когда Христос сказал: "лучше было бы этому человеку не родиться " (Мф. 26-24), то этим не иное что показал, как то, что его ждет страшное и ужасное. Так и Иов, говоря: "если бы я не родился или, родившись, тотчас умер, так, чтобы смерть сопутствовала рождению", не порицает промышления Божия, а изображает величину несчастия. Но обрати внимание на осмотрительность в том, что изливает весь гнев на день, не осмеливаясь преступить этого предела, и постоянно говорит: "день", "ночь, выражая чрез

Божие творение кончилось, человек утвержден, ему ничего не надо творить, рождать, надо только узнать, повторив в знании то, что Бог произвел в рождении. Но перед ним все двоится. Бог среди Своих творений произвел рай; Царство Божие, как говорит Тейяр де Шарден, уже присутствует в этом мире. Недостоин жизни, кто не видит, что земля, на земле и есть рай и иного не будет. Высшее достижение где‑то здесь, совсем рядом с нами, мы это ясно чувствуем, даже видим, но не видим где. Все терзается двойственностью. Где мы только что видели рай, там ужас, ад и смерть. На месте любимого враг. Я высок и ангелоподобен, но это я, а не какой‑то агент во мне хотел сейчас убить самого близкого человека. Человек, оставленный божественным страхом, остается в страшной неизвестности, потому что только за ним решение, чему сказать да и чему нет, чтобы не потерять рая и не достаться кромешной тьме.

Итак, эти люди считали для себя великою похвалою и то, что они жили в Иерусалиме. "Сие да будет вам", говорит, "известно, и внимайте словам моим". Этим пока возбуждает их внимание, а далее начинает уже защищать. "Они не пьяны, как вы думаете" (ст. 15). Видишь, как скромна его защита? Хотя он имел на своей стороне большую часть народа, однако говорит с ними весьма кротко; и сперва опровергает их лукавое предположение, а затем уже приступает к защите. Потому-то он и не сказал: как вы говорите, издеваясь и смеясь над нами; но: "как вы думаете", – желая показать, что они говорят это неумышленно, и приписывая это скорее их неведению, нежели злому умыслу. "Они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня" К чему он говорит это? Разве нельзя быть пьяным и в третьем часу? Конечно, можно; но он не хотел долго на этом останавливаться, так как (апостолы) были совсем не в таком положении, как говорили в насмешку эти люди. Отсюда, следовательно, мы научаемся, что без нужды не надобно много говорить. А с другой стороны, и дальнейшие слова его служат этому подтверждением. Теперь речь его обращается уже вообще ко всем. "Но это есть предреченное пророком Иоилем: и будет в последние дни, говорит

Итак, эти люди считали для себя великою похвалою и то, что они жили в Иерусалиме. "Сие да будет вам", говорит, "известно, и внимайте словам моим". Этим пока возбуждает их внимание, а далее начинает уже защищать. "Они не пьяны, как вы думаете" (ст. 15). Видишь, как скромна его защита? Хотя он имел на своей стороне большую часть народа, однако говорит с ними весьма кротко; и сперва опровергает их лукавое предположение, а затем уже приступает к защите. Потому-то он и не сказал: как вы говорите, издеваясь и смеясь над нами; но: "как вы думаете", – желая показать, что они говорят это неумышленно, и приписывая это скорее их неведению, нежели злому умыслу. "Они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня" К чему он говорит это? Разве нельзя быть пьяным и в третьем часу? Конечно, можно; но он не хотел долго на этом останавливаться, так как (апостолы) были совсем не в таком положении, как говорили в насмешку эти люди. Отсюда, следовательно, мы научаемся, что без нужды не надобно много говорить. А с другой стороны, и дальнейшие слова его служат этому подтверждением. Теперь речь его обращается уже вообще ко всем. "Но это есть предреченное пророком Иоилем: и будет в последние дни, говорит

Его надо для себя открыть, надо найти текст, надо в него вчитаться, чтобы содержание растворилось в пасхальной радости не только пасхальных недель, но и живого ощущения того, как жива в душах, пусть некоторых, не всех, память о посещении Богоматери, об обещании Ее хранить обитель, о молитве Преподобного основателя, обнимающего на века вперед и будущих насельников, и будущих паломников. В конце канона призыв: «Приидите, монахов множества, исполнимся Божественнаго благоухания, заступлением Божия Матери...» звучит как клич, но как исполнить, если нет живой памяти и стремления ею жить? Но не у всех же нет. Стоим, слушаем... Пусть нас не так много, как хотелось бы, но поют учащиеся, поют краски икон, поют стены и своды хвалу Богоматери, когда-то благословившей эту землю, эту обитель, всех нас — бывших, сейчас стоящих и еще только собирающихся сюда приехать.

Но ведь факт обладания этим не уничтожен: не считая мою мудрость (надеюсь, Вы не подумаете, что я говорю о самом себе) моею, я все–таки не перестаю от этого быть мудрым… А, значит, как–то я вбираю в себя мудрость, дар Божий. Если же я вбираю ее в себя, то и хочу ею обладать, хотя, как истинно–бедный, хочу обладать не для себя и не в себе только: хочу обладать, чтобы отдать другим. Заметьте, что бедность не пассивный отказ от своего — добродетель, «virtus», не может быть пассивною, — а деятельная самоотдача. Для самоотдачи же и одарения необходимо обладать собою, а следовательно, и чего–то хотеть. Иначе придется отрицать законность стремления к добродетели и даже к Богу, потому что стремление предполагает желание.

Но главное то, что, став на высокое священническое место, став у Престола Божия, человек невольно внешне и внутренне преображается, просветляется, делается совсем другим. И мысли-то у него другие, духовные, и чувства, и даже движения, голос. Благодать Божия действует. Это она — сила Божия — вливается в человека. Сам Господь вселяется в его душу, и все делается иным. Даже если священник недостойный, плохо он живет, не постится, не молится, не подвизается, то и тогда благодать Божия действует через него. А вот у нас в простонародье многие думают, что если батюшка плохо живет, то на нем нет и благодати Божией. В тот храм, где он служит, и идти будто не стоит, потому что там Господь не услышит. Это совсем неверно. Так думать даже грешно, потому что унижается благодать священства и вообще появляется недоверие к самой Церкви Христовой. Святитель Иоанн Златоуст об этом говорит так: "Недостойный священник, стоящий у Престола Божия, подобен неомытому человеку, который стоит у чистого кладезя и золотым сосудом черпает живительные струи. Черпает и раздает эту чистую воду другим". Вода остается кристально чистой и святой, кто бы ее ни раздавал. Так точно и недостойный священнослужитель. Будь это епископ, или священник, или диакон. Надо, чтобы была нерушимая вера в

Если ты согрешишь просто, как человек, ты не потерпишь ничего подобного; если же согрешишь, будучи священником, — ты погиб. Подумай, сколько перенес, сколько любомудрствовал, сколько доброго выказал в себе Моисей; и, однако, за то, что сделал один только грех, потерпел строгое наказание. И справедливо, — потому что это соединено было со вредом для остальных. Итак, он наказан был с особенной строгостью не потому только, что его грех был явный, но и потому, что был грех священника. А ведь не одинаковому подвергаемся мы наказанию за грехи явные и за грехи тайные. Грех один и тот же, но вред от него не одинаков, или лучше сказать — и грех не одинаков, потому что не все равно — грешить тайно и незаметно, и грешить явно. А епископу нельзя грешить тайно. Хорошо уже и то, если он свободен от упреков, когда не грешит; а уж нечего говорить о том, когда он грешит. Рассердится ли он, посмеется ли, захочет ли дать себе отдых сном, — является много насмешников, много соблазняющихся, много законодателей, много таких, которые припоминают прежних (епископов) и охуждают настоящего; и это делают не потому, что хотят похвалить тех, — нет, — вспоминают о прежних епископах и пресвитерах только для того, чтобы уязвить этого. Приятна, говорят, война для тех, кто не

"Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби", (Матф. 10:16) — говорит Господь. То есть будьте осторожны и без крайней необходимости не подвергайте свою жизнь опасности, разглядите, где надлежит сеять слово Божье, а где лучше воздержаться, по заповеди "не давайте святыни псам"; но в то же время будьте таковы, чтобы никто не мог вас упрекнуть в предосудительном, будьте понятны людям.Господь предрекает, что Апостолам придется свидетельствовать о Нем и перед владыками и царями, имея уже в виду не это их временное посольство, а будущую, всемирную, уже апостольскую их деятельность, что им, апостолам, придется в будущем подвергнуться многим преследованиям и гонениям. Не следует тревожиться, предупреждает Господь, и предаваться раздумью, что и как говорить на предстоящем суде, поскольку Сам Святой Дух будет внушать необходимые слова; а ненависть к евангельской проповеди и к проповедникам и исповедникам ее будет столь сильна в людях мира сего, названых выше волками, что перед ней не устоят даже самые крепкие и священные для человека узы родства. Все это точно исполнилось в эпоху гонений на христиан, когда, действительно, брат предавал на смерть брата и когда все истинные последователи Христа испытали на себе самую лютую ненависть врагов христианства. "Претерпевший же до конца спасется" (Матф. 10:22) — предрек Господь, имея в виду

Кто переживал что-либо подобное, тот знает, что никакое человеческое мужество, никакая человеческая сила не может устоять в этой духовной борьбе. Надорвался и брат Симеон; он дошел до последнего отчаяния и, сидя у себя в келлии, в предвечернее время, подумал: «Бога умолить невозможно». С этой мыслью он почувствовал полную оставленность, и душа его погрузилась во мрак адского томления и тоски. В этом состоянии он пребывал около часа.В тот же день, во время вечерни, в церкви святого пророка Илии, что на мельнице, направо от царских врат, где находится местная икона Спасителя, он увидел живого Христа.«Господь непостижимо явился» молодому послушнику, и все существо, и самое тело его исполнилось огнем благодати Святого Духа, тем огнем, который Господь низвел на землю Своим пришествием (Лк. 12, 49).От видения Симеон пришел в изнеможение, и Господь скрылся.* * *Невозможно описывать то состояние, в котором находился он в тот час. Мы знаем из уст и писаний блаженного старца, что его осиял тогда великий Божественный свет, что он был изъят из этого мира и духом возведен на небо, где слышал неизрекаемые глаголы; что в тот момент он получил как бы новое рождение свыше (Иов. 1, 13; 3, 3). Кроткий взор всепрощающего, безмерно любящего, радостного Христа привлек к Себе всего человека

Но послушай, что говорит Апостол Павел Тимофею и подумай, имеешь ли ты те качества, которые должен иметь епископ? Если бы ты был достоин такого сана, я не отпустил бы тебя от себя, своими руками поставил бы тебя наместником на обе епископии — во Владимир и Суздаль, как хотел князь Георгий, и не захотел я. Брат! не в том совершенство души, чтобы быть в чести у людей, а в том, чтобы улучшиться в жизни и быть чистым. Из Печерского монастыря многие поставлены в епископы. Как Самим Христом были посланы Апостолы во всю вселенную, так Матерью Его, Госпожой нашей, Богородицею, из ее монастыря многие поставлены были в епископы по всей земле Русской. Первым был Ростовский епископ Леонтий священномученик, которого Бог прославил нетлением. Это был первый престольник; неверные мучили и убили его, и он стал третьим гражданином земли Русской, получив вместе с двумя Варягами венец от Христа, за Которого пострадал. О митрополите Илларионе ты сам читал в житии св. Антония, что им он пострижен и сподобился священства. После них поставлены были епископы Николай и Ефрем в Переяславль, Исайя в Ростов, Герман в Новгород, Стефан в Вышгороде, Нифонт в Новгород, Лаврентий в Туров, Марин в Юрьев, Мина в Полоцке, Николай в Тмутаракань, Феоктист в

Что онъ говоритъ? «Или, говоритъ, мы должны удержать то, чему последовали, или пусть же будетъ то, чего мы сами захотимъ»[4]. Палъ и притомъ палъ невозвратно: но по коварству ли, или по злобному ожесточенію онъ говоритъ, что это — ничего. Одно считаетъ для себя важнымъ, что мненія ο немъ, распространяющіяся въ народе, разумеется — неправыя, привлекаютъ расположеніе къ нему людей. «Мы имеемъ, говоритъ онъ, большинство (народа на своей стороне)». Я выступлю и самъ, пождавъ немного, чтобъ быть свидетелемъ войны съ безуміемъ; говорю, самъ выступлю — я, имевшій доселе обыкновеніе не обращать вниманія на брани безумныхъ. Да! Марсъ Арій! нужно взяться за щиты. Но умоляю тебя, не доводи ты до этого. Да удержитъ тебя слово любви! О, если бы ты, какъ славенъ въ буйстве, также точно пламенелъ любовію ко Христу! Еще умоляю тебя, оставь свое дело, за которое взялся. Обладая множествомъ оружія, я не желалъ бы поднимать его противъ тебя; укрепленный верою во Христа, я хотелъ бы какъ тебя врачевать, такъ и другихъ исправить. Но почему говоришь ты, что сделать это несогласно съ твоимъ нравомъ? Скажи мне, прошу тебя, какою силою ты препоясался? или, лучше сказать, что за безразсудство, которымъ ты увлекся? О дерзость, достойная молніи! Слышите, что недавно сказалъ онъ мне, когда

Если взявшие деньги взаймы и не могущие уплатить, утопая в великой бездне долгов, не едят и не спят от мучительной заботы, то чего не претерпит праведник, видя свой долг (перед Богом), состоящий не в деньгах, но в делах? А мы не так; но уплатив совсем мало, ведем себя так, как будто уплатили все, и даже поступаем еще хуже: и этого малого не делаем с подобающей свободным людям ревностью, но наперед разведываем, есть ли за то награда, велика ли награда, будет ли то вменено нам самим, произнося слова людей несвободных и наемных. Что говоришь ты, малодушный и жалкий человек? Тебе надлежит сделать нечто угодное Богу, а ты стоишь с заботою о награде? Если бы тебе за такое дело надлежало впасть в геенну, то и тогда разве следовало бы уклоняться, а не с великою готовностью приниматься за делание добра? Ты делаешь приятное Богу, и ищешь еще другой награды. Истинно не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу; потому что, если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы (с этим благом). Разве ты не знаешь, что награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награды? Разве не видишь, что и между людьми все особенно уважают

Соблюдутся и личные свойства, когда будем представлять и называть Отца безначальным и началом - началом как Причину, как Источника, как присносущный Свет, - а Сына - не безначальным, однако же и началом всяческих. Когда говорю "началом", ты не привноси времени, не ставь чего-либо среднего между Родившим и Рожденным... Итак, Отец безначален, потому что ни от кого иного, даже от Себя самого не заимствовал свое бытие. А Сын, если представишь Отца Причиной, не безначален, потому что началом Сыну является Отец как Причина, если же представляешь себе начало относительно времени - безначален, потому что Владыка времен не имеет начала во времени... Но спросишь: "Если Сын рожден, то как рожден?" Чем кто больше и подробнее хочет видеть, тем больше повреждает чувство, и в какой мере рассматриваемый предмет превышает объем зрения, в такой человек теряет самую способность зрения, если захочет увидеть целый предмет, а не такую часть его, какую мог бы рассмотреть без вреда. Ты слышишь о рождении: не допытывайся знать, каков образ рождения. Слышишь, что Дух исходит от Отца: не любопытствуй знать, как исходит.Святитель Григорий БогословЕсли Бог, Бог и Бог, то как же не три Бога?.. У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и

Люди, ничтожные, жалкие существа, на каждом шагу, как это Доказывает история и обыкновенная житейская практика, заблуждающиеся, хотят считать себя непогрешимыми и всезнающими. И зачем? Отчего не признаться прямо и открыто в своем незнании? Правда, это не так легко достижимо. Подлый разум, вопреки нашему желанию, подсовывает нам мнимые истины, от которых мы не умеем отделаться даже тогда, когда замечаем их призрачность. Сократ хотел думать, что ничего не знает – и не мог: он глубоко верил в свое знание, он думал, что ничего, кроме того, чему он учит, не может быть «истиной», он принял изречение оракула и искренне считал себя мудрейшим из людей. И мы все соблазнились его мудростью, которая до сих пор держит нас в плену. Декарт понимал, что нужно во всем усомниться, но не знал, с чего начинать. И так будет до тех пор, пока философы будут считать своей обязанностью учить и спасать ближних. Кто хочет помочь людям – тот не может не лгать. Нужно усомниться не затем, чтобы потом снова вернуться к твердым убеждениям: это было бы бесцельно; опыт показал, что такой процесс приводит только от одного заблуждения к другому – в области последних вопросов, разумеется. Нужно, чтобы сомнение стало постоянной творческой силой, пропитало бы собой самое существо нашей

Значит, как храм Божий есть место, посвященное только Богу, где мы не можем ничего другого делать, как только служить Богу совершением таинств и других священных последований, так и праздник есть время, посвященное только Ему же, Единому Богу, и мы не можем в это время ничего делать для себя, а все только во славу Божию. "Смотрите, — говорит Господь израильтянам, — «субботы Моя сохраните: осквернивый субботу смертию умрет» (Исх. 31; 13,14). Кто не будет сохранять дней святых, того смерти предам: «потребится душа та от среды людей». Целых шесть дней даю Я вам на работу, а седьмой оставлю на служение Мне". Так повелевает четвертая заповедь Божия, так повелевает Сам Бог; Он угрожает евреям смертью за нарушение сей заповеди; Он мог бы повелевать, если бы восхотел, из семи дней в неделе шесть дней работать на Него, а один на себя; но Он оставил нам шесть дней, и только один уделил Себе, да и то для спасения нашей же души. Сей закон Бог освятил примером Своим: мог Он сотворить весь мир в один день, в одну минуту, однако же восхотел сотворить его в шесть дней, а в седьмой почил от дел творения. Так свят этот закон, так неотложно обязаны мы соблюдать эту заповедь Божию!

Обличение, как я всегда говорил, надобно делать постепенно и мало-по-малу; так Павел здесь и делает. Приступая к предмету, исполненному великих опасностей и могшему поколебать церковь до самого основания, он начинает речь с кротостью. Он умоляет коринфян и умоляет Христом, как бы сам один не мог предложить это наставление и убедить. Что значит: молю Христом? Призываю на помощь Христа и имя Его, оскорбленное и поруганное. Весьма сильно (внушает им), чтобы они не были бесстыдными, так как грех именно делает людей бесстыдными. Так всегда, если вдруг станешь резко обличать кого-нибудь, то он ожесточится и сделается бесстыдным; если же сделаешь внушение, то преклонишь его выю, укротишь его дерзость и заставишь смириться. Это Павел и делает, умоляя именем Христа. О чем же он умоляет? "Чтобы все вы говорили одно, и не было между вами разделений" (σχίσματα). Выразительное слово: разделения, заключая в себе и обличение, могло сильно тронуть их. У них и части не были здравы, и целое было расторгнуто. Если бы части церкви были здравы, то были бы многие соединения. А если у них были разделения, то не было и целого. Когда целое разделяется на многие части, то не только части не составляют многих (целых), но перестает быть и одно целое. Таково свойство разделений!

Хотеть «тьмы кромешной», ничто, лишь бы не хотеть Бога, это — предельное безумие зла, которое никак не может быть мотивировано и оправдано, это явная нелепость, бессильная судорога зла. В мире, где свет и тьма, добро и зло, бытие и небытие находятся в смешении, можно понять, почему голубизне неба легко иногда предпочесть подземную щель крота или солнечному свету тьму подземелья, ибо и им присуще бытие, а следовательно, и нечто положительное, единственное, неповторяемое. Но в «тьме кромешной» нет ничего положительного. Противопоставить же Богу круглый и заведомый нуль и затем предпочесть Ему этот последний способно только непостижимое безумие «дна адова». Но это безумие есть вместе с тем и бессилие, фантазма тварной свободы. Это есть ее голая потенция, задержанная в своей потенциальности, хотя и рвущаяся бессильно актуализироваться. Ибо тварная свобода сама не создает для себя онтологической основы, и она не способна дать никакого онтологического прироста божественной полноте бытия. Ее область не о себе бытие, но лишь для себя бытие. Поэтому можно сказать, что и ада онтологически нет, он не оскверняет собой Божьего мира, представляя лишь метафизическое место небытия. Он есть состояние твари, поскольку оно связано с человеческой свободой, модальность, а не субстанциальность. Праведники, постигающие мир в его истине и красоте, 'вовсе не будут зреть ада,

Поскольку все блага спасения мы обретаем через веру, нам прежде всего понадобится выяснить, как слово Божие определяет веру. Апостол Павел дает это определение на примере Авраама: Не поколебался в обетовании Божием неверием, но пребыл тверд в вере, воздав славу Богу, и будучи вполне уверен, что Он силен и исполнить обещанное. Потому и вменилось ему в праведность. А впрочем не в отношении к нему одному написано, что вменилось ему, но и в отношении к нам; вменится и нам, верующим в Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса Христа, Господа нашего, Который предан за грехи наши и воскрес для оправдания нашего (Рим 4: 20-25). Итак, согласно Павлу, вера — это непреложная уверенность в том, что Бог исполнит Свои обетования, которые Он дает во Христе, несмотря на все то, что кажется противоречащим этому. Вера в Бога — это вера Его слову: бессмысленно заявлять, что я верю в Бога, если я не верю тому, что Он говорит. Обетование — это не что-то такое, что возможно осуществится, а возможно нет. Бог силен исполнить обещанное. Бог знает, что Он говорит; нелепо думать, будто Его всеведение упустило что-то из виду или Его мудрость что-то не учла. Бог не может ни обманывать, ни ошибаться. Отрицать непреложность Его

Духовный знает все это, и то, какое понесет наказание человек душевный в жизни будущей, и то, чем будет наслаждаться верующий, переселившись отсюда; а душевный не знает ничего такого. Потому, для объяснения сказанного, апостол присовокупляет: «ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов» (ст. 16), т. е. мы знаем то, что в уме Христовом, чего Он хочет и что Он открыл нам. Так как апостол выше сказал, что Дух открыл нам, то, чтобы кто не отверг Сына, присовокупляет, что и Христос открыл, выражая не то, будто мы знаем все, что знает Христос, но что все наше знание не есть человеческое, и потому подверженное сомнению, но есть знание ума Христова и духовное.

"И теперь как бы не простер он руки своей и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно". Усматривай отсюда человеколюбие Господа. Нужно тщательно исследовать эти слова, чтобы не могло утаиться от нас ничего, что сокрыто в этой глубине. Когда Бог давал Адаму заповедь, то повелел ему воздерживаться от одного только дерева, вкусив от которого он подвергся наказанию смерти; давая заповедь, это определил ему, если нарушит, ничего не постановив касательно дерева жизни. Поелику Бог, как я думаю и как надобно понимать создал человека бессмертным, то он мог, если хотел, вместе с другими вкушать плоды и этого дерева (жизни), которое могло постоянно поддерживать его жизнь: поэтому он не получил никакой (особенной) заповеди касательно этого дерева.

как хотению противуполагается то, что избирается разумно, так выше и первоначальное свободного избрания то, что есть по природе. Совершенно очевидно, что человек, для которого – как для св. Афанасия – даже природа Бога предшествует Его воле и независима от Его воли, не может не только искать, но и терпеть всего, что нарушает предвечный и неизменный порядок бытия, и если все же Гарнак усматривает в учении Афанасия Великого противоречия, то это нисколько не свидетельствует о его равнодушии к эллинским принципам и эллинской технике мышления. И еще в меньшей степени мы вправе думать о средневековых философах, что они стремились освободиться от закона противоречия. Наоборот, почти все (исключения были, но очень редко) были глубоко убеждены, что vituperabile est credere contra rationem (предосудительно верить против разума). Помимо того, что мы уже слышали от Жильсона и Денифля, можно привести сколько угодно свидетельств тому, что они свято оберегали закон противоречия и ограничивали им даже всемогущество Божие. Аквинат пишет: «Solum id a Dei omnipotentia excluditur, quod repugnat rationi mentis, et hoc est simul esse et non esse et ejusdem ratio est: quod fuit non fuisse». И еще: «Sub omnipotentia Dei non cadit quod comradictionem implicat». (S. Th, I, 25, qu. 2. – Только то исключено из всемогущества Бога,

10, 31), и: «только все должно быть благопристойно и чинно» (14, 40). Но опять, если на что есть воля Божия, и воля благая, и воля угодная, то и в сем случае должно не беспечности предаваться, но подвизаться и заботиться, чтобы сие было совершенно и без недостатков, в мере как самого дела, точно ли согласно оно с заповеданным, так и силы совершающего дело. Ибо сказано: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя» (Лк. 10, 27), как и Господь научил в Евангелии от Иоанна (Ин. 23, 34). Да и всякую заповедь люби, как написано (Втор. 6, 6). Ибо сказано: «Блажен тот раб, которого господин его, придя, найдет поступающим так» (Мф.24, 46).

Так и ис­кусный врач, когда видит, что человек, которому вредно мясо и прохладительное питье (алкоголь), тем не менее так к этому стремится, что если ему запретить это, он убьет себя или бросится с кры­ши на землю... Тогда врач, желая умерить большее зло, позволяет меньшее, дабы человек не погубил несчастным образом свою жизнь. Так и Бог обыч­но делает. Он попускает немощи человеческой, чтобы тихо и понемногу человек отошел от неприятия и похоти. Когда Он видел беснующегося умом и беззаконствующего Израиля, сгорающего огнем, давимого, желающего принести жертву и бывше­го на это готовым: если бы Он прямо сразу не ус­тупил, то Израиль по собственной воле ушел бы к идолам. Более того, они в древности так сами и пошли. Они собрались к Аарону и сказали ему: "Сделай нам богов, которые пойдут перед нами". И сломав серьги и перстни своих жен, они отлили голову вола в Хориве, и поклонялись идолу. И лишились славы Бога, ибо Бог не в подобии тель­ца, который ест траву. И велел Бог истребить их, [и так бы и было] если бы Моисей — избран­ный — не встал среди посечения пред Ним, чтобы обернуть гнев Его, чтобы Он не погубил их, как говорит божественное песнопение. Когда они празд­новали погибельный праздник, и соединились

Это слово не может быть ничем связано, никакими расстояниями, никакими границами, никакими предрассудками. Если человек захочет его принять, то нет для этого никаких преград. Вспомним недавнюю историю нашего отечества. Многие из нас были и зрителями этих событий, и даже их участниками. После истязаний народа гражданской войной, голодом, колхозами, безбожными пятилетками, уничтожением храмов и духовенства можно было бы ожидать хоть какого-то просвета, но Господь попустил начало мировой войны. И эти страшные испытания у многих вызвали покаяние, обращение к Богу. Страх за свою участь заставил власти не только открыть в самый разгар войны тысячи храмов, но и вернуть из концлагерей чудом оставшихся в живых священнослужителей. Неужели во время войны нет других забот, кроме открытия храмов? Оказывается, если в сердцах людей возникает желание обратиться к Богу, то Господь в силе тут же вознаградить это желание, часто совершенно чудесным образом. И ничто: ни война, ни землетрясение, никакое бедствие - не способно этому помешать. Так-то и нам нужно во время нападения сомнений, которые вполне сравнимы с другими житейскими бурями, искать поддержки во всем, что может укрепить нашу веру: и в воспоминании о подвиге Христа Спасителя, и в обращении к Священному Писанию и к истории человечества, в которой действует благой промысел Божий. Но

И ныне да не когда прострет руку и коснется древа жизни, и снест, и жив будет во век. Усматривай отсюда человеколюбие Господа. Нужно тщательно изследовать эти слова, чтобы не могло утаиться от нас ничего, что сокрыто в этой глубине. Когда Бог давал Адаму заповедь, то повелел ему воздерживаться от одного только дерева, вкусив от котораго он подвергся наказанию смерти; давая заповедь, это определил ему, если нарушит, ничего не постановив касательно дерева жизни. Поелику Бог, как я думаю и как надобно понимать создал человека безсмертным, то он мог, если хотел, вместе с другими вкушать плоды и этого древа (жизни), которое могло постоянно поддерживать его жизнь: поэтому он не получил никакой (особенной) заповеди касательно этого дерева.

Так и искусный врач, когда видит, что человек, которому вредно мясо и прохладительное питье (алкоголь), тем не менее так к этому стремится, что если ему запретить это, он убьет себя или бросится с крыши на землю… Тогда врач, желая умерить большее зло, позволяет меньшее, дабы человек не погубил несчастным образом свою жизнь. Так и Бог обычно делает. Он попускает немощи человеческой, чтобы тихо и понемногу человек отошел от неприятия и похоти. Когда Он видел беснующегося умом и беззаконствующего Израиля, сгорающего огнем, давимого, желающего принести жертву и бывшего на это готовым: если бы Он прямо сразу не уступил, то Израиль по собственной воле ушел бы к идолам. Более того, они в древности так сами и пошли. Они собрались к Аарону и сказали ему: «Сделай нам богов, которые пойдут перед нами». И сломав серьги и перстни своих жен, они отлили голову вола в Хориве, и поклонялись идолу. И лишились славы Бога, ибо Бог не в подобии тельца, который ест траву. И велел Бог истребить их, [и так бы и было] если бы Моисей — избранный — не встал среди посечения пред Ним, чтобы обернуть гнев Его, чтобы Он не погубил их, как говорит божественное песнопение. Когда они праздновали погибельный праздник, и соединились с бесами,

Старец сказал: как же ты хочешь взять то, чего не положил? [10]. 20. Спросили авву Агафона: что - больше: телесный ли подвиг, или душевное делание? Старец отвечал: подвижника можно уподобить древу: телесный подвиг - листьям его, а душевное делание - плоду. Писание говорит: всяко древо, еже не творит плода добра, посекаемо бывает и во огнь вметаемо (Мф. 3, 10). Из этого явствует, что цель всего монашеского жительства - стяжание плода, т.е. умной молитвы. Впрочем, как нужны для древа покров и украшение листьями, так нужен для монаха и телесный подвиг. 21. Братия спросили авву Агафона: какой подвиг в монашеском жительстве труднее прочих? Он отвечал: простите меня! полагаю, что подвиг молитвы труднее всех прочих подвигов. Когда человек захочет излить пред Богом молитву свою, тогда враги, демоны, спешат воспрепятствовать молитве, зная, что никакой подвиг столько не опасен для них, сколько опасна молитва, принесенная Богу от всей души. Во всяком другом подвиге, который возложит на себя посвятившийся монашескому жительству, хотя бы он нес этот подвиг настойчиво и постоянно, стяжавает и имеет некоторое упокоение; но молитва до последнего издыхания сопряжена с трудом тяжкой борьбы [11]. 22. Авва Агафон говорил: я никогда не поставлял вечери любви: принимать и подавать душеспасительные наставления

Если еще иметь в виду общинную жизнь, где молодежь даже преобладает, общее участие в богослужении при обильном чтении Слова в проповедях на фоне старушек в православном храме, где каждый предоставлен самому себе, где Слово Божие звучит мало, а если звучит, то на славянском языке нараспев, без объяснения, то конечно, все складывается не в пользу православного храма. Я повторяю, что все это с внешней стороны, внутреннюю в совершенстве знает только Бог. И все же при всем этом внутренность ищет чего-то не найденного, я чувствую себя еще не в ограде Церкви, и хочется, чтобы мое введение в храм состоялось скорее. Поясните, пожалуйста (этот вопрос почти центральный), можно ли спастись, будучи баптистом, пятидесятником? Вообще, отец Андрей, может быть, Вы изложите свои понятия о протестантах (я восприимчив к критике положительно), потому что каждый хвалит свое, а мне бы хотелось правдивый взгляд со стороны...”.

Каждый человек достигает того, чего хочет. Если человек захочет, то может стать и святым.Затем старец советует владельцу мастерской остановить работу. Владелец не соглашается, и через час взрывается паровой котел.Все рабочие получили ожоги и отправились в больницу, где их позже посетил старец.После мастерской отец Иероним заходит к одной своей знакомой, которая говорит, что хочет развестись с мужем: по характеру он сущий деспот.- Послушай, сестра, не бывает развода, лишь смерть разводит. Позаботься возлюбить Христа нашего, и эта любовь и научит тебя любить ближних, и подаст тебе терпения. Подумай только о Христе. Его Жертва Крестная совершилась не оттого, что мы его любим, а оттого, что Он нас возлюбил. Молись, и Господь тебе поможет.В это время к ним подходит женщина из соседнего дома, которая давно желала познакомиться со старцем, но стеснялась. Ее сын Павел лежит в горячке - температура под сорок, и женщина, пересилив свое смущение, робко подходит.- Отче, прочтите молитву над моим сыном, он болен.Отец Иероним входит к ней в дом и, наставив женщину, читает молитву над сыном.Когда женщина проводила старца и вернулась к ребенку, то нашла его совершенно здоровым и играющим.Теперь батюшка торопится на рынок. Когда он проходит мимо рядов с рыбой, продавцы начинают совать в его мешок пакеты с рыбой. Один

В уста беса в "Братьях Карамазовых" Достоевский влагает следующие знаменательные слова: "По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему "все позволено"... Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!" Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его целожизненного, прошедшего в великих интеллектуальных и нравственных борениях богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.      Ф. М. Достоевский как личность, говоря о нем его же словами о человеке, "широк... слишком даже

Если еще иметь в виду общинную жизнь, где молодежь даже преобладает, общее участие в богослужении при обильном чтении Слова в проповедях на фоне старушек в православном храме, где каждый предоставлен самому себе, где Слово Божие звучит мало, а если звучит, то на славянском языке нараспев, без объяснения, то конечно, все складывается не в пользу православного храма. Я повторяю, что все это с внешней стороны, внутреннюю в совершенстве знает только Бог. И все же при всем этом внутренность ищет чего-то не найденного, я чувствую себя еще не в ограде Церкви, и хочется, чтобы мое введение в храм состоялось скорее. Поясните, пожалуйста (этот вопрос почти центральный), можно ли спастись, будучи баптистом, пятидесятником? Вообще, отец Андрей, может быть, Вы изложите свои понятия о протестантах (я восприимчив к критике положительно), потому что каждый хвалит свое, а мне бы хотелось правдивый взгляд со стороны…”.

Смирив двор опалой Шуйских, духовенство - свержением митрополита, а граждан столицы - казнью знатных московских гостей, окружив царя и заняв Думу своими близкими родственниками, Годунов уже не видел никакого сопротивления, никакой для себя опасности до конца жизни царя Федора. Современники царя так описывают его быт. Федор вставал обычно в четыре часа утра и ждал духовника в спальне, полной икон, освещенной днем и ночью лампадами. После встречи с духовником, он шел к жене Ирине. В девять часов утра Федор слушал литургию, в одиннадцать - обедал, после обеда спал не менее трех часов, затем снова шел в церковь к вечерне. Все остальное свободное время до ужина царь проводил с супругой, шутами и карликами, развлекаясь их кривляниями или слушая песни. Иногда Федор любовался работой своих ювелиров, золотарей, живописцев. Вечером, готовясь ко сну, он опять молился. В праздничные дни царь забавлялся медвежьей травлей. Внутренне радуясь полному бездействию царя, хитрый Годунов постоянно старался возвысить Ирину в глазах россиян, одним ее державным именем, без Федора, издавая милостивые указы, прощая или жалуя людей. 12 декабря 1586 г. скончался Стефан Баторий - один из знаменитейших венценосцев мира того времени и опаснейший противник правителей России. Ч Из Литвы и Польши пришли слухи, что вельможные паны хотят избрать себе нового

Хочешь ли ты чего-то иного? Или тебе хотелось бы продолжать свою жизнь, какая она есть: веселиться в свою меру, грешить в свою меру, каяться — как бы отряхиваясь (как собака, которая попала в лужу, стряхивает с себя воду и бежит дальше)? Тогда запомни, что естественно ты можешь только разрушиться и умереть. Если ты теперь получишь исцеление — непосредственным чудом Божиим, или по молитвам святого, или через соборование²⁰², через причащение Святых Даров, исцеление в результате истинного, глубинного, потрясающего покаяния, то жизнь, которая последует, здоровье, цельность, новизна, которая тебе будет дана, уже не твоя природная жизнь. Жизнь тебе дана, как новый дар, словно ты уже умер и воскрес. Теперь тебе надо жить не по меркам твоей прошлой жизни, которая тебя привела к состоянию, в каком ты сейчас находишься. Теперь тебе надо жить, помня, что вся жизнь, которая сейчас в тебе есть, твое физическое здоровье, твое умственное здравие, твоя цельность принадлежат Богу. Бог тебя одарил ею для того, чтобы ты творчески и достойно своего человечества и Божией любви прожил. Как апостол Павел говорит: уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20).

И что она упряма как женщина и как женщина цепка и как женщина неотвязна. Гони ее в дверь, она влезет в окно. Тех людей, которых Бог хочет заполучить, Он получает. Те народы, которых Бог хочет заполучить, Он получает. Те роды людские, которых Бог хочет заполучить, Он получает. Тот род людской, который Иисус хотел получить, благодать Божия Ему дала. Когда благодать не приходит прямым путем, значит, она приходит окольным. Когда она не приходит справа, значит, она приходит слева. Когда она не приходит прямая, значит, она приходит кривая, а когда она не приходит кривая, значит, она приходит ломаная. Надо остерегаться благодати, — говорит история. Когда она хочет получить какое-нибудь существо, она его получает. Когда она хочет получить какую-нибудь тварь, она ее получает. Она идет не теми же дорогами, что мы. Она идет теми дорогами, какими хочет. Она даже не идет теми же дорогами, что она сама. Она никогда не идет по одной дороге дважды. Быть может, она свободна, — говорит история, — она — источник всякой свободы. Когда она не приходит сверху, значит, она приходит снизу; и когда она не приходит с центра, значит, она приходит с окружности. И вода этого источника, когда она не течет как брызжущий фонтан, как вода брызжущего фонтана, значит, она течет

Она полотенцем обтирала его лоб и чуть не заплакала.– Боже мой, да что это они с вами сделали? – говорила она. – Как же я вас оставлю?… Надо же доктора вызвать!– Ничего не надо, – сказал он, морщась от дурноты, – никуда не ходите. Мне тоже кое-что надо вам сказать. Сядьте вот.Она села.«Да ну же, ну же, – толкал его кто-то злой и трезвый, притаившийся в нем. – Сейчас же говори все, все. Не скажешь сейчас – уже никогда не скажешь. Ты же знаешь себя, слабак». Он посмотрел на нее и поскорее отвел глаза – не мог. Он глядел на нее – такую хорошую, покорную, целиком принадлежащую ему, и не мог ничего сказать.«Ну ладно, – подумал он, – ну, положим, ты смолчишь. А вот через два дня тебя вызовут и спросят именно о ней, и как ты будешь вертеться? Говори все сейчас же! Ну, ну, ну!»– Меня нельзя вам любить, – сказал он сухо, – я не тот человек.– Неправда, – сказала она. – Вы тот, тот, тот. Это я не та, помните, что я вам наговорила! И еще обманула, не пришла! А вы тот, тот, тот! А все это, – она кивнула на пустую бутылку от водки, – из-за вашей неустроенности. Вас очень больно и ни за что обидели, вот вы… А со мной вы не будете

Когда же диавол, сделав это, не достигает того, чего надеялся, ибо святые отцы говорят, что во время молитвы ум должен быть безвидным, невообразительным, необразовидным и никак ничего не приемлющим - ни света, ни огня, ни другого чего-либо; но должно заключать мысль в одних только произносимых словах. Ибо молящийся только устами воздуху молится, а не Богу: Бог обращает внимание на ум, а не на слова, как люди. Духом, говорит Христос, и истиною Богу достоит кланятися (Ин. 4, 24). И (апостол): хощу пять словес рещи умом, нежели тмы языком (ср.: 1 Кор. 14, 19). Тогда диавол, недоумевая о всем этом, влагает в нас помысл отчаяния (говоря), что иные те были времена и иные люди, в которых Бог явил чудеса ради веры, а теперь не то время и нет надобности делать их. Вот мы все христиане и удостоились крещения; а иже веру имет и крестится, говорит Святое Писание, спасен будет (Мк. 16, 16). Итак, чего еще нужно? Если же мы послушаемся этого и останемся так, то лишимся всего, нося только имя христианина, не разумея, что уверовавший и крестившийся должен соблюдать все заповеди Христовы; и когда все исполнит, говорит: я раб непотребный (Лк. 17, 10). Как Господь сказал апостолам: учаще их блюсти вся, елика

Когда же диавол, сделав это, не достигает того, чего надеялся, ибо святые отцы говорят, что во время молитвы ум должен быть безвидным, невообразительным, необразовидным и никак ничего не приемлющим - ни света, ни огня, ни другого чего-либо; но должно заключать мысль в одних только произносимых словах. Ибо молящийся только устами воздуху молится, а не Богу: Бог обращает внимание на ум, а не на слова, как люди. Духом, говорит Христос, и истиною Богу достоит кланятися (Ин. 4, 24). И (апостол): хощу пять словес рещи умом, нежели тмы языком (ср.: 1 Кор. 14, 19). Тогда диавол, недоумевая о всем этом, влагает в нас помысл отчаяния (говоря), что иные те были времена и иные люди, в которых Бог явил чудеса ради веры, а теперь не то время и нет надобности делать их. Вот мы все христиане и удостоились крещения; а иже веру имет и крестится, говорит Святое Писание, спасен будет (Мк. 16, 16). Итак, чего еще нужно? Если же мы послушаемся этого и останемся так, то лишимся всего, нося только имя христианина, не разумея, что уверовавший и крестившийся должен соблюдать все заповеди Христовы; и когда все исполнит, говорит: я раб непотребный (Лк. 17, 10). Как Господь сказал апостолам: учаще их блюсти вся, елика

Королевича, что ли, ей, ценить-то! Набили ей в головку А я, про себя сказать, чего ждала Богатства ихнего мне не надо. А так, думалось по-человечески вот, гнездо завьют, к Катичке перейду, за хозяйством поприсмотрю, детки пойдут Да и на безалаберь ихнюю смотреть уж надоело, и к Катичке я привыкла. Она все мне, бывало, сулилась:"Вот, нянь, погоди, выйду я замуж я тебя успокою, не покину, в богадельню не отдам" Это еще когда ей годков двенадцать было, вон когда, рассудительная была какая. "Я тебе сама глазки закрою, похороню тебя честь-честью, как Иван-Царевич серого волка хоронил"Что уж теперь, честь-честью Свалят куда-нибудь, и лежи с чужими, никто и не придет. И земля тут словно какая-то ненастоящая, не наша. Ни вербочки не видать, ни березки и цветочки не наши, и травка на нашу не похожа, и снежком не укроет на зиму, а все грязь и не потает, бугорочков-могилок не покажет Господи-господи!.. Придешь, бывало, на Фоминой, на Даниловское с Авдотьей Васильевной мы все хаживали, закусить с собой брали яичек крашеных, пирожков с яичками, кваску бутылошного. Весь день проведем, бывало, на могилках, родные у ней там схоронены, маргариточек мы сажали с ней. Че-ремухи, рябинки, бузина-а и вербочки уж, зеленые-зеленые и куриная слепота, и одуванчики желтые,

Ты как один из нас восклицаешь, умирая на своем кресте: «Боже, Боже мой, почему Ты меня оставил?» Ты как один из нас, как Женя, как Антон, как Алеша, как, в конце концов, каждый из нас, задал Богу страшный это вопрос и «испустил дух». Если апостолы утверждают, что Иисус умер на кресте за наши грехи и искупил их Своею кровию, то мы выкуплены (см. 1 Кор 6:20; а также 1 Петр 1:18-19), значит, мы страдаем не за что-то, не за грехи — свои, родительские, чьи-то. За них уже пострадал Христос — так учат апостолы, и на этом зиждется основа всего их богословия. Тогда выходит, что неизвестно, за что страдаем мы. Тем временем Христос, искупивший нас от клятвы законныя честнОю своею кровию, идет по земле не как победитель, а именно как побежденный. Он будет схвачен, распят и умрет мучительной смертью со словами: «Боже, Боже мой, почему Ты меня оставил?». Его бросят все, даже ближайшие ученики. Его свидетелей тоже будут хватать и убивать, сажать в тюрьмы и лагеря. Со времен апостолов и вплоть до Дитриха Бонхоффера, матери Марии и Максимилиана Кольбе, вплоть до тысяч мучеников советского ГУЛАГа. Зачем все это? Не знаю. Но знаю, что Христос соединяется с нами в беде, в боли, в богооставленности — у гроба

Но как оправдать Цицерона, кото­рый в книге своей о должностях советует никому ничего не давать? Вот, как он говорит: «Щедроты, выдаваемые из собственного имущества, истощают капитал, и таким образом, щедроподатливость сама себя, так сказать, унич­тожает; ибо чем чаще она исполняется, тем более лишает нас возможности исполнять ее». Вслед за тем, он прибавляет: «может ли быть что безумнее, как приводить себя не в состояние делать впредь то, что мы делаем с удо­вольствием?». Вот, как этот профессор мудрости отвращает людей от обя­занностей человечества и как предостерегает их печься более о сохранении имущества своего, нежели о соблюдении правды. Он сам, кажется, столько убежден был в неправильности и жестокости сего совета, что в другом месте как будто от него отрекается, выражаясь следующим образом: «Надобно, од­нако ж, иногда и давать, уделяя часть имущества своего людям способным». Но кто люди способные, как не те, которые могут ценить благодеяния? Если бы еще жив был Цицерон, я сказал бы ему: ты на этот счет ошибся; ты лишил людей правды, основав на интересе обязанности человеколюбия и милосердия. Не тем надобно помогать, кто может возблагодарить, но тем, кто возблагодарить не в состоянии; ибо, пособив им, не надеясь на благо­дарность, ты исполнишь долг правды, милосердия и человеколюбия. Вот, в чем состоит

Пришел он во образе Василия, безмолвствовавшего тогда к Варяжской пещере, к одному из советников княжеских, боярину очень сердитому и свирепому, нечестивому словом и делом, которому Василий был знаком, и сказал ему прельститель так: "Феодор, прежде меня бывший в пещере, нашел много сокровищ, золота и серебра и многоценных сосудов и, взяв это, хотел бежать в другую страну, я же удержал его. И теперь он представляется юродивым и водится с бесами, приказывая им молоть и носить дерева с берега на гору, а сокровища осторожно хранит до удобного времени, чтоб втайне от меня уйти с ними, куда захочет. Князю же от этого не будет никакой выгоды". Услыхав это от беса, мнимого Василия, боярин привел его к князю Мстиславу Святополковичу. Бес же, рассказав все это князю, прибавил еще, что его надо поскорее забрать, пока он не убежал, и присвоить себе его сокровища. Если же он не захочет отдать добровольно, то дать ему много ударов, и тогда он отдаст. "Если же и так дело не выйдет, тогда, предав его многим мукам, позовите меня,  сказал бес,  и я пред всеми вами обличу его и покажу место, где спрятано сокровище". Посеяв это искушение, бес ушел с глаз их. Поутру князь отправился со многими воинами как

Потом стал мне длинно-предлинно толковать, что наехала следственная комиссия, что трупы вскрывали, что в шинке нас было только трое: Мендель, Бартушкевич и я; что Мендель наверное не хотел отравить своего сына, Бартушкевич себя... "Стало быть никто другой не мог этого сделать, кроме тебя, а за это - виселица". Мы, дескать, все это иначе бы оборудовали: вину взвалили бы на Бартушкевича, благо ему теперь уж все равно. На те слова я сказал ему: "Нет, панок, мучайте меня, пытайте или вешайте, - не то что тысячи рублей, полушки единой я вам не дам. Есть знающий мою правоту, и Он избавит меня от этого позора!" Заскрежетал зубами, как бешеная собака, хлопнул дверью и ушел прочь, прокричав на прощанье: "Палок, палок ему надо! Погоди, размякнешь ты у меня, голубчик!" Принес мне полицейский солдат ячменной каши в горшке, кусок хлеба и воды. Ни до чего я не дотронулся. Ночью опять является Адрианушка, приходит от жены и сказывает, что был у нее жидок, Шепс кривой, подосланный Менделем. Мендель, дескать, перестал на меня сердиться и не хочет губить меня. Пусть жена даст пятьсот рублей на докторов да на полицейское начальство, - так они все это переделают по-своему; а не даст - не

Пришел он во образе Василия, безмолвствовавшего тогда к Варяжской пещере, к одному из советников княжеских, боярину очень сердитому и свирепому, нечестивому словом и делом, которому Василий был знаком, и сказал ему прельститель так: "Феодор, прежде меня бывший в пещере, нашел много сокровищ, золота и серебра и многоценных сосудов и, взяв это, хотел бежать в другую страну, я же удержал его. И теперь он представляется юродивым и водится с бесами, приказывая им молоть и носить дерева с берега на гору, а сокровища осторожно хранит до удобного времени, чтоб втайне от меня уйти с ними, куда захочет. Князю же от этого не будет никакой выгоды". Услыхав это от беса, мнимого Василия, боярин привел его к князю Мстиславу Святополковичу. Бес же, рассказав все это князю, прибавил еще, что его надо поскорее забрать, пока он не убежал, и присвоить себе его сокровища. Если же он не захочет

Ян возразил: "Всё вы лжёте; сотворил бог человека из земли, состоит он из костей, жил и крови и ничего в нём нет другого, и никто, кроме бога, не знает, как создан человек". - "А мы знаем, как сотворён человек", - сказали волхвы. "Как?" - "Мылся бог в бане, вытерся ветошкой и бросил её на землю; и заспорил сатана с богом, кому из неё сотворить человека, и сотворил дьявол тело человека, а бог душу в него вложил; потому, когда человек умрёт, тело его идёт в земли, а душа к богу". Эти волхвы - финны из ростовской мери. Легенда о сотворении человека, рассказанная ими Яну, доселе сохранилась среди нижегородской мордвы, только в более цельном и понятном составе, без пропусков, какие сделал киевский летописец, передавая её со слов Яна, и с очевидными следами христианского влияния. Вот её содержание. У мордвы два главных бога, добрый Чампас и злой Шайтан (сатана). Человека вздумал сотворить не Чампас, а Шайтан. Он набрал глины, песку и земли и стал лепить тело человека, но никак не мог привести его в благообразный вид: то слепок выйдет у него свиньей, то собакой, а Шайтану хотелось сотворить человека по образу и подобию божию. Бился он, бился, наконец позвал птичку-мышь - тогда ещё

Пришел он во образе Василия, безмолвствовавшего тогда к Варяжской пещере, к одному из советников княжеских, боярину очень сердитому и свирепому, нечестивому словом и делом, которому Василий был знаком, и сказал ему прельститель так: "Феодор, прежде меня бывший в пещере, нашел много сокровищ, золота и серебра и многоценных сосудов и, взяв это, хотел бежать в другую страну, я же удержал его. И теперь он представляется юродивым и водится с бесами, приказывая им молоть и носить дерева с берега на гору, а сокровища осторожно хранит до удобного времени, чтоб втайне от меня уйти с ними, куда захочет. Князю же от этого не будет никакой выгоды". Услыхав это от беса, мнимого Василия, боярин привел его к князю Мстиславу Святополковичу. Бес же, рассказав все это князю, прибавил еще, что его надо поскорее забрать, пока он не убежал, и присвоить себе его сокровища. Если же он не захочет отдать добровольно, то дать ему много ударов, и тогда он отдаст. "Если же и так дело не выйдет, тогда, предав его многим мукам, позовите меня, - сказал бес, - и я пред всеми вами обличу его и покажу место, где спрятано сокровище". Посеяв это искушение, бес ушел с глаз их. Поутру князь отправился со многими воинами как

Теперь я уже не знаю, чего хотел Всевышний. Долгое время старался убедить себя, что Он хочет, чтобы я нес Его Слово в Японию, – и я посвятил этому всю свою жизнь. Во имя этого я сносил любые страдания. Но теперь не только утратил веру в себя, но – страшно даже сказать – временами мне кажется, что Всевышний просто насмехается надо мной.Путь от Чивитавеккьи до Севильи занял месяц. Плавание по Атлантическому океану заняло три месяца, дважды попадали в шторм. Все это время я чувствовал себя опозоренным, раздавленным. Но японцы, в отличие от меня, казалось, быстро примирились с несчастной судьбой – иногда даже слышался смех, когда они все вместе собирались на палубе. Возможно, радовались, что их долгое тяжкое путешествие подходит к концу и они наконец снова смогут ступить на родную землю.Из посланников лишь Кюскэ Ниси, как и в прошлое плавание, часто подходит к членам испанской команды и на ломаном испанском языке, помогая себе жестами, задает разные вопросы. Интерес этого юноши к культуре и ремеслу огромен, и он аккуратно записывает полученные сведения.Тародзаэмон Танака теперь уже не ругает его. Он лишился своей обычной суровости и иногда снисходит даже до того, что хлопает в такт песне, которую поют слуги. В такие минуты даже представить себе невозможно,

Итак, представляя себе все это, вы видите, какое сокрушение, какое соболезнование надобно иметь тогда, когда мы хотим очиститься от грехов. И таковое чувство надобно иметь не только пред исповедью, и при исповеди, но и после исповеди. И сверх того, хотите ли вы принести жертву Богу такую, которая Ему была бы приятна? Конечно все рады, этого желаем и по мере сил приносим, но что мы можем принести Ему приятного? Сокрушенное сердце. Вот приятнейшая для Бога жертва! «Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно», вот приношение Богу драгоценнейшее всех приношений и прикладов! 3) Надобно простить всем врагам своим и оскорбителям все то, что они нам сделали вредного и оскорбительного. Простить... Что значит простить? Простить значит никогда не мстить, ни тайно, ни явно; никогда не вспоминать, совсем забыть и сверх того полюбить своего врага, как приятеля, как брата, как друга, защищать честь его и отдавать ему во всем справедливость. Вот что значит простить. И кто не согласится, что это очень тяжко? Так, тяжкое дело прощать обиды, но за то и велик тот, кто умеет прощать обиды; поистине, велик и пред людьми и пред Богом. — Да, тяжко прощать врагам своим; но делать нечего, надобно прощать, а иначе и сам Бог не простит.

Ты спросила, что писали ко мне на тебя сестры? Я не принял оного за новость, а сказал: "То же, что ты и сама писала; а что, – тебе от них известно". Какая нужда была мне повторять эту кутерьму? Они от меня за сие не похвалены, а много намылены; а тебе враг истолковал совсем в противную сторону. – И верно, как из твоего письма замечаю, плел лукавство, скрытность, нерасположение: всего этого Бог меня избавил. – Да и скажи мне: для чего мне это делать? Из каких видов? И как принять за новость то, что знаю, о чем ты писала; и в твоем же письме Ано письмо о сем получено; какая ж это новость? Что ты на это скажешь? Не посмеялся ли враг над тобою и вверг тебя в такие сети? Ежели же твое смышление в твоем помысле право; то почему ж ты не мирна? Мои грехи какое могут иметь влияние на твое устроение? А когда нет мира, то ищи причину оного внутри себя. Но ежели положить и по твоему, что я хотел от тебя скрыть чего совсем не было в намерении; да и что скрывать, когда все известно?; то ты, так как ехала с верою, не должна была помрачать ее неверствием, от которого ты

Человек хочет одно, а сам делает совсем другое, не то, что хочет. Ум его хочет одно, а чувства требуют другого. И видит человек, и чувствует болезненно, что это все не то, понимает он, что нехорошо у него получается, не так, как надо, даже приходит в уныние, видя, что не преуспевает он в борьбе со страстями, что не налаживается его духовная жизнь. Но нет, не нужно унывать, надо терпеть... Надо терпеливо понуждать себя на всякую добродетель ради Господа, трезвенно следить за всеми своими чувствами, мыслями, делами, надо призывать на помощь Господа Бога, надо прийти в смирение и сознать, что своими делами без Божественной помощи человек ни чего не успеет. И когда, наконец, уготовится сосуд души и тела человека, когда настроятся струны его псалтири во всяком смирении, терпении и благочестии... тогда придет время, и раздастся чудное пение, и польются прекрасные дивные звуки духовной жизни, и "узрят мнози и убоятся, и уповают на Господа" (Пс.39, 4), ибо от соединения с Господом получается это пение неизреченное (преп. Никон).

«Услыхав это, стал я размышлять сам с собою таким образом: что бы такое бог хотел сказать и что это он подразумевает? Потому что сам я, конечно, ни мало не сознаю себя мудрым; что же это он хочет сказать, говоря, что я мудрее всех? Ведь не может же он лгать: не полагается ему это. Долго я недоумевал, что такое он хочет сказать; потом, собравшись с силами, прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут–то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну, и когда я присмотрелся к этому человеку, — называть его по имени нет никакой надобности, — скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи–афиняне, — так вот, когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших

О, как были бы счастливы мы, проповедники Слова Божия, если бы не было нужды говорить о водке и пьянстве, если бы это великое зло совсем исчезло с лица нашей родной земли, если бы не встречали мы на каждом шагу пьяниц, не видели горя и слез в их семьях, если бы водка не стала каким-то злым идолом для этих несчастных ее любителей, идолом, для которого не щадят они ни своего здоровья, ни чести, не говоря уже о семейном счастье, о детях и женах, которые сидят в нетопленой избе, плачут и голодают! Но ведь все это есть, все это зло растет и растет, люди гибнут на наших глазах, слезы льются рекой, — как же нам молчать? Как не говорить, как не оплакивать это величайшее горе нашей Руси Православной? Кто из пастырей и учителей Церкви не вооружался своим словом против пьянства? Кто не обращался с теплым словом увещания, с грозным словом обличения к пьяницам? И в творениях вселенских учителей — Василия Великого, Иоанна Златоустаго, Григория Богослова и в творениях наших русских, родных нам, святителей Димитрия Ростовского, Тихона Задонского и других — везде вы найдете обличение пьянства и грозное слово против пьяниц неисправимых... Послушайте, что говорит, например, святитель Христов Тихон: "Скаредный и вреднейший порок

Что онъ говоритъ? «Или, говоритъ, мы должны удержать то, чему последовали, или пусть же будетъ то, чего мы сами захотимъ»4. Палъ и притомъ палъ невозвратно: но по коварству ли, или по злобному ожесточенію онъ говоритъ, что это – ничего. Одно считаетъ для себя важнымъ, что мненія ? немъ, распространяющіяся въ народе, разумеется – неправыя, привлекаютъ расположеніе къ нему людей. «Мы имеемъ, говоритъ онъ, большинство (народа на своей стороне)». Я выступлю и самъ, пождавъ немного, чтобъ быть свидетелемъ войны съ безуміемъ; говорю, самъ выступлю – я, имевшій доселе обыкновеніе не обращать вниманія на брани безумныхъ. Да! Марсъ Арій! нужно взяться за щиты. Но умоляю тебя, не доводи ты до этого. Да удержитъ тебя слово любви! О, если бы ты, какъ славенъ въ буйстве, также точно пламенелъ любовію ко Христу! Еще умоляю тебя, оставь свое дело, за которое взялся. Обладая множествомъ оружія, я не желалъ бы поднимать его противъ тебя; укрепленный верою во Христа, я хотелъ бы какъ тебя врачевать, такъ и другихъ исправить. Но почему говоришь ты, что сделать это несогласно съ твоимъ нравомъ? Скажи мне, прошу тебя, какою силою ты препоясался? или, лучше сказать, что за безразсудство, которымъ ты увлекся? О дерзость, достойная молніи! Слышите, что недавно сказалъ онъ мне, когда писалъ ядовитымъ

Почему же он поступает так? По двум причи­нам; во-первых, потому, что это преимущественно благоугодно Богу: "на кого Я призрю", говорит Он, "на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим" (Ис.66:2); во-вторых, по­тому, что тогда особенно нужным делом было возобновление храма, построение города, восстановление древнего общественного устройства; потому он особенно к этому и обращает речь; то, как известное и признанное всеми, оставляет, – всем из­вестна была кротость Давида, – а это, особенно нужное для его цели, выставляет на вид. Действительно, что тогда желали видеть иудеи? Возобновление храма и восстановление древнего богослужения. А так как этим делом особенно славился Давид, то, как бы в награду за его усердие, псалмопевец просить Бога о построении храма и говорит: "Помяни, Господи, Давида и всю кротость его: как он клялся Господу, обещался Богу Иакова: "Не войду в жилище – дом мой, не войду на одр мой, не дам сна глазам моим и дремания векам моим и покоя вискам моим, пока не найду места Господу, жилища Богу Иакова" (ст.1-5). Но как это относится к тебе? Так как я, говорит, потомок его, и так как ты, приняв его усердие, обещал восставить его род и царство, то ныне мы и просим исполнить эти обещания. Давид не

Смотри, как (Павел) сам себя подвергает опасностям: "когда же я", говорит, "возвратился в Иерусалим", т.е. после того видения я опять прибыл в Иерусалим. "И молился в храме, пришел я в исступление, и увидел Его, и Он сказал мне: поспеши и выйди скорее из Иерусалима, потому что здесь не примут твоего свидетельства о Мне". Смотри, и это не осталось без свидетельства, которое заключается в самом событии. Сказал (Господь): "не примут твоего свидетельства", и действительно не приняли. По всем соображениям надобно было ожидать, что они примут: "им известно", говорит, "что я верующих в Тебя заключал в темницы и бил"; поэтому самому им следовало принять; и, однако, они не приняли. Потому и было открыто ему "в исступление", что они не примут (свидетельства). Здесь он изъясняет два предмета: то, что они безответны, так как преследовали его несправедливо и неразумно; и то, что Христос есть Бог, так как Он предсказывает неожиданное, не взирая на прошедшее, но предвидя будущее. Как же (Господь) говорил, что (Павел) пронесет "имя Мое перед народами и царями и сынами Израилевыми" (Деян.9:15)? "Возвещать", сказал Он, а не убедит непременно; в других местах иудеи убеждались, а здесь нет. Где преимущественно должны были бы убеждаться, зная прежнюю его ревность, там и не убеждались. "И

Когда (апостол) говорил: "вместо того, чтобы лучше плакать, дабы изъят был" такой, и: "очистите старую закваску", то (коринфяне) могли подумать, что надобно избегать всех блудников (так как если согрешивший сообщает свою заразу не согрешившим, то тем более должно удаляться согрешающих из внешних); если не должно щадить своего за тот вред, который происходит от него, то тем более чужих); а допустив это, они должны были удаляться и блудников языческих. Так как это невозможно, и такое требование только более раздражило бы их, то апостол делает оговорку и говорит: "Я писал вам не сообщаться с блудниками; впрочем не вообще с блудниками мира сего". Слово: вообще употребляет в смысле оговорки. Чтобы они не подумали, что он не заповедует им этого, только как несовершенным, а что совершенные могут делать и это, он объясняет, что это невозможно, хотя бы они и желали; иначе надлежало бы искать другой вселенной. Потому и прибавляет: "ибо иначе надлежало бы вам выйти из мира". Видишь ли, как он не хочет отягощать их, а всегда обращает внимание не только на возможность, но и на удобство заповедей? Как возможно, говорит, чтобы человек, имея дом и детей, исполняя

высказала, — они видели то не так, другое не так и проч.; а ты с твоей стороны видела их не согласующихся с твоим разумом и с порядком вещей: то и было оскорбление с обеих сторон; ненавидяй же добра враг все это старался представить в большем виде, только бы смутить. Теперь же, как я вижу, с обеих сторон стало весьма трудно: они уж возросли, привыкли и уверяются, что надобно бы так быть, и кое-чем тяготятся; а тебе, как хозяйке, так же тягостно себя нудить на то, чего им хочется, хотя и делаешь. Еще: где бы мир был, то можно бы и понести друг друга тяготы; а как нет ни терпения, ни любви, ни смирения, то и торжествует один враг, а вы страждете; притом же и между собою у них нет мира. Что делать в таком случае? Истинно я теряюсь и не нахожу средств к успокоению вашему.

Вижу, что при лечении сассапарелью непременно надо долечиться. Никак не решайся на выезд прежде летнего пути! Решиться на него — значит подвергнуть себя — не опасности, — верной и роковой болезни. Приношу совершенную благодарность за косули. У нас земля легкая, а пашня глубокая; под рожь первый раз пашут плугом. Получив письмо от Батюшки, в котором он заботится о нашем свидании, и, не желая его беспокоить путешествием в Бабайки, также видя себя в совершенном несостоянии принять его, я отклонил его от поездки сюда обещанием приехать в Мае в Покровское; в Вологду, сказал я, приехать мне невозможно, потому что это отнимет у меня много времени на визиты, которых не выполнить невозможно. Получил ответ ласковый… О поездке к Вам я не говорил ему ни слова. Лошадей хочется нанять в Грязовце на все проселочное путешествие, чтоб быть по этой {стр. 541} части в приятной и спокойной независимости. Особенно утешительно будет мне приютится под Вашим кровом, посмотреть на Ваш домашний быт! Где нет искренности и простоты сердечной, там нет истинного христианского чувства. Роюсь в сердце моем… хотелось бы усмотреть в нем все, что скрывается в нем сложного и лукавого, чтоб выкинуть это сложное и быть только добрым. В простоте нет взора лукавого, взора подозрительного, взора осуждающего ближних! Из простоты

У меня была секунда — in vino veritas — как бы ясновидения, и я сказал, что, как можно видеть, жесткая, крутая власть на этих западноевропейско-азиатских просторах прописалась очень надолго и что чуть ли не ее интерес теперь разукрупниться, чтобы сбросить с себя ярмо обязательств, неотменимых для мировой державы, и не подтягиваться до дипломатических норм. Так что мы живем в наилучшем из миров, чего уже нельзя будет сказать, когда империя рассыпется. — Ну, это мы посмотрим, сказал он словами Ренаты, которые ему давно понравились: лет 20 назад они вместе входили на какое-то собрание или торжество и, прочтя плакат о непобедимости чьих-то идей или в этом роде, прекрасная Рената сказала: «Ну, это мы еще посмотрим». — Повторяю, не знаю, что подумать о своем внезапном видении; Аверинцев явно меня устыдил, хотя материально я, наверное, прав, а он нет; но в его воинственности больше тепла.

Премудрость Божия заключает и идеал всего и силу его осуществления в твари; от Нее все получает то, чего еще не достигло на пути совершенствования, ибо никто не может сам себе прибавить то, чем еще не обладает…[66]) Бл. Августин настаивает на том, что Бог знает все бесконечное, непознаваемое для нашего разума (например, бесконечность чисел и величин). Однако, если постичь что–либо значит объять его разумом и как бы ограничить его мыслью, то «всякая бесконечность неизреченным образом конечна в Боге, потому что нет бесконечности, непостижимой для Его мудрости». Так Бог постигает и бесконечность мирового бытия. Божественное знание «просто во множественности и единообразно в многообразии»; поэтому Бог может постигать бесконечное, как целое, и никакое частичное знание даже невозможно в Боге. И в предвидении Божием есть определенный порядок как бы перспектива, в которой Бог созерцает все действительное и возможное… Предвидение не есть предопределение: Бог знает будущее, каким оно действительно будет, а не таким, каким Он хотел бы, чтобы оно было. Бог предвидит и свободное, а не только необходимое, иначе предвидение вводило бы необходимость в Самого Бога, ибо, хотя Бог предвидит из вечности, но в определенной последовательности. «Бог тоже совершает все свои дела по необходимости, а не свободно, если все, что Бог предвидит, совершается

Он исключает при этом два предположительных допущения: Бог творит не из Себя, ибо разнороден твари, и не из каких «запасов», не из какого несозданного вещества. Это и значит: «самое устремление Божественного произволения, когда пожелает, бывает делом и хотение осуществляется (сущетворится), немедленно обращаясь в естество по власти Всемогущего, Которая чего только премудро и художнически ни пожелает, не оставляет изволения не приведенным в действие. Приведение же изволения в действие есть сущность»… Св. Григорий оговаривает, что вещество, как таковое, в основании своем невещественно, но «происходит от умопредставляемого и невещественного». Вещество есть совокупность качеств, вне которых ничто не мыслимо и не представимо, — их «совокупное стечение» и образует вещественность. «Все сии свойства сами по себе, — думает Григорий, — понятия и голые умопредставления», ибо ни одно из них само по себе не есть вещество, — легкость, тяжесть, плотность, цветность, очертание, протяжение… Эти невещественные качества Бог и творит в начале, — поводы, причины, силы существ… Начало, подчеркивает Григорий, означает «мгновенность и неразрывность», и вместе с тем «начало временного протяжения». Однако, начало времени еще не во времени, не есть еще время, — здесь Григорий повторяет Василия. Начало времени означает начало движения и изменения. Возникновение твари есть начало ее становления. Вселенная не сразу возникает в своей полноте. Она постепенно устрояется. Вдруг и сразу

Вижу, что при лечении сассапарелью непременно надо долечиться. Никак не решайся на выезд прежде летнего пути! Решиться на него — значит подвергнуть себя — не опасности, — верной и роковой болезни. Приношу совершенную благодарность за косули. У нас земля легкая, а пашня глубокая; под рожь первый раз пашут плугом. Получив письмо от Батюшки, в котором он заботится о нашем свидании, и, не желая его беспокоить путешествием в Бабайки, также видя себя в совершенном несостоянии принять его, я отклонил его от поездки сюда обещанием приехать в Мае в Покровское; в Вологду, сказал я, приехать мне невозможно, потому что это отнимет у меня много времени на визиты, которых не выполнить невозможно. Получил ответ ласковый… О поездке к Вам я не говорил ему ни слова. Лошадей хочется нанять в Грязовце на все проселочное путешествие, чтоб быть по этой  части в приятной и спокойной независимости. Особенно утешительно будет мне приютится под Вашим кровом, посмотреть на Ваш домашний быт! Где нет искренности и простоты сердечной, там нет истинного христианского чувства. Роюсь в сердце моем… хотелось бы усмотреть в нем все, что скрывается в нем сложного и лукавого, чтоб выкинуть это сложное и быть только добрым. В простоте нет взора лукавого, взора подозрительного, взора осуждающего ближних! Из простоты глядит

Хочешь ли ты чего-то иного? Или тебе хотелось бы продолжать свою жизнь, какая она есть: веселиться в свою меру; грешить в свою меру; каяться — как бы отряхиваясь (как собака, которая попала в лужу, стряхивает с себя воду и бежит дальше)? Тогда запомни, что естественно ты можешь только разрушиться и умереть. Если ты теперь получишь исцеление — непосредственным чудом Божиим, или по молитвам святого, или через соборование, через причащение Святых Даров, исцеление в результате истинного, глубинного, потрясающего покаяния, то жизнь, которая последует, здоровье, цельность, новизна, которая тебе будет дана, уже не твоя, природная жизнь. Жизнь тебе дана, как новый дар, словно ты уже умер и воскрес. Теперь тебе надо жить не по меркам твоей прошлой жизни, которая тебя привела к состоянию, в каком ты сейчас находишься. Теперь тебе надо жить, помня, что вся жизнь, которая сейчас в тебе есть, твое физическое здоровье, твое умственное здравие, твоя цельность новая жизнь, которая принадлежит Богу. Бог тебя одарил ею для того, чтобы ты творчески и достойно своего человечества и Божией любви прожил. Как апостол Павел говорит: Уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20).

Вот что, например, писал Фотий Павлу Обнорскому и собранной им братии: "Когда был ты у меня, помнишь, сам ты много говорил, каковым надобно быть духовному настоятелю. Ему должно быть образцом для всех: в день великого суда он будет давать ответ за души, вверенные ему. О том же пишу и я: будь внимателен к тому, кого и откуда принимаешь к себе. Приходят они в безветренное пристанище, в святую обитель, принимают на себя со смирением ангельский образ, обещают переносить до последнего издыхания всякую нужду и скорбь; такое исповедание записывается ангелами, хранится в руке Творца нашего Владыки Христа, Коему даем мы обещания, и предъявлено будет пред лицом нашим в день великого суда. Пишу любви вашей, собравшиеся там о Христе, помните, что подчинив временное вечному, придя в безветренное пристанище, приняв на себя великое иго, вы решились работать Небесному Царю. Мы дали обещание не ангелу и не царю или князю земному, а обещались Царю царствующих. С сим исповеданием нашим Господь явится в день суда и воздаст каждому, чего кто стоит. Молю вас крепко внимать сему исповеданию и ограждать себя словом Христовым: Никто же, руки возложа на рало и зря вспять, управлен есть в Царствии Небеснем. Молю вас, потщитесь совершать подвиг свой по званию своему; старайтесь

10, 31), и: «только все должно быть благопристойно и чинно» (14, 40). Но опять, если на что есть воля Божия, и воля благая, и воля угодная, то и в сем случае должно не беспечности предаваться, но подвизаться и заботиться, чтобы сие было совершенно и без недостатков, в мере как самого дела, точно ли согласно оно с заповеданным, так и силы совершающего дело. Ибо сказано: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя» (Лк. 10, 27), как и Господь научил в Евангелии от Иоанна (Ин. 23, 34). Да и всякую заповедь люби, как написано (Втор. 6, 6). Ибо сказано: «Блажен тот раб, которого господин его, придя, найдет поступающим так» (Мф.24, 46).

В уста беса в "Братьях Карамазовых" Достоевский влагает следующие знаменательные слова: "По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему "все позволено"... Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!" Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его целожизненного, прошедшего в великих интеллектуальных и нравственных борениях богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.      Ф. М. Достоевский как личность, говоря о нем его же словами о человеке, "широк... слишком

Очистил ты себя от страстей: принеси же теперь себя чистого Богу в жертву чистую и непорочную, каковая одна и приличествует Ему Пречистому. Посмотри на Голгофу. Там крест благоразумного разбойника есть крест очищения себя от страстей, а Крест Господень есть крест жертвы чистой и непорочной. И оно-то есть плод преданности в волю Божию – беспрекословной, полной, безвозвратной. Кто вознес на крест Спасителя нашего? Сия преданность. В саду Гефсиманском молился Господь наш Иисус Христос, да мимо идет чаша; но решительное о сем определение изрек так: обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты (Мф. 26, 39). От слова Его: Аз есмь, падают пришедшие связать Его. Но потом они же вяжут Его. Почему? Потому что Он Сам Себя прежде связал преданностью воле Божией. Под крестом тварь вся содрогается и жизнь умершие приемлют; а Он неподвижен пребывал на кресте: ибо предал дух Свой Богу. Таковы и все, возрасшие в мужа совершенна, достигшие в меру возраста исполнения Христова. Они все бывают распяты, так сказать, на воле Божией. На ней пригвождено всякое их своеличное движение, и мысль, и желание. Или сих последних, в обыкновенном смысле и виде, совсем нет у них: свое все у них умерло, пожерто будучи волею Божиею. Что движет их, это есть Божие

Просили, как милости; а для чего, если Павлу надлежало по справедливости умереть? Но злоумышление их и для него было так очевидно, что он сказал: "которые из вас могут, пусть пойдут со мною, и если есть что-нибудь за этим человеком, пусть обвиняют его". Словом: "Убеждали его, прося" выражает, что они просили у него этой милости и хотели, чтобы он произнес о нем приговор, боясь слова Павлова. Чего же вы боитесь? Чего опасаетесь? Ясно сказано, "содержится в Кесарии под стражею"; следовательно может ли он убежать? "И если есть что-нибудь за этим человеком", говорит, "пусть обвиняют его". Затем обвинители опять в Кесарии, и Павел опять выводится. "На другой день", говорит (писатель), "сев на судейское место".

Какое же? То, что хотя некоторые из упомянутых мужей оказывали попечение о людях, враждовавших против них, но таких, которые находились под их руководством; они делали то же, что делал бы отец, пекущийся о дурном и преступном сыне, однако же сыне; а Павел желал подвергнуться анафеме за тех, которые не были вверены его попечению, так как он был послан к язычникам. Видишь ли величие его души и превосходство его ревности, превышающие самое небо? Подражай ему; а если не можешь ему, то хотя (мужам, прославившимся в ветхом завете. Полезное для себя ты найдешь тогда, когда будешь искать (пользы) ближнего. Если не имеешь ревности пещись о брате, то помни. что иначе ты спастись не можешь, и позаботься о нем и о делах его по крайней мере для себя. Сказанного достаточно для убеждения, что мы не можем иначе достигать полезного для нас. Но, если хочешь, можешь убедиться опытом и из обыкновенных примеров. Когда случится загореться какому-нибудь дому, то те, которые живут близко к нему и, заботясь только о себе, не станут предотвращать опасность, а запрутся в своих домах из опасения, чтобы кто не вошел и не похитил

Знать, что это будет, дело великое; а постигнуть, что кто-нибудь или когда-нибудь будет царствовать, в этом нет ничего великого. Павел узнал то, чего "человеку нельзя пересказать" (2Кор.12:4), узнал все, что предшествовало, этому миру. Что труднее узнать: начало или конец? Очевидно, первое. А это узнал Моисей и, исчисляя годы, показывает, когда (это было) и за сколько времени. Знал это и Соломон, почему и говорил: "не забуду исчислить то, что от века" (Притч.8:21). Итак, что (то время) близко, об этом впоследствии узнали и апостолы, как и Павел говорит: "Господь близко. не заботьтесь ни о чем" (Фил.4:5-6); но тогда еще не знали, хотя им и были указаны признаки. И Христос, как (прежде) сказал: "через несколько дней" (ст. 5), но точно не обозначил времени, желая, чтобы они бодрствовали, так поступает и теперь. С другой стороны, и они здесь спрашивают не о кончине (мира), но о царствии, почему и говорили: "не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю?" Но Он и этого не открыл им. А о конце (мира) они также спрашивали Его еще прежде этого; но тогда Он отвечал им с большею суровостью, чтобы они не думали, что освобождение их близко, и подверг их опасностям, а теперь не так,

Земледельцы ленивые и в праздности живущие, увидев братьев своих, плоды трудов своих собирающих и радующихся, себя же ничего не имеющих, ибо не трудились, - скорбят, тужат, печалятся и ругают себя, что летом не трудились и потому плодов не имеют. Так и христиане, небрежно живущие, увидев прочих за подвиг веры и труды, в благочестии подъятые, ублажаемых и прославляемых Господом, - заплачут, и зарыдают безутешно, и будут себя ругать, что не хотели трудиться во временной жизни. Лазарь, упоминаемый в Евангелии, упокаивается на лоне Авраамовом после трудов и болезней своих временных; а богач несмысленный, который "одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно", после веселья и роскоши маловременных, находится в муках, и видит вдали Авраама и Лазаря на лоне его, и, возопив, говорит: "Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем" (Лк.16:19-24), - и вовеки возглашать будет, но ничего не получит. Из вышесказанного видишь, христианин: 1) что настоящее время для христиан - время трудов, подвига, скорбей и креста; а будущий век - время покоя, воздаяния, радости и увеселения, ибо "многими скорбями надлежит нам войти

Ведь трость не сама от себя пишет, но то, что угодно руке, ею водящей. И язык мой трость, управляет же им Дух Святой. Итак, когда спросит тебя эллин (язычник): "Кто твой учитель?" не стыдись и не красней, но отвечай: "Простой человек, делатель палаток, стоящий на рынке, сшивающий кожи". "А твой учитель кто?" "Платон, Пифагор, не простые люди, а философы". Но если я говорю: "Твой учитель кто? Философ; твой учитель знатного рода; твой учитель богатый; твой учитель имеет изощренный язык, обилием речей превосходит реки, украшен почестями, имеет знаменитых предков, всюду почитается; а мой учитель по своим качествам полная ему противоположность", то ясным становится, на чьей стороне победа. Как это? Так, что простец победил философа, бедняк богатого, безъязычный красноречивого, бичуемый не испытавшего никаких страданий. Ряд противоположностей, увеличивающий блеск победы. Мой говорит неправильным языком, твой владеет образцовой речью, но говорящий неправильно победил говорящего образцово. Со стороны языка у него есть недостаток, но мыслью он владеет как истый философ; слов мне не нужно, для меня важны мысли. Мой учитель победил твоего. Как? Простец мудрого, невежда оратора? Да откуда же видно, что победил? Бесстыдный, разве не видишь, что об этом громко вопиют дела? Где Платон? Нигде. Где Павел?

Если говорит так Тот, Кому столько стоило спасение наше, и Кто ничего так не желает, как чтобы все спаслись; верно, иначе сему быть нельзя. Кажется, такой вывод столь верен и непреложен, что и колебаний никаких допустить не может. А мы с вами что сделали? - Так увлеклись недоумением, что заподозрили и подлинность Писания, и верность толкования, говоря: или не так написано в подлиннике, или не так истолковано. Так понравилось нам наше недоумение, что мы готовы ради него все вверх дном повернуть. Но ведь мы имеем подлинные новозаветные Писания. Там стоит: "идут сии в муку вечную". Затем сколько ни есть переводов Нового Завета, - во всех стоит: "идут сии в муку вечную". И никаким переводчикам никакого перевода не представилось, и в голову не пришло как-нибудь иначе перевести эти страшные слова: "в муку вечную". Потому не может подлежать сомнению, что Господь именно так сказал. Истолковывать же тут нечего, - слова ясны без истолкования. Пытались дать слову "вечный" кривое толкование не верующие, а неверы, будто "вечный" означает здесь относительную вечность: долго-долго, но не без конца, - долго так, что эта длительность покажется вечностию, но все же и конец будет. Что такое толкование криво, обличает тут же стоящее другое слово: "в живот вечный". Живот

Духовный знает все это, и то, какое понесет наказание человек душевный в жизни будущей, и то, чем будет наслаждаться верующий, переселившись отсюда; а душевный не знает ничего такого. Потому, для объяснения сказанного, апостол присовокупляет: "ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов" (ст.16), т.е. мы знаем то, что в уме Христовом, чего Он хочет и что Он открыл нам. Так как апостол выше сказал, что Дух открыл нам, то, чтобы кто не отверг Сына, присовокупляет, что и Христос открыл, выражая не то, будто мы знаем все, что знает Христос, но что все наше знание не есть человеческое, и потому подверженное сомнению, но есть знание ума Христова и духовное.

Всякому, начинающему искать спасения, нельзя браться за это дело самому или содевать свое спасение по своему разумению и хотению; но с первого же раза надо отдать себя кому-нибудь под науку в сем. Вступил он на новый, совершенно безвестный ему путь: пусть же пользуется верным указанием, а не останавливается на одних своих догадочностях. Ходит он сначала как в тумане, или в лесу каком мрачном, и посреди сетей; пусть же подает руку тому, кто может вывести его оттуда и поставить на пространне нозе его. Он больной: как же можно решиться лечить самого себя в духовных болезнях, тончайших, когда и тела своего не только обыкновенные больные, но и врачи сами не лечат? Тому только, к чему естественно рождены, можем мы и не учась навыкнуть; искусствам же и мастерствам обыкновенно обучаемся – например, писать, рисовать, петь и прочее. А дело спасения есть искусство искусств и наука наук: как же можно обойтись тут без учителя? Кто поступает таким образом, тот, в самом начале пути спасительного, допускает в себе расположение самое пагубное, именно: самонадеянность и самоуверенность. Правда, един есть наш Учитель Господь (Мф. 23, 8), и Дух Божий всегда способствует нам в немощах наших (Рим. 8, 26), и помазание Его учит нас всему (1 Ин. 2,

Хочешь ли ты чего-то иного? Или тебе хотелось бы продолжать свою жизнь, какая она есть: веселиться в свою меру; грешить в свою меру; каяться — как бы отряхиваясь (как собака, которая попала в лужу, стряхивает с себя воду и бежит дальше)? Тогда запомни, что естественно ты можешь только разрушиться и умереть. Если ты теперь получишь исцеление — непосредственным чудом Божиим, или по молитвам святого, или через соборование, через причащение Святых Даров, исцеление в результате истинного, глубинного, потрясающего покаяния, то жизнь, которая последует, здоровье, цельность, новизна, которая тебе будет дана, уже не твоя, природная жизнь. Жизнь тебе дана, как новый дар, словно ты уже умер и воскрес. Теперь тебе надо жить не по меркам твоей прошлой жизни, которая тебя привела к состоянию, в каком ты сейчас находишься. Теперь тебе надо жить, помня, что вся жизнь, которая сейчас в тебе есть, твое физическое здоровье, твое умственное здравие, твоя цельность новая жизнь, которая принадлежит Богу. Бог тебя одарил ею для того, чтобы ты творчески и достойно своего человечества и Божией любви прожил. Как апостол Павел говорит: Уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20).

Хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят, что я буду делать после освобождения? Чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов: хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться… Хочется уединения и молчания, того, что с ними может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это — постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю, и имею лишние волнения, но в общем мне по–прежнему хорошо… Многое увидел я, многому научился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжелые обстоятельства, все переносить с мужеством и полным самообладанием. Чувства, чувства — как они разоряют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно… Чувства — огонь души, надо хранить [их] только для Первостепенного, а ко всему прочему надо научиться относиться

Поэтому вам надо задать себе вопрос: “Что беспокоит ребенка? Чего он хочет? Выполнимо ли это? Разумно ли это? Причинил ли кто-нибудь страдание или огорчение ребенку?”Часто желание ребенка не является разумным и возможными. Он стремится быть старше, или обладать большей властью, или пользоваться большей свободой действий, или иметь больше денег. Его поведение может отражать гормональные изменения в организме. Может быть, с ним несправедливо обошлись посторонние люди, или он хочет пользоваться теми же преимуществами, что и некоторые из его друзей.Если, однако, вы знаете, что стало причиной боли или огорчения, и если — упаси Бог! — этой причиной стали вы, то попытайтесь разобраться, в чем дело. Сделайте все возможное, чтобы исправить ситуацию. Расти — это уже само по себе достаточно трудно. И совсем ни к чему, чтобы люди, которых мы любим, препятствовали этому.ШЕСТЕРО РАЗГНЕВАННЫХ ДЕТЕЙНаучить ребенка выражать свой гнев разумными способами — самая трудная задача, стоящая перед родителями. Порой бывает нелегко распознать способы выражения детского гнева, поэтому я привожу случаи с шестью детьми в возрасте от четырех до шестнадцати лет. Давайте посмотрим, в чем проявляется их гнев.Джени четыре года. В восемнадцать месяцев ее научили пользоваться горшком. Однако в последние шесть месяцев она вновь стала пачкать штанишки. Ее родители консультировались с доктором. Они испробовали всевозможные

Хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят, что я буду делать после освобождения? Чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов: хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться... Хочется уединения и молчания, того, что с ними может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это — постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю, и имею лишние волнения, но в общем мне по-прежнему хорошо... Многое увидел я, многому научился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжелые обстоятельства, все переносить с мужеством и полным самообладанием. Чувства, чувства — как они разоряют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно... Чувства — огонь души, надо хранить [их] только для Первостепенного, а ко всему прочему

Хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят, что я буду делать после освобождения? Чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов: хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться… Хочется уединения и молчания, того, что с ними может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это — постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю, и имею лишние волнения, но в общем мне по–прежнему хорошо… Многое увидел я, многому научился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжелые обстоятельства, все переносить с мужеством и полным самообладанием. Чувства, чувства — как они разоряют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно… Чувства — огонь души, надо хранить [их] только для Первостепенного, а ко всему прочему надо научиться относиться

Человек хочет одно, а сам делает совсем другое, не то, что хочет. Ум его хочет одно, а чувства требуют другого. И видит человек, и чувствует болезненно, что это все не то, понимает он, что нехорошо у него получается, не так, как надо, даже приходит в уны­ние, видя, что не преуспевает он в борьбе со страстями, что не налаживается его духовная жизнь. Но нет, не нуж­но унывать, надо терпеть... Надо терпеливо понуждать себя на всякую добродетель ради Господа, трезвенно следить за всеми своими чувствами, мыслями, делами, надо призывать на помощь Господа Бога, надо прийти в смирение и сознать, что своими делами без Божественной помощи человек ни чего не успеет. И когда, наконец, уготовится сосуд души и тела человека, когда настроятся струны его псалтири во всяком смирении, терпении и благочестии... тогда придет время, и раздастся чудное пение, и польются прекрасные дивные звуки духовной жизни, и «узрят мнози и убоятся, и уповают на Господа» (Пс.39, 4), ибо от соединения с Господом получается это пение неизреченное (преп. Ни­кон, 6, с. 204-205).

Но Боже мой! как они будут блаженны там, на Небеси! То, что находится там, в Царствии Небесном, столь велико, что апостол Павел, который был восхищен в Рай еще живой, говорил, что то блаженство, которое уготовал Бог в Царствии Небесном любящим Его, столь велико, что никакой человек не видывал и не слыхивал, и никогда не может вообразить себе, потому что этого никак нельзя рассказать никаким языком. Ах, как блаженны те люди, которые удостоились получить Царствие Небесное, как завидно их состояние! И кто из нас не пожелает себе такого блаженства? Кажется, только об одном Царствии Небесном и думать бы, только о нем и заботиться бы нам надлежало. Но, странное дело, — человек, при всем уме своем, при всем просвещении и при всех опытах своих, очень часто ищет временного и оставляет вечное, трудится для пустого, а пренебрегает истинным и существенным; заботится о получении земных вещей, а не думает о небесных. Как часто случается, что мы для пустых удовольствий употребляем всякие труды и усилия, не жалеем ни денег, ни здоровья, — а для Царствия Небесного не хотим, так сказать, пальцем пошевелить. Для пустых прихотей своих сносим недостатки и даже оскорбления, а для Царствия Небесного не хотим ничем пожертвовать! Для себя все нам легко, а

Я видел, как их перетирали, как они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от страха, а только от раскаяния. Когда мы закончили с ними, они были только оболочкой людей. В них ничего не осталось, кроме сожалений о том, что они сделали, и любви к Старшему Брату. Трогательно было видеть, как они его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, — хотели умереть, пока их души еще чисты».Такой же путь переделки должен был пройти и Уинстон. «Не воображайте, что вы спасетесь, Уинстон, — говорил ему О'Брайен, — даже ценой полной капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед. Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. С вами произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Вы никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у вас уже никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли — а потом заполним

с заповедями Христовыми, не оправдывая себя ни в чем, стараться исправлять себя, насколько можно, не обвинять и не осуждать других, каяться пред Господом, постепенно смиряться пред Богом и людьми – тогда Господь постепенно будет открывать такому человеку его падение, его порчу, его неоплатный долг. Один должен пятьсот динариев, другой – пятьдесят, а все равно оба не имели, чем заплатить. Нужно, чтобы Господь по милости Своей простил обоим. Значит, нет такого праведника, который не нуждался бы в милости Спасителя. И вот премудрость Божия! – Явный грешник скорее может смириться и прийти к Богу, и спаститсь, чем наружные праведники. Потому и сказал Господь Иисус Христос, что мытари и грешники предваряют в царствии Божием многих внешних праведников. По великой премудрости Божией грехи и бесы содействуют смирению человека, а через это – спасению. Вот почему Господь не велел выдергивать плевелы из пшеницы, без плеве л легко возникла бы гордость, а Бог гордости противится. Гордость и высокомерие – гибель для человека. Какой вывод из сказанного? – Познавайте свою немощь и греховность, не осуждайте никого, себя не оправдывайте, смиряйтесь, и Господь вознесет Вас в свое время. Боже, милостив буди нам, грешным. Простите и молитесь за меня. Письмо для всех.

Российской экологической академии", приводятся ниже....Не хотелось мне, и не хочется спорить с кем-либо и вступать в полемику. Истина в споре, как известно всем нынче, давно не рождается. Однако следует прояснить оставшееся не вполне ясным: рекомендация книге Евгения Евстигнеевича Голубинского дана мною (кстати, отмечу сразу же, что отнюдь не в качестве учебника).На протяжении многих лет усердно занимаясь русской духовной традицией, остаюсь буквально потрясен уникальным своеобразием ее склада, удивительной ее теплотой, открытостью, непосредственностью, непринужденностью - всем, чего так не достает нам сегодня. Всем, чего нет ближе, ибо оскверненные и поруганные храмы не только на улицах наших городов, но и в душах людских...Помню собственные свои смешанные чувства, когда впервые познакомился с книгой Голубинского. Было это в середине шестидесятых годов, еще существовал прежний общий зал Ленинской библиотеки, с отдельным входом и для всех открытый. Там, в открытом доступе, стояла "История Русской Церкви", помилованная за либерализм, - первый полутом первого тома... Читал и перечитывал. Меня и тогда безмерно раздражало стремление автора к нарочитому "реализму"...У Голубинского, отдавшего немалую дань духу времени, тяжелое чувство оставляет презумпция недоверия к историческому материалу, столь обширно им цитируемому и разбираемому. Но и поныне остаюсь, и всегда останусь признательным ему за то, что он заставил меня задуматься, вникнуть и научил дотошно вникать,

Ко мне становился человек вовсе не тою стороною, какою он сам хотел стать перед мною; он становился противувольно той стороной своей, которую мне любопытно было узнать в нем, так что он иногда, сам не зная как, обнаруживал себя перед мною больше, чем он сам себя знал. Итак, слова твои и предостережения, изъявленные тобою в конце письма, которые ты даже советуешь мне записать себе в книжку, напрасны. Ты их сказал вследствие того,[488] что поторопился вывести заключение из дел, повидимому, похожих на те, из которых выводятся подобные заключенья, но в самом деле не тех. Вместо того, чтобы воспользоваться сделанным мне твоим замечанием, я сделаю[489] тебе[490] несколько своих замечаний и попрошу их записать себе раз навсегда в свою памятную книжку. 1-е. Что люди знатные и вообще находящиеся в высших кругах имеют горькие и скорбные душевные минуты и не находят даже и средств показать себя с настоящей и с лучшей стороны своей, и положенья их, если рассмотришь внимательно все обстанавливающие их обстоятельства, так бывают трудны, что не бывает решительно средств выйти из необходимости быть в черствых и в холодных сношеньях с людьми. 2-е. Что все живущие в Петербурге, хорошие и дурные без исключенья, более или менее покрываются, сами

Каким образом? Если кто из родителей говорил сыну: дай мне эту овцу, которую ты имеешь, или тельца, или иное что, то им отвечали: то, чем ты желаешь от меня пользоваться, я отдаю в дар Богу, и ты не можешь получить этого. Отсюда происходило двоякое зло: и Богу не приносили, и родителей, под предлогом приношения Богу, лишали дара; и оскорбляли родителей под предлогом обязанности к Богу, и Бога - под предлогом обязанности к родителям. Впрочем, Господь не прямо указывает на это, но сначала читает им закон, в котором показывает, что Бог строго требует почтения к родителям. “Почитай, - говорит Он, - отца и мать”, и будешь долголетен на земле И еще: “Злословящий отца или мать смертью да умрет”. Но, умолчав о награде, которая принадлежит почитающим родителей, Христос упоминает только о том, чего надобно страшиться, т. е. о наказании, которое угрожает непочитающим родителей, желая таковых устрашить, равно как и благонамеренных ободрить, указывая таким образом на настоящих виновников, достойных смерти. Если, говорит Он, непочтительные на словах наказываются, то тем более будете наказаны вы, непочтительные на деле, и не только сами так поступающие, но и других научающие тому же. Как же вы, которым и жить не подобало бы, обвиняете учеников? Что удивительного, если вы

Каким образом? Если кто из родителей говорил сыну: дай мне эту овцу, которую ты имеешь, или тельца, или иное что, то им отвечали: то, чем ты желаешь от меня пользоваться, я отдаю в дар Богу, и ты не можешь получить этого. Отсюда происходило двоякое зло: и Богу не приносили, и родителей, под предлогом приношения Богу, лишали дара; и оскорбляли родителей под предлогом обязанности к Богу, и Бога - под предлогом обязанности к родителям. Впрочем Господь не прямо указывает на это, но сначала читает им закон, в котором показывает, что Бог строго требует почтения к родителям. Чти, говорит Он, отца твоего и матерь, да будеши долголетен на земли. И еще: иже злословит отца или матерь, смертию да умрет. Но, умолчав о награде, которая принадлежит почитающим родителей, Христос упоминает только о том, чего надобно страшиться, т. е. о наказании, которое угрожает непочитающим родителей, желая таковых устрашить, равно как и благонамеренных ободрить, указывая таким образом на настоящих виновников, достойных смерти. Если, говорит Он, непочтительные на словах наказываются, то тем более будете наказаны вы, непочтительные на деле, и не только сами так поступающие, но и других научающие тому же. Как же вы, которым и жить не подобало бы, обвиняете учеников? Что удивительного, если вы

Почувствовал, что в тебе действует сребролюбие, - возьми и не только дай ту милостыню, какую хотел дать, но дай еще больше. Кто-то нанес тебе ущерб - постарайся, если возможно, стерпеть это, простить. Бывают, конечно, в жизни такие случаи, когда сделать это невозможно, потому что от нас зависят и другие люди. У семейных - это их семья, у монашествующих - братство или сестричество. Иногда и угодники Божии судились за имущество. Например, святитель Игнатий Брянчанинов вступил в суд с окрестными крестьянами за то, что они захватили монастырские земли. Сделал он это потому, что земли были отобраны у его братства. Естественно, братству они были нужны: их можно было обрабатывать, они приносили некоторый доход и пропитание для насельников обители. Святитель Игнатий, думая прежде всего о братиях, пресек, можно сказать, корыстолюбие крестьян. Так что вещь эта тонкая, невозможно вести себя чересчур просто. Конечно, есть люди очень ревностные, сильные духом, которые готовы на все, способны все раздать. Но потом такой человек сам будет нуждаться в чьей-то помощи, и, значит, ему даст кто-то другой. Были и такие нравственные герои, как святитель Иоанн Милостивый, который все раздавал. Один благодетель, видя, что святитель даже не имеет чем укрыться (а он являлся Патриархом Александрийским, это была одна из самых величайших

Порой изображается нечто устрашающее или прельщающее - надо осенить себя крестным знамением и продолжать молиться. Не всегда такая прелесть появляется из-за гордости; иногда дьявол, пользуясь нашей неопытностью, просто пытается отвлечь нас от молитвы. Однако бывает, что и весьма опытные, высоко преуспевшие подвижники подвергаются опасности впасть в прелесть. Например, преподобному старцу Силуану Афонскому было такое видение. Внезапно перед ним открылся купол храма, с разверзшихся небес стал изливаться свет, и он услышал пророка Давида, поющего псалмы. Преподобный Силуан долго не мог понять, от Бога ли было видение или это прелесть. Даже многие опытные, но не испытавшие чего-либо подобного духовники ничего не могли ему объяснить. По умножению бесовских искушений и по некоторым другим признакам он сам постепенно понял, что это была прелесть. Если человек впадает в прелесть по неопытности, то Бог его не осуждает. Один знаменитый подвижник - Симеон Столпник подвергся тяжкому искушению. Ему явился демон, принявший вид ангела, на огненной колеснице и сказал: "Ты достоин уже быть восхищенным на небеса". Действительно, подвиги преподобного Симеона были вышеестественными. На протяжении многих десятков лет он стоял на башне под открытым небом, день и ночь молился, клал тысячи поклонов, пищу вкушал раз в неделю, а в Великий пост сорок дней ничего не ел и даже не

Замечаешь ли, как ничего – без Христа и ничего – без Отца? Этот пред нарек, Тот приводить. И это он утверждает, возвышая бывшее, как и в другом месте говорит: "И не довольно сего, но и хвалимся Богом чрез Господа нашего Иисуса Христа" (Рим. 3:11). Великие, конечно, дарованы блага, но они становятся гораздо многоценнее вследствие того, что дарованы чрез Христа, потому что к нам – рабам Бог послал не кого-нибудь из рабов, но своего Единородного. "По благоволению", – говорит, – "воли Своей" (κατά την εϋδοκίαν τού θελήματος αυτοΰ), т. е. потому, что имел сильное желание, или – если угодно – потому, что это составляло Его главное стремление. Εύδοχία (благоволение) везде означает главное желание (основу других желаний). Есть и другие желания, – первое, напр., чтобы не погибли грешники; второе, чтобы сделавшиеся грешниками погибли, потому что мучиться будут они не по необходимости, а по воле (Божьей). Это можно видеть и у Павла, напр., когда он говорит: "Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я" (1 Кор. 7:7); и в другом месте: "я желаю, чтобы молодые вступали в брак, рождали детей" (1 Тим. 5:14). Таким образом, под ύδοχία он разумеет первое желание, сильное желание, желание с вожделением, повадку. Я не откажусь употребить, даже

Для чего же понадобилось такое притворство? Ницше объясняет, что, прощаясь со своими учителями, он хотел выразить им свою признательность и благодарность за прошлое. Я полагаю, что читатель найдет такой способ выражения благодарности не заслуживающим одобрения: нужно уметь жертвовать ради истины своими друзьями и учителями. Вероятно, и сам Ницше держался такого же мнения, если же он все-таки выступает открытым сторонником Шопенгауэра и Вагнера, хотя знает, что пришло время проститься с ними, то на это у него были иные, может быть, менее красивые, но несомненно более глубокие и серьезные причины. Очевидно, дело было не в учителях, а в ученике: Ницше бы, пожалуй, менее церемонно распростился с руководителями своей юности, если бы сам твердо знал, куда ему идти от них. Мы видим, что признательность и благодарность не помешали ему впоследствии написать резкую статью о Вагнере, не помешали также называть Шопенгауэра "старым фальшивомонетчиком". Но это уже было под конец его литературной деятельности, в 1886-1888 году. В 1875 году он еще не смел думать, что нарождающиеся в его душе мысли и настроения, еще неопределенные и хаотические, возможно будет противоставить стройной и законченной, уже нашедшей себе признание философии Шопенгауэра и прогремевшей на всю Европу славе Вагнера. Ему казалось тогда, что самое ужасное, что может случиться с

Хочешь ли знать, какая сила в песнопениях Богу? Три отрока, воспевая их, погасили вавилонскую пещь, или лучше, не погасили, но, что гораздо удивительнее, разженный пламень попрали ногами, как грязь. Это песнопение, проникнув в темницу с Павлом, разрешило узы, отворило двери темницы, поколебало основания, поразило великим ужасом темничного стража. "Около полуночи", говорит Писание, "Павел и Сила, молясь, воспевали Бога" (Деян.16:25). Что же случилось потом? Совершенно необыкновенное и дивное дело. Узы разрешились, связанные связали несвязанных. Узы, по свойству своему, крепко держать связанного и не дают ему свободы; а здесь несвязанный страж темницы пришел и пал к ногам связанного Павла. Вещественные узы по свойству своему таковы, что удерживают связанного; а узы Христовы имеют такую силу, что несвязанных покоряют связанным. Страж вверг их внутрь темницы, а они, находясь внутри, отворили внешние двери; он заключил ноги их в колоду, но связанные ноги их разрешили руки других. Потом, говорит Писание, страж припал к ним в страхе и трепете, с воплем, беспокойством и слезами (ст. 29). Что же случилось? Не ты ли сам связал их? Не ты ли стерег их в заключении? Но удивительно ли, что эта сила отворила темницу, когда она имеет возможность отверзать небеса? "Что вы свяжете на земле", сказал Господь, "то будет связано на

Я около того времени хотел убить себя от болезни равнодушия; впрочем, не знаю от чего. В эти же два-три дня (так как непременно надо было выждать, чтобы девочка всё забыла) я, вероятно чтоб отвлечь себя от беспрерывной мечты или только на смех, сделал в номерах кражу. Это была единственная кража в моей жизни.В этих номерах гнездилось много людей. Между прочим, и жил один чиновник, с семейством, в двух меблированных комнатках; лет сорока, не совсем глупый и имевший приличный вид, но бедный. Я с ним не сходился, и компании, которая там окружала меня, он боялся. Он только что подучил жалование, тридцать пять рублей. Главное натолкнуло меня, что мне в самом деле в ту минуту нужны были деньги (хотя я через четыре дня и получил с почты), так что я крал как будто из нужды, а не из шутки. Сделано было нагло и явственно: я просто вошел в его номер, когда жена, дети и он обедали в другой каморке. Тут на стуле у самой двери лежал сложенный вицмундир. У меня вдруг блеснула эта мысль еще в коридоре. Я запустил руку в карман и вытащил портмоне. Но чиновник

Таким образом, один потерял то, что дано было ему самою природою; а другой приобрел себе то, чего и не имел от природы. И так как это свыше было предопределено ему, то и Ревекка, давая ему имя, назвала его Иаковом, что значит запинание, как и Исав, после благословений, данных Иакову отцом, рыдая, говорил: “Не потому ли дано ему имя: Иаков, что он запнул меня уже два раза? Он взял первородство мое, и вот, теперь взял благословение мое. И [еще] сказал: неужели ты не оставил мне благословения?” (Быт.27:36). Заметь, какая у древних была проницательность, или - лучше - сколь велика премудрость Божия, которая так устрояла, что и жены не просто, не как случится, давали имена рожденным от них, а заключали в имени дитяти предзнаменование того, что имело быть с ним. И редко найдешь, чтобы дети назывались одними именами с родителями их, или, может быть, и нигде не найдешь этого. Но когда отец намерен был наречь имя дитяти, то давал ему какое-нибудь необычайное, новое прозвание, так чтобы чрез него предзнаменовать какое-либо будущее событие. Так же поступала и мать. Так Ламех, нарекая своего сына, назвал его Ноем и присовокупил: сей “утешит нас” (Быт.5:29). Таким образом, тщательно исследуя каждое имя, непременно найдешь в нем какое-либо

Вероятно, перед пришествием Мессии ученейшие евреи составили науку, как судить о Нем, и по каким признакам. Вопрос сей состоит из двух частей: в первой заключается следующая мысль: Божиею ли силою Ты творишь это? Во второй такой смысл: если по повелению Божию, то как получил сие повеление, прямо или нет, посредственно или непосредственно? Конечно, вопрос сей был частный: он касался только того, по какому праву Иисус Христос очистил храм? Но поскольку Он совершил сие в качестве Мессии, то в этом частном вопросе заключается и общий, то есть. Он ли Мессия? Иисус Христос не дает прямого ответа. Почему? Казалось бы, что в сии решительные минуты должно бы оставить все обоюдности, должно бы сказать прямо: "да" или "нет!" Между тем, Иисус как бы уклоняется от исследования столь важного дела. Вместо того, чтобы сказать: Я творю это по власти Божией, так, как и говорил это при допросе перед страданиями, Он отвечает непрямо. Отчего же сия косвенность? Отчего Он представляет столь важную истину только в полусвете? Положим, что Он отвечал бы прямо; в таком случае могли выйти некоторые несообразности, которые трудно было бы предотвратить. Известно, что »го происходило в понедельник. Если бы Он в то время признал и явил Себя Мессиею, то ряд событий до

Отчего же сия косвенность? Отчего Он представляет столь важную истину только в полусвете? Положим, что Он отвечал бы прямо; в таком случае могли выйти некоторые несообразности, которые трудно было бы предотвратить. Известно, что »го происходило в понедельник. Если бы Он в то время признал и явил Себя Мессиею, то ряд событий до смерти Его был бы совершенно иной, и Ему надлежало бы действовать совершенно иначе. Но Он всячески избегал того, и до самой смерти явно не объявлял Себя Мессиею. Если при входе в Иерусалим Он не запрещал называть Себя этим именем, то сделал это потому только, что не видел никаких вредных для Себя последствий от сего. Здесь, напротив, стоило только решительно выдать Себя за Мессию, то народ, оказавший прежде совершенное послушание при очищении храма, вдруг произвел бы возмущение; а Иисус Христос хотел сделать Свое дело так, чтобы Римская власть нимало не вмешивалась в это. Кто знает, может быть народ, разъярившись на тех, кои спрашивали Иисуса, убил бы их? А это для Спасителя человеков было бы весьма несвойственно. Его мудрость требовала отвратить это, и нельзя надивиться, как Он избегнул всего этого. Положение Иисуса Христа было самое опасное: с одной стороны, Ему нужно было выдать Себя за Мессию; а с другой, нужно

Намеренья мои теперь вот какого рода: в конце весны или в начале лета предполагаю быть в Петербурге, затем, чтобы, во-первых, повидаться с тобой и с Жуковским и перечесть вместе всё то, что хочется вам прочитать, а, во-вторых, если будет божья воля, то и приступить к печатанью. Время, кажется, уже несколько угомонилось, головы хоть, может быть, и не совсем, но по крайней мере уже, верно, отрезвились настолько, чтобы иметь терпенье и хладнокровье выслушать, в чем дело, а до сих пор, право, не подымались даже и руки к изданью чего-либо.[475] Уведоми меня теперь же, какие у тебя планы на лето. Как бы устроиться нам так, чтобы провести его где-нибудь на морских водах, в Ревеле или в ином месте? Я думаю, что взаимные беседы нам будут теперь нужней чем когда-либо прежде. Не поленись, напиши теперь же, присообща к этому хоть два слова о своем житье и о милых — близких твоему сердцу, которым всем передай душевный мой поклон.

Вражий идеал – человек, который, отработав день на благо будущих поколений (если в этом его призвание), вечером откладывает всяческое попечение, целиком вверяясь небу, и остается лишь при терпении и благодарности, которые требуются от него здесь и сейчас. Нам же нужен человек, терзаемый кошмарами будущего, гонимый идеями близящегося рая или ада на земле, готовый преступить заповеди Врага сейчас, если мы внушим ему, что этим он приблизит или отвратит то, чего ему даже не доведется увидеть при жизни. Нам хотелось бы, чтобы род людской непрестанно и в страшных муках пытался ухватить руками разум, чтобы род этот никогда не был честен, добр и счастлив и все, даруемое ему в настоящем, нес на алтарь будущих времен.

Вражий идеал - человек, который, отработав день на благо будущих поколений (если в этом его призвание), вечером откладывает всяческое попечение, целиком вверяясь небу, и остается лишь при терпении и благодарности, которые требуются от него здесь и сейчас. Нам же нужен человек, терзаемый кошмарами будущего, гонимый идеями близящегося рая или ада на земле, готовый преступить заповеди Врага сейчас, если мы внушим ему, что этим он приблизит или отвратит то, чего ему даже не доведется увидеть при жизни. Нам хотелось бы, чтобы род людской непрестанно и в страшных муках пытался ухватить руками разум, чтобы род этот никогда не был честен, добр и счастлив и все, даруемое ему в настоящем, нес на алтарь будущих времен.

Вражий идеал — человек, который, отработав день на благо будущих поколений (если в этом его призвание), вечером откладывает всяческое попечение, целиком вверяясь небу, и остается лишь при терпении и благодарности, которые требуются от него здесь и сейчас. Нам же нужен человек, терзаемый кошмарами будущего, гонимый идеями близящегося рая или ада на земле, готовый преступить заповеди Врага сейчас, если мы внушим ему, что этим он приблизит или отвратит то, чего ему даже не доведется увидеть при жизни. Нам хотелось бы, чтобы род людской непрестанно и в страшных муках пытался ухватить руками разум, чтобы род этот никогда не был честен, добр и счастлив и все, даруемое ему в настоящем, нес на алтарь будущих времен.

Узнает ли он при этом себя? То, что он узнает тут о своих и человеческих возможностях, не имеет безусловной ценности. Нельзя, говорит Данте, называть мудрым человека, к чьему мастерству и опыту примешано насилие. Гений и насилие вещи несовместные. Нет причин говорить, что в каких–то обстоятельствах, для каких–то целей добро и зло совместимы. Рискованно объявлять, что богатыри, завоеватели Сибири «люди величайшей духовности и главные в обществе носители подлинной культуры». Надо сначала посмотреть. Пока у нас еще не проверено и не подсчитано, что в Сибири погублено безвозвратно, что спасено, что надо делать и чего не делать чтобы выручить гибнущее. Слепое уважение к силе причиняет через школы, идеологию больше вреда чем продолжающееся сейчас растаптывание Сибири. Учительница, заливающая бездумными словами о герое Ермаке тревогу, сгущающуюся над классом, отрывает этими своими словами трубки телефонных аппаратов, бьет стекла на автобусных остановках и много хуже. Она тем не менее продолжает говорить и не может остановиться. Так же продолжают оговаривать и определять народ и не могут остановиться люди власти, националисты или космополиты. Кажется невероятным, что спасатели России могут так губить русское, ведь они этого не хотели. Но иначе почти никогда с составителями исторических расписаний и не бывало.

Никакого имябожничества я не признаю, имябожником себя не считаю и, если таковые есть, от них отрекаюсь. Мая позиция скорее отрицательная, чем положительная: я никак не могу согласиться с Вашими, напр., статьями по этому вопросу. Охотно допускаю, что, м<ожет> б<ыть>, и противная сторона во многом ошибается, и единственно, чего я хотел бы и на чем успокоился, это на авторитетном признании, что в затронутых вопросах есть что‑то очень важное, но доселе не разработанное и требующее к себе большого внимания. Вы хотели бы написать «об имябожниках» [626]. Но если бы можно было так устроить, чтобы я мог ответить Вам, а не оставаться безмолвным, то с великою радостью я напечатал бы Вашу статью». Думается, нет надобности сомневаться в искренности этого письма, она подтверждается всей системой взглядов Флоренского.

Мещанская драма, нравоописательный роман и к ним примыкающая деятельность Лессинга и Аддисона, наконец, даже Гете, с миром неопределенных внутренних тревог своего Фауста, – все это, на чем мы хотели бы видеть печать личного гения, носит на себе только печать гения своего народа. Понимание индивидуального в праве создало в далеком сумраке средних веков суд 12 присяжников, которые выносят приговор из глубины своей совести, а не находят его в заранее предустановленной норме общего для всех случаев закона. Оно же непреодолимо отвращает английский народ от кодификации законов своих, растянувшихся на тысячелетие, и вызвало глубокомысленные исследования немецких ученых над правом средневековым, над историческим его развитием, наконец, над правом всех народов, где, наряду с самым высоким, внимательно обсуждается и самое первобытное. Слова великого Гердера, что «каждое время и каждое место живет для себя самого», открыли истинную эру в понимании истории, указав на мир индивидуального и своеобразного, который должен быть познан в ней. И как удивительно этим словам, обнимающим смысл того, что жило и умерло, отвечают слова другого мыслителя Германии, обращенные к совести всего живого: «Смотри на всякого, себе подобного, как на цель, которая никогда и ни для чего не может быть средством». Это царство целей, для себя существующих, эта нравственная монадология Канта

Если уместно нам с тобой чем-либо в сем отношении похвалиться, то разве тем, как мы всем этим воспользовались. Это, когда есть в нас в силе, есть наша брачная одежда. Величаться ли ею? Не паче ли побаиваться надо, как бы богатый в милости Устроитель пира, пришедши, не сказал нам: видите, какой пир! А одежда-то у вас какова?!Посмотрим же теперь повнимательнее и на одежду сию. Одежду души составляют преимущественно нравственно-религиозные расположения и чувства, укорененные в ней, а не одни дела. Но как те сокровенны, то редко бывают поводом к тщеславию и гордости; дела же, как видимые, лезут в глаза и будто невольно возбуждают делателя к любованию и самовосхвалению в себе, а свидетелей его дел - к похвалению его вовне, которые еще крепче укрепляют и глубже углубляют любование и трубление пред собой. Так вот, рассмотрим свои дела, есть ли в них и что есть, чем бы можно было беспрекословно похвалиться.Припомним, что хвалиться можно только тем, что прямо от нашего исходит произволения и независимо ни от чего нами совершается. Но смотри, как идут дела наши? Как они зачинаются? Сходятся обстоятельства и ведут к тому или другому делу, а иной раз приходит на мысль сделать что-либо - и делаем. Но стечение обстоятельств не от нас,

Он создал его таким, каким хотел создать. Но однажды создав его таким, а не другим, Он и обуславливает его законами и требованиями высочайшего предназначения и глубинного первообраза, который есть Он сам. Поэтому авторитет Христа не внешний, не формальный, но внутренний материальный; материальный в том смысле, что волею своею Христос выражает объективное бытие; внутренний в том смысле, что Его воля в своей глубинной сущности есть воля нашего собственного идеального принципа. Христос говорит от имени абсолютного объективного бытия и, таким образом, — от имени нас самих, ибо мы происходим из этого бытия и в нем держимся, как виноградная лоза на винограднике.

От обоих исходила какая-то животная, первобытная сила, которая заставляла молодую женщину цепенеть от ужаса. Юлю многое поражало в этих "братках": быстрая смена настроения, внезапная агрессивность, которая могла возникнуть буквально на пустом месте. И в то же время и Гнилому, и особенно Бугаю была присуща какая-то совершенно детская непосредственность. Оказалось, что Бугай просто обожал мультфильмы, причем, если мультик был смешной, он смеялся заразительнее любого ребенка. Словно ребенок Бугай вел себя и тогда, когда проигрывал в карты Гнилому. От природы наблюдательная, Юля научилась пользоваться такими моментами. Карнеги был бы доволен такой ученицей. Когда это требовалось, Селиванова смеялась, хотя смеяться ей не хотелось, когда Бугаю или Гнилому требовалось сочувствие, она сочувствовала, даже если про себя говорила: "Так вам и надо, гаденыши". Точно так же действовал и Шурик. Особенно это стало заметно, когда на мобильник Шурика позвонили из Москвы и сообщили, что Кузьмича во Владимире взяли. Подробностей они не узнали, но Шурик предположил, что хитрый Кузьмич сам все подстроил: надежнее зоны места отсидеться нет - годик-другой. Гнилой резонно возразил, что, похоже, Кузьмича действительно "замели": в последнее время их босс потерял всякую осторожность. Да и конкуренты могли подставить. Как

Когда возле нас жил К<авелин> в состоянии помешательства и некоторое время еще позволено было родным приезжать к нему, то после каждого приезда ему делалось хуже, потому что они все хотели его урезонить и смягчить. Бывший тут доктор из сумасшедшего дома говорил мне о действиях родственников: «Странные люди! Хотят больного урезонить, между тем как болезнь его и состоит в том, что он лишен здравого смысла». К. хватался за нож, намереваясь пронзить им жену и себя, высказывая против нее величайшие неудовольствия, между тем как в здравом состоянии он питал к ней величайшее расположение. Вот как надо рассуждать о больных такого рода. П. П. я советовал никак не видеться с сестрою, доколе она не выздоровеет. — Я имею письмо от Д<осифеи> от 24 сентября, из которого можно понимать причину случившейся с нею болезни.

Есть возможность попользоваться бардяными ваннами, чего бы мне очень хотелось. И все бы мы, зиму пролечившись, весной пожаловали в Сергиеву, выписанные из инвалидной команды в наличный строй. Прилагаю письмо к Екатерине Сергеевне Баташовой. Благодарю тебя, что напомянул, и впредь всегда так делай. Ты знаешь — я в таких случаях не всегда догадлив. Вели, друг мой, сделать мне подрясник из хорошей белки и покрыть черным лицемором — возьми на это из моей кружки. Моя песцовая шубка повытерлась; а случись необходимость выехать, надо выехать с хорошим запасом тепла Пришлешь на имя Николая Никандровича Жадовского, ярославского почтмейстера; да повели по приложенному образчику только несколько побольше сделать оплаток с буквою И. белого цвета — А. это мановение [223].

Гнозис являлся в этом смысле неистощимым источником и предлагал - в тысячах раскрашенных картинок то, чего хотело сердце» (Лицман). Таким образом это был прежде всего спор о Христе, об Его историческом образе, об Его проповеди и смысле Его явления и чудес. И перед Церковью вставала необходимость точно определить - на каком основании гностический Христос ложен, что позволяет ей отличать истинное предание о Нем от ложного. Историческое значение гнозиса в том, что если до его появления то знание Христа, то восприятие Его образа и учения, которым Церковь жила, было для нее так сказать самоочевидным, и ни в ком не вызывало никаких сомнений, то гнозис заставил ее впервые точно определить источники этого знания, вызвал в ней «рефлексию» на саму себя и на свою жизнь. Мы уже раньше показывали, что, с первого дня принятие христианства мыслилось как принятие свидетельства о Христе Апостолов, свидетелей Его заповедей. От них и только от них восприняла Церковь живой, исторический образ Спасителя, Его жизни, чудес, страданий и воскресения. Но это не простой человеческий рассказ, не просто историческое свидетельство. По учению Церкви, в даре Пятидесятницы, через сошествие Св. Духа, оно становится Словом Божиим. Свою миссию апостолы воспринимают именно, как служение или проповедь Слова. Больше того, сама Церковь есть

Однажды, когда мы оба вышли из своих пещер, чтобы собирать злаки и коренья для пищи и были на некотором расстоянии друг от друга, я заметил, что брат мой вдруг остановился, как будто чего-то испугался, а потом стремглав побежал и скрылся в своей пещере пошел посмотреть, что там такое, и увидел много рассыпанного золота. Недолго думая, я снял с себя мантию, собрал в нее неожиданно найденное сокровище и с большим трудом перенес в свою келлию. После этого, ни слова не сказав брату, я ушел в город, купил там большой дом, устроил в нем странноприимницу и больницу и при них основал монастырь, поместив в нем сорок иноков. Поручив все это опытному игумену и вручив ему на нужды тысячу златниц, другую же тысячу раздав бедным, я снова оставил мир и пошел к своему брату. Я гордился собой и осуждал брата за то, что он не хотел сделать добра людям с помощью найденного им золота. А когда подходил к пещере брата, помыслы высокоумия и самомнения совершенно овладели мной. Но в это время явился мне Ангел Божий и сказал: "Все, что ты сделал, не стоит прыжка, сделанного твоим братом через золото. Он несравненно выше и достойнее тебя пред Богом. Ты даже не стоишь того, чтобы

Камуфляж, маскировка все это, для какого-то большого дела задумана. Враг-то расчетливый, хитрый. Не могу успокоиться. Пошел в особый отдел. Встретил младшего лейтенанта, доложился по уставу и рассказал о своих сомнениях. Он оживился, обрадовался и сразу же повел меня к своему начальству. Начальник особого отдела был у нас майор, латыш, сумрачный и всегда внешне усталый. Выслушал он младшего лейтенанта, тот доказывает, что лейтенант Каменев затаившийся враг, которого надо обезвредить. Расспросил про лейтенанта, как в разведке себя вел, с солдатами на отдыхе, с кем общается. Подумал немного, недовольно посмотрел на нас, позвонил куда-то, что-то спросил и сказал: Товарищ младший лейтенант, Вы сегодня с группой разведчиков за линию фронта пойдете, вот там и проверите лейтенанта Каменева, а сейчас можете идти, а ты, Скорино, останься. Младший лейтенант побледнел, изменился в лице, что-то хотел сказать, но майор махнул рукой, и тот вышел. Майор дождался, когда закрылась дверь, посмотрел на меня и сказал: Слушай, Скорино! Я о делах разведки много знаю, о тебе с лейтенантом тоже, но скажи мне, что у тебя голова или пустой котелок? и постучал пальцем по моему лбу. Дурак ты! Ну что, верующий, крестился на церковь, разве в этом дело? Ты его дела видел, с ним работал? Тебя

У всех равенство, и никто ничего своим собственным не признавал, от того были между ними мир и тишина, в совести любовь и простосердечие; у всех словно одна душа и одно хотение; достохвальнее же всего то, что друг к другу имели непритворное усердие и без лести друг друга почитали и уважали благоговейно. Сие всё самолично видел я, ибо многократно потом посещал их, и так, вразумясь и наставясь от них, помыслил я о себе: как счастлив я буду, если сподоблюсь вести такую подобную им жизнь, беспечальную, спокойную, только на угождение и служение Единому Богу беспрепятственно проводить. И так положил в сердце моем твердое намерение к ним вселиться в сожитие. Поэтому поспешил ехать в Петербург для получения от полка отставки, чтобы восприять жизнь монашескую. При отъезде моем дал мне письмо отец Адриан, ибо знал: его духовный сын Иоасаф из Петербурга архи­мандрит и наместник в Киевском монастыре; и отписал к нему всё подробно о себе, он же получив от меня это письмо, весьма обрадовался и тотчас доложил Митрополиту Гавриилу о нем; Митрополит же вскоре послал письмо, приглашая его (отца Адриана) приехать к нему в Петербург, и по приезде отпустил его жительствовать в монастырь Коневец и повелел настоятелю монастыря во всем покоить его.

и всякое от себя отгоняя неверие, и сомнение, равно как и всякое свое мудрование и самоохотное хотение; шаг за шагом последуй за учителем своим, как зеркало какое, как свою совесть, имея это нерассуждающее полное ему послушание. Если же иной раз что-либо противное сему подсеет в ум твой враждебный всему доброму дьявол, как от блуда и как от огня, отскочи от того, так премудро говоря к себе против, влагающего такие мысли, прельстителя: не руководимый руководящего, а руководящий руководимого руководит; не я его, начальствующего, а он мой взял на себя суд (мой вину); не я его, а он моим состоит судьею, по св. Лествичнику, и подобное (Сл. 4-е). Для того, кто восприял намерение расторгнуть рукописание своих прегрешений и сподобиться быть вписану в божественную книгу спасаемых, нет вернейшего к тому способа, как такой образ жизни, т.е. послушание. Ибо, если, по блаженному Павлу, Сын Божий и Бог наш, Господь Иисус, ради нас став подобным нам, и премудро устрояя отческое о нас благоволение, видится протекающим сей путь (послушания), и чрез него сподобляется отчего, за благоугождение Ему по человечеству, прославления; ибо «смирил Себя, - говорится - быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени»

Но так как некоторые восточные епископы, сами вышедшие из сирийских монастырей26, хотя и не разделили несторианской догматики, но сначала все-таки не хотели отказаться от лица Нестория, то надо предположить, что отсутствие обширного школьного образования с преимущественно аристотелевским уклоном и пребывание в пустынях облегчало инокам скорее распознать ересь. Среди сирийских иноков появились даже борцы против ереси не по разуму, как, например, известный архимандрит Варсума (в период времени от Константинопольского собора 448 г. до разбойничьего 449 г.)27. Борьбы с несторианством касаются и два письма, связанные с именем преподобного Симеона Столпника. Одно написано императором Феодосием II к святому Симеону, а другое находится в сборнике сирийских писем преподобного и отмечается как его личное письмо к Иоанну Антиохийскому относительно Нестория, приглашающее архиепископа Антиохийского примкнуть к святому Кириллу Александрийскому, так как только таким образом может быть утвержден мир28. Torrey в названной выше статье о письмах преподобного Симеона Столпника, отвергая вообще подлинность писем, носящих имя великого сирийского подвижника, отвергает и подлинность письма его к Иоанну Антиохийскому как vaticinium ex eventu. Кто мог думать и знать, что Иоанн Антиохийский запоздает? Кроме того, есть еще на сирийском языке письмо Александра, епископа Иерапольского (Мабоггского), и Андрея Самосатского к Иоанну Антиохийскому и Феодориту Кирскому относительно преподобного Симеона, якобы с порицанием сих

Горе сблизило дружески сначала, а через год я уже полюбила его страстно, он умел заставить полюбить себя. Вообще, не симпатизируя нашему церковному браку, видя столько несчастных браков, я лично для себя предпочитала гражданский брак, лишь была бы взаимная верность, любовь и уважение; никаких обещаний я не требовала, считая за обиду для С.А., если б я усумнилась в его честных намерениях. После мне и это в упрек поставили, что, значит, я настолько непорядочна, что и не требовала ничего, значит, не дорожила собой. Я жестоко ошиблась в моем выборе, но, несмотря на это, любила горячо. За два года до кончины С.А. мое сердце охладело, но дружба, сожаление и верность принадлежали ему до последней минуты его жизни. Но разочарование ужасно. Благодаря внушениям Г., он прямо не дал мне иметь еще сына. Когда я почувствовала ожидание и, плохо себя чувствуя, по желанию С.А. поехала к Пму, акушеру, не зная того, что С.А. дал ему понять, что надо сделать аборт, чего я вовсе не желала. Все было нормально, но Пий сказал, что надо сделать исследование под хлороформом, т.к. он подозревает не беременность, а какуюто болезнь. Ничего не подозревая, я согласилась. Меня захлороформировали, что сделали, я не знаю, но через несколько дней, при ужасных

Камуфляж, маскировка все это, для какого-то большого дела задумана. Враг-то расчетливый, хитрый. Не могу успокоиться. Пошел в “особый отдел”. Встретил младшего лейтенанта, доложился по уставу и рассказал о своих сомнениях. Он оживился, обрадовался и сразу же повел меня к своему начальству. Начальник “особого отдела” был у нас майор, латыш, сумрачный и всегда внешне усталый. Выслушал он младшего лейтенанта, тот доказывает, что лейтенант Каменев – затаившийся враг, которого надо обезвредить. Расспросил про лейтенанта, как в разведке себя вел, с солдатами на отдыхе, с кем общается. Подумал немного, недовольно посмотрел на нас, позвонил куда-то, что-то спросил и сказал: “Товарищ младший лейтенант, Вы сегодня с группой разведчиков за линию фронта пойдете, вот там и проверите лейтенанта Каменева, а сейчас можете идти, а ты, Скорино, останься”. Младший лейтенант побледнел, изменился в лице, что-то хотел сказать, но майор махнул рукой, и тот вышел. Майор дождался, когда закрылась дверь, посмотрел на меня и сказал: “Слушай, Скорино! Я о делах разведки много знаю, о тебе с лейтенантом тоже, но скажи мне, что у тебя – голова или пустой котелок? – и постучал пальцем по моему лбу. – Дурак ты! Ну что, верующий, крестился на церковь, разве в этом дело? Ты его дела видел, с ним работал? Тебя

Я говорю о том, что психологическая база, в которой может гнездиться хотя бы частичное сочувствие боевикам, должна быть максимально сужена.– Значит, надо начинать с телевидения?– Да, зачищать надо не Ведено, а Останкино. Нужна нравственная цензура. Ради жизни наших детей, ради будущего страны надо ограничить свои "хотелки" и "свободы". Кроме того, давно пора создать федеральный мусульманский телеканал. Конечно же, наряду с этим, необходим и православный телеканал.– Вы предлагаете государственную пропаганду ислама, но все террористы заявляют, что они – правоверные мусульмане, воины Аллаха…– Войны XXI века носят прежде всего информационный характер. Нельзя отдать экстремистам монополию речи от имени ислама. Мир ислама сложен. Лидеры российских мусульман занимают корректные, гуманистические позиции. Но перекроет ли их голос голоса саудитских, иракских или египетских "богословов", которые гораздо легче отождествить с голосом традиционного мусульманского мира? Вот тут и необходимо задействовать государственный ресурс, а именно – телевидение и преподавание в школах "Основ исламской культуры" (наряду, естественно, с "Основами православной культуры").– Но есть и другая сторона медали. Многие русские люди выступают против того, чтобы в их городах строились мечети. И их боязнь, в общем-то, обоснована. Они боятся, как бы их край не превратился в Косово.– Я эти страхи не разделяю. Мы превратимся в Косово не из-за того, что в русских

Камуфляж, маскировка все это, для какого-то большого дела задумана. Враг-то расчетливый, хитрый. Не могу успокоиться. Пошел в “особый отдел”. Встретил младшего лейтенанта, доложился по уставу и рассказал о своих сомнениях. Он оживился, обрадовался и сразу же повел меня к своему начальству. Начальник “особого отдела” был у нас майор, латыш, сумрачный и всегда внешне усталый. Выслушал он младшего лейтенанта, тот доказывает, что лейтенант Каменев – затаившийся враг, которого надо обезвредить. Расспросил про лейтенанта, как в разведке себя вел, с солдатами на отдыхе, с кем общается. Подумал немного, недовольно посмотрел на нас, позвонил куда-то, что-то спросил и сказал: “Товарищ младший лейтенант, Вы сегодня с группой разведчиков за линию фронта пойдете, вот там и проверите лейтенанта Каменева, а сейчас можете идти, а ты, Скорино, останься”. Младший лейтенант побледнел, изменился в лице, что-то хотел сказать, но майор махнул рукой, и тот вышел. Майор дождался, когда закрылась дверь, посмотрел на меня и сказал: “Слушай, Скорино! Я о делах разведки много знаю, о тебе с лейтенантом тоже, но скажи мне, что у тебя – голова или пустой котелок? – и постучал пальцем по моему лбу. – Дурак ты! Ну что, верующий, крестился на церковь, разве в этом дело? Ты его дела видел, с ним работал? Тебя

Он же знал, что, что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду… была ужасно мучительна для Ивана Ильича. И — странно — он много раз, когда они над ним проделывали свои штуки, был на волоске от того, чтобы закричать им: перестаньте врать, и вы знаете и я знаю, что я умираю, так перестаньте, по крайней мере, врать. Но никогда он не имел духа сделать этого. Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения. Один только Герасим понимал это положение

Знать, как я знаю, как я видел, как я пережил. Мое горе и мое отчаяние – только ничтожная струйка. О, помогите! Вы – центр. Вы – у власти направляющей. Я буду ждать. Теперь, позвольте, перейти к общему положению, к положению писателей. В Алуште у меня и Ценского местный предревком[а] отобрал мандаты, выданные нам еще в ноябре из Симферополя. Отобрал и сказал: «Будет еще нагоняй тому, кто их выдал». Отбирают последнее достояние. Требуют одеяло, утварь, припасы. Я отдаю последнее, у меня ничего своего, все от добр[ых] людей – и то берут. Я болен, я не могу работать. Я имел только 1/4 ф[унта] хлеба на себя и жену. Если бы не мал[ый] запас муки, я умер бы с голоду. Я не знаю, что будет дальше. Посл[еднюю] рубаху я выменяю на кус[ок] хлеба. Но скоро у меня отнимут и последнее. У меня остается только крик в груди, слезы немые и горькое сознание неправды. Вы знаете – не для потехи имущих писал я книги. Они издаются. А меня гонят, гонят, гонят. За что? Я не был ни врагом, ни другом чьим бы то ни было. Я был только писателем, слушающим голос души своей. Страдания обездоленного народа – вот мое направление, если надо искать направления.

В дряблом сложении печени и в ее жирности я ощущал нечто низменное, и даже когда за отсутствием Люси мне предлагалась и печенка, я отказывался от нее, как от чего-то ниже моего достоинства. Напротив, напряженная упругость желудка и определенность структуры его ткани свидетельствовали мне о достоинстве этой части. Конечно, тут значил нечто и вкус; но главными все же были соображения о достоинстве, может быть, и смутные, но метафизического порядка. Белого мяса мне хотелось, и, при случае, я ел его. Но так как ценил его я лишь в порядке вкусовом, метафизически же его достоинство не было мне ясным, то настаивать на грудинке я никогда себе не позволял: требовать метафизически безразличного и, следовательно, обнаружить свое стремление к еде как чувственному вкусовому предмету значило в моих глазах утратить свое священное достоинство и лишиться какого-то сана. Наконец, самый трудный вопрос дележа были яйца, не вареные яйца в скорлупе, а – из курицы. Мои интересы тут сталкивались с Люсиными. Правда, в обыкновенных крутых яйцах желток, как желтый, жирный и слишком материальный – рассыпается и мажется, – представлялся мне не из числа возвышенных предметов, не в пример белому, таинственно голубеющему и упругому белку. Ценил я лишь этот последний, тогда как у Люси был взгляд обратный, и потому мы

Здесь два мотива: один — стыдность, обостряемая еще общим, повальным отсутствием целомудрия (одни Мережковские чего стоят!), а другой — немощь: странно недавно еще, когда был моложе (в религиозном отношении) я мог то, чего сейчас не могу, а чтобы мочь, должен "взойти" на ступень. А что до желаний, то хотел бы мочь только так, от себя, от души, от своего ума говорить, но именно потому, что только этого и только так хочу, больше всего уклоняюсь, надо, чтобы само заговорило, а что может быть, это даже и я знаю. Кроме того, языка, формы, не имею, посконностью доступной мне формы гнушаюсь, а новой не родилось. Но у других, кто может, не кликушествуя и не бесстыдствуя, люблю и ценю: вот например, Флоренский может, отчасти Розанов может (но как старикашка, немножко, как Федор Карамазов).

Хочешь ли ты чего-то иного? Или тебе хотелось бы продолжать свою жизнь,какая она есть: веселиться в свою меру, грешить в свою меру, каяться— какбы отряхиваясь (как собака, которая попала в лужу, стряхивает с себя воду ибежит дальше)? Тогда запомни, что естественно ты можешь только разрушиться иумереть. Если ты теперь получишь исцеление— непосредственным чудомБожиим, или по молитвам святого, или через соборование202, через причащение Святых Даров,исцеление в результате истинного, глубинного, потрясающего покаяния, то жизнь,которая последует, здоровье, цельность, новизна, которая тебе будет дана, ужене твоя природная жизнь. Жизнь тебе дана, как новый дар, словно ты уже умер ивоскрес. Теперь тебе надо жить не по меркам твоей прошлой жизни, которая тебя

Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня^*. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов. Если бы не высокое заступничество государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни^*, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит, между тем, братскою любовью. Комедию мою, читанную мною вам в Москве, под заглавием «Женитьба», я теперь переделал и переправил^*, и она несколько похожа теперь на что-нибудь путнее. Я ее назначаю таким образом, чтобы она шла вам и Сосницкому в бенефис здесь и в Москве, что, кажется, случается в одно время года. Стало быть, вы можете адресоваться к Сосницкому, которому я

Правда, он сделал свою карьеру не как человек образованный, а как великий проныра, но все же факт остается фактом. Михаил Кантакузин был богатый купец и откупщик. Он сумел сделаться полезным для тогдашнего знаменитого великого визиря Магомета Соколли; лично был известен султанам Селиму II и Мураду III. Его влияние было беспримерно. Так как своим влиянием он пользовался главным образом, чтобы хапать себе деньги и снабжать ими высокопоставленных лиц, то он у турок и греков получил прозвание «шайтан–оглы» (чертов сын). Для этого Кантакузина ничего не стоило кого угодно провести в митрополиты и для него не трудно было низвергнуть даже Константинопольского патриарха, если он не отвечал его видам. Конец этого Михаила Кантакузина был очень печален. Он имел множество врагов, а потому его имя примешали к политике, разумеется, выставляя Михаила в черном цвете. И он был повешен на дверях собственного дворца в Анхиале (на берегу Черного моря). Греки, однако же, не хотели помнить его темных дел, а видели в нем героя, который поднялся на замечательную высоту общественного положения. О нем сложены были песни, в которых описывалась смерть богатого «кир–Михали». И, пожалуй, недаром народ так милостиво отнесся к «шайтан–оглы». По его смерти в его доме нашли не имевшее цены собрание замечательных книг и рукописей.[175] Михаил Кантакузин

Люди, совершенно неспособные, без всякой протекции легко получали то, чего я с помощью своих покровителей не мог достигнуть; не явный ли был здесь надо мною промысл божий? не явно ли он наказывал меня этими всеми неудачами в намерении обратить на путь истинный? Что ж? я и тут упорствовал, ожидал целые месяцы, не получу ли чего. Наконец… какое ужасное наказание! Ядовитее и жесточе его для меня ничего не было в мире. Я не могу, я не в силах написать… Маминька! Дражайшая маминька! Я знаю, вы одни истинный друг мне. Но верите ли, и теперь, когда мысли мои уже не тем заняты, и теперь при напоминании невыразимая тоска врезывается в сердце. Одним вам я только могу сказать[112]…Вы знаете, что я был одарен твердостью, даже редкою в молодом человеке… Кто бы мог ожидать от меня подобной слабости. Но я видел ее…^* нет, не назову ее… она слишком высока для всякого, не только для меня. Я бы назвал ее ангелом, но это выражение низко и не кстати для нее. Ангел — существо, не имеющее ни добродетелей, ни пороков, не имеющее характера, потому что не человек, и живущее мыслями в одном небе. Но нет, болтаю пустяки и не могу выразить ее. Это

Но мало ли чего они хотят и захотят во имя такой правды и свободы своей совести? Они захотят требовать, чтоб им отдали все святыни наши исторические: наприм., кремлевские соборы; они захотят, и, конечно, дайте им такую свободу хотеть - уже и хотели бы, чтобы наш Государь перешел в их согласие; ведь этого требует их совесть, а она ведь свободна... Но кто же скажет, что их желание, их требование следует удовлетворить? Так и в отношении свободы проповеди: они хотели бы всех православных сделать такими же раскольниками, как и они сами: так ужели же давать им свободу привлекать к себе в раскол всю Русь православную? Слава Богу: основные законы предоставляют это право исключительно только Церкви православной. Слава Богу: наше государство еще не отделилось от своей родной Церкви, еще ценит ее животворную для себя деятельность, еще умеет различать в своих законах истину от лжи, не ставит на одну доску раскольнические мудрования с церковным учением. Слава Богу: наше правительство, как благопопечительный отец, не допустит развращать своих детей, верноподданных Православного Царя Самодержца, ересями и лжеучениями. Было бы безумно допускать все это во имя какой-то ложно понимаемой свободы совести раскольников. Надо же поберечь и охранить и свободу православных простецов наших, не умеющих в вопросах веры отличить

Впрочем, оставим пока и это; начнем речь с переселения Авраама, рассмотрев прежде всего то, как далеко земля Халдеев отстояла от Палестины, каково было состояние дорог, каковы были взаимныя отношения людей, каково было общественное устройство. По тому, что праведник легко послушался, не должно считать теперь и самого дела легким, и по тому, что Моисей рассказал о событии сжато и кратко, не надобно думать, будто и самое дело так же кратко, как слова; сказать и описать это – легко; но сделать не так легко, напротив очень трудно. Итак, о длине пути и о том, как велико расстояние между этими странами, могли бы с точностию сказать те, которые пришли бы к нам оттуда, если только есть такие. Но мы ни с кем из них не виделись, а встретившись с одним из бывших в соседней стране и спросив, сколько времени он должен был провести в пути, мы услышали, что – тридцать пять дней; впрочем, сказал он, Вавилона он не видал, а слышал от бывавших там, что есть оттуда еще другой столь же длинный путь. Таково расстояние было тогда, таково оно и теперь; но тогдашнее состояние дорог было не таково, как нынешнее. Ныне на дороге часто расположены гостиницы, города и селения, и путешественник может встречаться

Прежде всего надобно знать, что и сам Он, и посланцы Его предсказали, что появятся многие секты и ереси, которые разорвут целостность святого тела [Церкви], и призывали нас быть весьма осмотрительными, чтобы никогда не попадаться в сети и ловушки нашего врага, с которым, как того и хотел Бог, мы должны бороться. 3. Тогда [в прежние времена] нам были даны верные указания, которые мы всегда должны соблюдать. Многие же, забывшие их, покинув небесный путь, выбрали себе беспутную дорогу по извилинам и через пропасти, по которой повели беспечную и простодушную часть народа ко мраку и смерти. До чего это дошло, я сейчас открою. 4. Некоторые из наших были либо не слишком тверды в вере, либо не слишком сведущи, либо весьма неосторожны, они‑то и разорвали наше единство и пошатнули Церковь. 5. Те, чья вера была шаткой, хотя делали вид, что признают и почитают Бога, стараясь увеличить свое богатство и почет, жаждали высшего священства. Побежденные лучшими [из нас], они предпочли удалиться со своими сторонниками, вместо того чтобы терпеть главенство тех, кем сами недавно жаждали руководить. 6. Некоторые же, недостаточно сведущие в Священных Писаниях, не могли ответить обличителям истины, утверждавшим, что невозможно или странно, чтобы Бог был заключен в чреве женщины; что не могло небесное могущество

Но ты недостаточно хотел, т. е.«не хотел не хотеть»и не»хотел чего‑либо иного», а просто не хотел или мало хотел, почему теофания и была неполною. И в том‑то и вина твоя, что из‑за тебя, из‑за малости твоего хотения недостаточно проявился Бог. И не раб ли ты лукавый, когда говоришь, будто зло помешало тебе хотеть и действовать (точно что‑нибудь может помешать Богу!); не раб ли ты ленивый, когда недостаточно ты хотел и недостаточно любил Бога твоего? А предостерегаю я тебя от смешения нехотения или недостаточного хотения с хотением не хотеть для того, чтобы не дружил ты с обманывающими себя буддистами, которые думают, будто хотят не хотеть, хотя на самом деле хотят Покоя или истинного хотения Божьего, ибо Божье движение есть бесконечный покой. Полагаю, не надо нам много говорить о том, что наша вина, т. е. нехотение или недостаточное хотение, и есть та самая немощь, в которой многие видят самоё суть греха и видят правильно, если только не считают немощь за особую силу, потому что тогда они заражены ядом манихейским. Однако тебе, вероятно, очень трудно помыслить немощь так, как ее мыслить надлежит. Все мы вечно движемся и стремимся и не умеем представлять себе косность, считая ее за силу косности. Даже помышляя о своей виновности, мы

(после узнаешь) какая от этого выгода как полезен этот урок, как это может расположить нас ко всякому смиренномудрию. Что же Петр? Продолжает противиться и говорить: «Не умоешь ног моих вовек» (ст. 8). Что ты делаешь, Петр? Разве не помнишь прежних слов? Не ты ли сказал: «Будь милостив к Себе, Господи», — и услышал: «отойди от Меня, сатана» (Мф. 16:22, 23)? Ужели и это не вразумило тебя, и ты все еще горячишься? Да, говорит; но теперь совершается дело необыкновенное и поразительное. Поелику же Петр поступал так по великой любви, то и Христос опять уловляет его тою любовию. Как тогда Он сильно укорил его, сказав: «ты Мне соблазн», — так и теперь говорит: «если не умою тебя, не имеешь части со Мною» (ст. 8). Что же этот пылкий и пламенный? «Господи», — говорит, — «не только ноги мои, но и руки и голову» (ст. 9). Горяч в сопротивлении, но еще горячее в изъявлении согласия; а то и другое — от любви. Но почему (Христос) не сказал, для чего Он это делал, а употребил угрозу? Потому, что Петр не послушал бы. Если бы сказал: оставь, чрез это Я хочу научить вас смирению, — то Петр тысячу раз обещал бы быть смиренным, лишь бы только Владыка не делал этого. А теперь что говорит?

Но потом, когда собрались к нему епископы, он вынес запечатанные пакеты и сжег их на глазах епископов, утверждая с клятвой, что он не читал ничего тут написанного; не надобно, говорил он, поступки иереев делать общеизвестными, чтобы народ, получив отсюда повод к соблазну, не стал грешить без страха". К этим словам Константин прибавил еще следующее: "Если бы ему самому случилось быть очевидцем греха, совершаемого епископом, то он покрыл бы беззаконное дело своей порфирой, чтобы взгляд на это не повредил зрителям"*. Разумеется, так поступать и так мыслить мог только человек, проникнутый благоговением перед лицами священными, а таким и был этот император. Если Константину приходилось встречаться с епископами, у которых в предшествующее гонение (Диоклетианово) был исторгнут глаз, то зная, что это служит знаком твердости в вере этих исповедников, он целовал избожденный глаз и почитал за счастье для себя поступать так**. О чем другом, как не о глубоком почтении к духовному сану, свидетельствует следующий рассказ, дающий понять, что царь перед лицом епископа считал себя ничем не отличным от прочих мирян, хотя бы самого низшего сословия. "Одобряемый любовью царя к божественному, однажды я, - говорит о себе Евсевий Кесарийский, - просил позволения предложить, в его присутствии, слово о гробе Спасителя, и он внимал моему слову

Целых тридцать лет заполнил Он Своим молчанием.Он хотел исполнить всякую правду закона, как и говорил Иоанну на Иордане: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякуюправду [4]. На Востоке существовал закон, согласно которому никто не должен был учить людей до исполнения тридцати лет [5]. И эту правду хотел Иисус исполнить и потому молчал до Своего тридцатилетия.Вот урок многословному Западу, нужный ему, как хлеб. Ведь на Западе нет такого ограничения и даже юноши, не достигшие и двадцати лет, рвутся в учители, судьи и писатели. А когда неумудренные и неискушенные начинают учить народ, ожидать добра не приходится. На Востоке люди быстрее развиваются, чем на Западе, и скорее достигают зрелости, телесной и духовной. Известно, что в Аравии и Индии заключать брак разрешается в возрасте двенадцати лет. Но вместо того, чтобы и на Западе оставить в силе восточную норму, запрещающую учить народ до исполнения тридцати лет, или даже соответственно повысить возрастной ценз, ее совсем отменили. И таким образом на Западе сбылось евангельское слово: дети будут вам судьями [6].Лишь однажды за эти тридцать Своих лет Господь Иисус прервал Свое молчание. Когда Ему было двенадцать лет, на празднике Пасхи в Иерусалиме Он пребывал в храме среди учителей и старцев, слушая их и задавая

Он чувствует, что жизнь коротка и надобно спешить делом, что себя надобно озлоблять, что всего надо ожидать от Бога, а не от себя, на мнения людские не смотреть и проч. Во–вторых, вредные следствия преобладания рассудка или совсем предотвращаются, если обращение упреждает его развитие, или исправляются здесь же, и рассудок превращается в служебную силу, покорную разуму. Так как умственные злые склонности главным образом происходят от осязательности познаний рассудка и предположительности идей разума, оставленного себе, то с уничтожением его основания падает само собою и то, что на нем строится. Основание же сие уничтожается в покаявшемся, к Богу обратившемся и к Нему прилепившемся; ибо с сего времени он начинает осязательно познавать вещи духовные, как прежде познавал чувственные. Это равенство осязательности уничтожает колебание сомнения, а то, что в разуме просвещенном предлагаются истины драгоценнейшие, преклоняет на его сторону сознание и ему покоряет. Когда, таким образом, через сей новый путь узнает человек многое сокровеннейшее, чего прежде не постигал, но что теперь ясно созерцает, тогда, естественно, перестает верить исключительно своему разумению. Такой уже и не подумает, что нет духа, когда живет в духе, или что все подчинено неизбежной необходимости, когда ощущает силу, пришедшую к нему свыше, совне, или что все может сам, когда только принятою от Бога

Он чувствует, что жизнь коротка и надобно спешить делом, что себя надобно озлоблять, что всего надо ожидать от Бога, а не от себя, на мнения людские не смотреть и проч. Во–вторых, вредные следствия преобладания рассудка или совсем предотвращаются, если обращение упреждает его развитие, или исправляются здесь же, и рассудок превращается в служебную силу, покорную разуму. Так как умственные злые склонности главным образом происходят от осязательности познаний рассудка и предположительности идей разума, оставленного себе, то с уничтожением его основания падает само собою и то, что на нем строится. Основание же сие уничтожается в покаявшемся, к Богу обратившемся и к Нему прилепившемся; ибо с сего времени он начинает осязательно познавать вещи духовные, как прежде познавал чувственные. Это равенство осязательности уничтожает колебание сомнения, а то, что в разуме просвещенном предлагаются истины драгоценнейшие, преклоняет на его сторону сознание и ему покоряет. Когда, таким образом, через сей новый путь узнает человек многое сокровеннейшее, чего прежде не постигал, но что теперь ясно созерцает, тогда, естественно, перестает верить исключительно своему разумению. Такой уже и не подумает, что нет духа, когда живет в духе, или что все подчинено неизбежной необходимости, когда ощущает силу, пришедшую к нему свыше, совне, или что все может сам, когда только принятою от Бога

Однажды, когда братия ушла в лес для рубки дров, начальник позвал к себе одного знающего брата и велел ему рассказать Платону, как надо печь хлеб. Брат подробно все объяснив Платону, налил воды в котел, показал ему корыто с просеянною мукою и горшок с дрожжами и сказал: "когда вода согреется, влей ее в муку, вылей туда также и дрожжи и меси все вместе". Когда же стал месить, то заметил, что воды было мало, а муки много. Не догадываясь, что нужно было подлить воды еще, Платон старался замесить всю муку, и тесто получилось такое крутое, что даже и пальца нельзя было воткнуть в него, а между тем мука все еще оставалась в корыте. Тогда Платон стал резать тесто ножом на части, обсыпать их мукою и бить скалкой, и он добился наконец того, что муки уже не оставалось в корыте. Тогда Платон опять сложил все тесто в корыто, и с большим трудом поставил корыто на печь, чтобы тесто поскорей взошло. Уже и полдень прошел. Из леса пришел один брат узнать готов ли хлеб. Платон со вздохом ответил ему, что тесто все еще не всходит. Платон рассказал ему, как он готовил тесто, брат улыбнулся и сказал: "Ах, ты, глупый! Тебе следовало, когда ты увидел,

Однажды, когда братия ушла в лес для рубки дров, начальник позвал к себе одного знающего брата и велел ему рассказать Платону, как надо печь хлеб. Брат подробно все объяснив Платону, налил воды в котел, показал ему корыто с просеянною мукою и горшок с дрожжами и сказал: "когда вода согреется, влей ее в муку, вылей туда также и дрожжи и меси все вместе". Когда же стал месить, то заметил, что воды было мало, а муки много. Не догадываясь, что нужно было подлить воды еще, Платон старался замесить всю муку, и тесто получилось такое крутое, что даже и пальца нельзя было воткнуть в него, а между тем мука все еще оставалась в корыте. Тогда Платон стал резать тесто ножом на части, обсыпать их мукою и бить скалкой, и он добился наконец того, что муки уже не оставалось в корыте. Тогда Платон опять сложил все тесто в корыто, и с большим трудом поставил корыто на печь, чтобы тесто поскорей взошло. Уже и полдень прошел. Из леса пришел один брат узнать готов ли хлеб. Платон со вздохом ответил ему, что тесто все еще не всходит. Платон рассказал ему, как он готовил тесто, брат улыбнулся и сказал: "Ах, ты, глупый! Тебе следовало, когда ты увидел,

Какая же это причина? Евангелист не хотел, чтобы при самом рождении известно было иудеям, что Христос родился от Девы. Но не смущайтесь, если сказанное мною для вас страшно; я говорю здесь не свои слова, но слова отцов наших, чудных и знаменитых мужей. Если Господь и многое первоначально скрывал во мраке, называя Себя сыном человеческим; если Он и не везде ясно открывал нам Свое равенство со Отцом, - то чему дивиться, если Он скрывал до времени и о Своем рождении от Девы, устрояя нечто чудное и великое? Что же здесь чудного, скажешь ты? То, что Дева сохранена и избавлена от худого подозрения. Иначе, если бы об этом с самого начала сделалось известным иудеям, они, перетолковав слова в худую сторону, побили бы Деву камнями и осудили как блудницу. Если уже и в таких случаях, коих примеры часто встречались им еще в Ветхом Завете, они обнаруживали свое бесстыдство (например, называли Христа беснующимся, когда Он изгонял бесов, почитали Его противником Богу, когда исцелял больных в субботу, несмотря на то, что суббота и прежде уже многократно была нарушаема), - то чего бы не сказали они, услышав об этом? Им благоприятствовало и то, что в прежнее время никогда не случалось ничего подобного. Если и после многочисленных

Какая же это причина? Евангелист не хотел, чтобы при самом рождении известно было иудеям, что Христос родился от Девы. Но не смущайтесь, если сказанное мною для вас страшно; я говорю здесь не свои слова, но слова отцов наших, чудных и знаменитых мужей. Если Господь и многое первоначально скрывал во мраке, называя Себя сыном человеческим; если Он и не везде ясно открывал нам Свое равенство со Отцом, - то чему дивиться, если Он скрывал до времени и о Своем рождении от Девы, устрояя нечто чудное и великое? Что же здесь чудного, скажешь ты? То, что Дева сохранена и избавлена от худого подозрения. Иначе, если бы об этом с самого начала сделалось известным иудеям, они, перетолковав слова в худую сторону, побили бы Деву камнями и осудили как блудницу. Если уже и в таких случаях, коих примеры часто встречались им еще в Ветхом Завете, они обнаруживали свое бесстыдство (например, называли Христа беснующимся, когда Он изгонял бесов, почитали Его противником Богу, когда исцелял больных в субботу, несмотря на то, что суббота и прежде уже многократно была нарушаема), - то чего бы не сказали они, услышав об этом? Им благоприятствовало и то, что в прежнее время никогда не случалось ничего подобного.

Какая же это причина? Евангелист не хотел, чтобы при самом рождении известно было иудеям, что Христос родился от Девы. Но не смущайтесь, если сказанное мною для вас страшно; я говорю здесь не свои слова, но слова отцов наших, чудных и знаменитых мужей. Если Господь и многое первоначально скрывал во мраке, называя Себя сыном человеческим; если Он и не везде ясно открывал нам Свое равенство со Отцем, - то чему дивиться, если Он скрывал до времени и о Своем рождении от Девы, устрояя нечто чудное и великое? Что же здесь чудного, скажешь ты? То, что Дева сохранена и избавлена от худого подозрения. Иначе, если бы об этом с самого начала сделалось известным иудеям, они, перетолковав слова в худую сторону, побили бы Деву камнями и осудили как блудницу. Если уже и в таких случаях, коих примеры часто встречались им еще в ветхом завете, они обнаруживали свое бесстыдство (например, называли Христа беснующимся, когда Он изгонял бесов, почитали Его противником Богу, когда исцелял больных в субботу, не смотря на то, что суббота и прежде уже многократно была нарушаема), - то чего бы не сказали они, услышав об этом? Им благоприятствовало и то, что в прежнее время никогда не случалось ничего подобного. Если и после

Ведь была же какая-нибудь причина, заставлявшая его таиться и, разумеется, причина серьезная, важная. Мне кажется, многие это чувствовали, и отчасти потому у нас до сих пор нет настоящей оценки Чехова. Разбирая его произведения, критики до сих ограничивались общими местами и избитыми фразами. Знали, конечно, что это дурно: но все лучше, чем выпытывать правду у живого человека. Один Н. К. Михайловский попробовал ближе подойти к источнику творчества Чехова и, как известно, с испугом, даже с отвращением отшатнулся от него. Тут, между прочим, покойный критик мог лишний раз убедиться в фантастичности так называемой теории искусства ради искусства. У каждого художника есть своя определенная задача, свое жизненное дело, которому он отдает все силы. Тенденция смешна, когда она рассчитывает заменить собою дарование, прикрыть беспомощность и отсутствие содержания, когда она заимствуется на веру из запаса ходких в данную минуту идей. “Я защищаю идеалы — стало быть, все должны мне сочувствовать” — в литературе такого рода претензии высказываются сплошь и рядом — и знаменитый спор о свободном искусстве, по-видимому, держался только на двояком смысле употреблявшегося противниками слова “тенденция” Одни хотели думать, что благородство направления спасает писателя, другие боялись, что тенденция закабалит их на службу чуждым им задачам. Очевидно, обе стороны напрасно волновались: никогда готовые идеи не

И подтверждая мою власть, именно этим и одерживает надо мной победу. Таков единственно почтительный и благочестивый способ воскрешения мертвых, который доступен обитателям земли. Вы же не воскрешаете умершего, вы лишь продлеваете существование его телесной оболочки. Но отчего бы мертвому телу не стать пеплом и прахом? Разве человек создан из парафина и воска затем, чтобы снова превратиться в парафин и воск? Если уж вы чтите мертвого так глубоко, как утверждаете, разве не видите вы, что не должно выставлять его напоказ как цирюльник выставляет восковые бюсты с париками. Чем же вы так гордитесь передо мной, смертью? Вы ничего не вырвали из моих рук. Только самих себя лишили вы достоинства, себя и своего мертвого».

Правда, с юных лет, когда он был клириком при дворе, у него остался некоторый внешний лоск; он умел, когда нужно, держать себя прилично, бойко говорил, что называется, не ходил в карман за словом, знал, как нужно вести себя с сильными мира сего, хорошо чуял, где можно найти и где потерять.[508] Но кажется, Иосиф лучше всего чувствовал себя тогда, когда попадал в общество таких же невежд, как и он: любил запросто покушать за столом мужика, вдосталь здесь похохотать, побалагурить и поострить. Историк Пахимер не может понять, как с такими нравами и привычками Иосиф умел соединять аскетические наклонности. Но это не так трудно понять, если допустить, что и естественно, что аскетизм его был больше наружный, чем внутренний.[509] Ввиду таких качеств Иосифа,[510] о нем не стоило бы и говорить в истории Константинопольских патриархов. Но мы не исключили его из ряда других, более или менее замечательных патриархов, единственно потому, что считаем весьма интересным и поучительным рассказать одну страницу из истории жизни патриарха Иосифа. Разумеем в высшей степени занимательные обстоятельства, при которых этот патриарх снял с императора Михаила Цалеолога отлучение, наложенное на него патриархом Арсением. Историк развертывает перед нами следующую картину. Когда Иосиф изъявил согласие снять епитимью с Михаила,

На другой день, когда я пришла к нему, он принял меня очень милостиво и с ангельской улыбкой сказал мне: "Что, сокровище, каков дождичек, какова гроза? Не попала бы ты под них, если бы послушала меня. Ведь я тебя заранее посылал от себя!" Как теперь, так и после о. Серафим неоднократно удостаивал меня бесед о разных предметах в течение 8 дней, кроме пятницы. В этот день он оставался в безмолвии и, как надо полагать, весь погружался в размышление о страданиях Христа. Когда я увидала у него перед св. иконами толстую восковую свечу, он спросил: "Что ты смотришь? Когда ехала сюда, не заметила ли у нас бури? Она поломала много лесу, а эту свечу принес мне любящий Бога человек во время грозы. Я, недостойный, зажег ее, помолился Господу Богу, буря и затихла". Потом, вздохнув, прибавил: "А то бы камень на камне не остался, таков гнев Божий был на обитель". Впоследствии некоторые говорили, что монастырский убыток простирался тысяч до одиннадцати. Как-то в другой раз, по милости Божией, я удостоилась услышать от него утешительный рассказ о Царствии Небесном. Ни слов его всех, ни впечатления, сделанного на меня в ту пору, я не в силах передать теперь в точности. Вид его лица был совершенно необыкновенный.

Каких здесь не было ужасов? Каких не придумано жестокостей? Каждый прибавлял что–нибудь свое к довершению зла; не постыдились (не говоря о чем другом) любомудрия мужа; оно еще более раздражало их; потому что возвращение Марка почитали более презрением к себе, нежели его мужеством в перенесении опасностей. Веден был посреди города старец — священник, произвольный страдалец, и по летам, а еще более по жизни почтенный для всех, кроме гонителей и мучителей. Веден был людьми всякого возраста и состояния; тут были все без исключения, мужи и жены, юноши и старцы, люди, отправлявшие градские должности и украшенные почестями; все усиливались превзойти друг друга наглостью против старца; все считали делом благочестия нанести ему как можно более зла и победить престарелого подвижника, боровшегося с целым городом. Влекли его по улицам, сталкивали в нечистые ямы, влачили за власы; не осталось ни одной части тела, над которой бы не надругались, которой бы не терзали нечестивцы, достойно терпящие терзания в таинствах Митры [34]; дети поднимали вверх тело доблестного страдальца на железных остриях и передавали его одни другим, обращая в забаву сие плачевное зрелище; голени старца тисками сгнетали до костей, уши резали тонкими и крепкими нитками, подняв самого на воздух в коробе. Облитого медом и отваром, среди дня жалили его

В Его смерти не было никакого достоинства, один только вопиющий ужас, который хотелось как можно быстрее чем — то прикрыть… Те двое все еще были живы: я видел, как они давились последними каплями воздуха. Через пару часов они тоже умрут и станут, как Он. Единственное, что примиряет нас со смертью — это вера в ее величие… Но на самом деле в ней никакого величия нет! Человек умирает бунтуя. Весь ужас насилия был написан на висящем надо мной лице. Я не мог оторвать от него глаз. Тебе знакома притягательная сила зеркала и необъяснимая потребность строить перед ним гримасы? Его тело словно было таким зеркалом. Ты как бы видел в нем свое лицо. Я не мог заставить себя отойти. Мне казалось, что я так и буду вечно тут стоять и стоять. То, что в живом кажется страшным, в мертвом становится отталкивающим… Я не в обиде на Него, что Он умер, но я не состоянии примириться с тем, что Он мог т а к умереть!

Наконец, все улеглись спать, кроме ночного дежурного; слышался только шум из зала 3-го класса — где много новгородцев, должно быть, ожидают завтрашнего поезда; я лег было на диван, любезно предложенный прислугой в зале; но так как спать не хотелось, принужден был встать и вот теперь пишу сие, под говор и взаимное угощение служащих при дороге, поместившихся у буфета. При всем том нужно, по возможности, восстановить дневник, по дням, припоминая недавно прошедшее. 10 часов вечера 26 окт., спать все не хочется; железнодорожники, выпивая, громко толкуют о своих служебных и всяких других обстоятельствах; съел порцию судака, вы-пил стакан чаю. Скучно, однако. Голова от езды точно деревянная; из Москвы — в понедельник 22 окт. — в 12 J/2 часов; теперь пятница, ночь; в Киеве пробыл с 7 часов вечера 23 окт. до одиннадцати 24-го — все прочее время в вагоне; все дорога, вечно дорога! И вся жизнь наша — одна беспрерывная дорога. Скучно! Скоро ль из сей жизни на покой? Часто приходит в голову мысль эта. Быть может — предвестие близкой смерти. Что ж, в тот момент, когда я умру, двое родятся на свет — рождений больше ведь, чем смертей, — о чем же думать? Мысли не стоит; колесо жизни вертится, — мы

Но что есть оно, μαρτύριον, со стороны внутренней?—Чтобы свидетельствовать, надо иметь в себе свидетельствуемую истину, и не просто думать о ней как о порождении нашего собственного творчества, но беременеть ею, носить ее в себе как нечто данное сознанию, как нечто духовно принудительное, даже отягчающее,—как требующее себе свидетельства. Объективная истина заставляет памятовать о себе и властно ведет познавшего ее к свидетельствованию о ней. В этом смысле, μάρτυς есть владеемый истиною, носитель истины, ему врученной, ему доверенной, и идет на подвиг свидетельствования он—не от кипения крови и избытка сил, не тщеславясь, не из удальства, не в опьянении, не руководимый той или другой страстью, каковою может быть, в частности, и расчет,—а в высшей мере трезво и по необходимости. Таково склубление разных смыслов в слове μάρτυς. Оно делает более понятным тот гносеологический и онтологический вес термина, около которого обращаются наши рассмотрения. Да, μάρτυς свидетельствует не свое, не от себя, не по своему почину. Он ведется объективно пред ним лежащею и обязательно от него требующею подвига истиною к страданию, даже до кровей и до смерти. И потому, эти крови мученика, эта смерть его выражает не его субъективные хотения, не его субъективную решимость, как бы таковая ни была красива и благородна, а силу объективной духовной реальности,

В том же городе два господина искали себе слуг: один имел обширное хозяйство и, давая праздным людям дело у себя, хотел через то доставить и себе удовольствие, и им выгоды; другой же, хотя не занимался хозяйством, но был тщеславен и всегда завидовал первому, а потому собирал у себя в доме как можно более слуг, чтобы блистать пышностью и великолепием. Посланные от обоих господ пришли на площадь и стали звать обоих братьев, каждый к своему господину. Один говорил: "Идите служить к нам: наш господин богат и щедр, много у него работы, но велика и награда; надобно только быть прилежными и верными, и он сделает вас навек счастливыми". Другой говорил: "Нет, идите лучше к нам: у нашего господина совсем нет никакой работы, а нужны ему люди только для легких услуг в доме; у нас вы будете проводить время в удовольствиях, о содержании же и плате и говорить нечего: увидите сами, как щедро он награждает служащих ему". Братья долго думали и не решались, куда им идти. Старший предпочитал первого господина, а младший пленился описанием веселой и приятной жизни у последнего и решился непременно идти к нему. Таким образом, братья, хотя с некоторым прискорбием, решились разлучиться. Впрочем, чтобы знать, кто удачнее сделал выбор, положили

Не остается ничего другого, как только понуждать себя, понуждать непрерывно. Будем заниматься главным образом молитвой, как нас научил сегодняшний урок. Непрестанно: Господи, Иисусе Христе, помилуй мя. Просыпаясь утром, будем творить молитву. И трудиться будем с именем Христовым. Так мы с помощью молитвы отсечем празднословие, многословие, осуждение, гнев и недовольство, и каждый будет безмолвствовать сам в себе. Горе нам, если мы учимся и не делаем, не понуждаем себя, если нам подаются средства и мы бездействуем. Что тогда нам остается делать, как не осуждать себя постоянно, как недостойных, ленивых и убогих? Хотя бы через самоосуждение и смирение обретем понуждение к молитве, потому что смирение и самоосуждение приносят благодать Божию. А благодать снова приносит рвение и легкость молитвы. Как мы уже сказали в начале слова, мы обязаны непрестанно благодарить святых отцов, благоговеть пред ними, любить их и прославлять, просить их молитв и предстательства пред Богом, умолять их, чтобы они послали и нам малый дар, малое благословение молитвы. Не правда ли, как это точно сказано о многих из нас! ^ Имеются ввиду печати для просфор, которые вырезают из деревянных заготовок. На Афоне очень многие монахи зарабатывают себе на хлеб именно таким рукоделием. ^

Если бы я, имея возможность исполнять эту должность так, как хотел Христос, уклонялся от нея, то следовало бы недоумевать при словах моих; но если душевная немощь делает меня неполезным для этого служения, то требуют ли пояснения слова мои? Я боюсь, чтобы, приняв стадо Христово здравым и крепким и потом по невнимательности причинив ему вред, мне не прогневать против себя Бога, Который так возлюбил его, что для искупления и спасения его предал Самого Себя.Василий сказал: это говоришь ты в шутку; а если не в шутку, то я не знаю, чем другим ты лучше мог бы доказать, что я справедливо скорблю, как не этими словами, которыми ты старался разсеять мое уныние. Я и прежде сознавал, что ты хитрил и выдавал меня, но теперь, когда ты усиливался освободиться от обвинений, я еще более уверился в том и ясно вижу, до каких бед ты довел меня.

Поспешив к своему мужу, она рассказала обо всем случившемся – не так конечно, как было в действительности, но как она сама лицемерно изложила это происшествие, внушила судье все, что хотела, жаловалась на оскорбление и, как потерпевшая ущерб, требовала отомщения, в доказательство чего указывала и на одежды невинного юноши, оставшиеся в ее нечистых руках. И обманутый судья не повел обвиняемого в судилище, не дал ему слова, но человека, никогда не видевшего судилища, осудил как уличенного в прелюбодеянии, вверг его в темницу и обременил оковами. И вот человек, который заслуживал бы венцов за свою добродетель, оказался в темнице вместе с обманщиками, грабителями гробниц, убийцами и самыми последними негодяями. И однако, ничто подобное не смутило его. Другой узник, провинившийся перед царем, был отпущен, а он должен был долгое время оставаться в темнице и нести тяжелое наказание за то, за что должно бы увенчать и прославлять его. И однако он не возмущался и не смущался, и не говорил: "Что это? Для чего это? Я, которому обещано господствовать над братьями, не только не получил такой чести, но и лишен отечества, и дома, и родителей, и свободы, и безопасности, и именно со стороны тех, которые должны бы поклоняться мне. После совершения ими надо мной злодейства я

И здесь били заключены в узы, но тотчас в самом начале oказалось, что они должны не сгореть, а как бы войти в темницу. Для чего (иначе) ты и связываешь тех, которые должны быть сожжены? Они были связаны, как Павел, и по рукам и по ногам, связаны с такой же жестокостью; и он (Навуходоносор) вверг их во внутреннюю темницу и потом повелел сильно разжечь печь. Но посмотрим на последовавшее за тем. Когда пели те (Павел и Сила), поколебалась темница и отворились двери. Когда пели и эти (отроки), оковы спали с их рук и ног, отворилась темница, и открылись отверстия печи, – потому что шумно врывалась роса духа (Дан. 3:8). Но мне представляется такое множество предметов, что я не знаю, о чем говорить прежде, о чем – после: потому прошу не требовать от меня порядка. И в том и другом событии много сродного между собою. Те, которые были вместе с ними (Павлом и Силою) в узах, освободились от уз и, однако, спали. Здесь же вместо этого было нечто другое: сгорели ввергнувшие их в печь. Но я хотел сказать, что царь увидел их свободными от уз и поклонился им (Дан. 3:95); услышал их пение, увидел четырех ходящих и позвал их. Итак, подобно Павлу,

Итак, правда требует от нас, чтобы мы Бога единого, Которым созданы, знали, и кроме Него никаких богов не признавали, Его единого почитали, любили, боялись, слушали, призывали, на Него единого надеялись, уповали, и имя Его святое с почитанием и благоговением поминали. Та же правда хочет от нас, чтобы мы ближнему нашему, то есть всякому человеку, того не делали, чего не хотим себе, и то делали, чего хотим себе. Это Христос в Евангелии Своем изобразил так: Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки (Мф. 7:12). А поскольку никто не хочет себе зла, то по силе правды и сам не должен творить или хотеть ближнему зла, и всякий хочет себе добра, то и ближнему должен хотеть и творить добро.

Итак, правда требует от нас, чтобы мы Бога единого, Которым созданы, знали, и кроме Него никаких богов не признавали, Его единого почитали, любили, боялись, слушали, призывали, на Него единого надеялись, уповали, и имя Его святое с почитанием и благоговением поминали. Та же правда хочет от нас, чтобы мы ближнему нашему, то есть всякому человеку, того не делали, чего не хотим себе, и то делали, чего хотим себе. Это Христос в Евангелии Своем изобразил так: Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки (Мф. 7:12). А поскольку никто не хочет себе зла, то по силе правды и сам не должен творить или хотеть ближнему зла, и всякий хочет себе добра, то и ближнему должен хотеть и творить добро.

Если кому угодно будет принять, что солуняне на самом деле слышали внушения говоривших в духе пророческом, то надобно тогда подразумевать: как будто, — как будто в пророческом духе, а не действительно в пророческом духе: ибо действительный дух сей не лжив. Святой Дамаскин пишет: «Никто да не ужасает вас, ни тот, кто кажется говорящим по духу откровения». — Феодорит выражается резче: «Если будут выдавать себя за прорицателей и пророков, не велим верить». И это могло случиться без особого злого умысла. Размышляя о том, что день Господень не придет с усмотрением, и утвердившись в решении ожидать, по слову Господа, каждочасно Его явления, мог иной перейти к заключению, что уже действительно так есть: настоит день, и затем, воодушевившись этою мыслию, сказать о том слово в собрании. Такой мог казаться говорящим в духе, тогда как говорил от себя. Не всякая воодушевленная речь от Духа. Чтоб верующие не подвергались опасности заблуждения по сему поводу, в Церкви пребывал дар рассуждения духов.

Если кому угодно будет принять, что солуняне на самом деле слышали внушения говоривших в духе пророческом, то надобно тогда подразумевать: как будто, — как будто в пророческом духе, а не действительно в пророческом духе: ибо действительный дух сей не лжив. Святой Дамаскин пишет: «Никто да не ужасает вас, ни тот, кто кажется говорящим по духу откровения». — Феодорит выражается резче: «Если будут выдавать себя за прорицателей и пророков, не велим верить». И это могло случиться без особого злого умысла. Размышляя о том, что день Господень не придет с усмотрением, и утвердившись в решении ожидать, по слову Господа, каждочасно Его явления, мог иной перейти к заключению, что уже действительно так есть: настоит день, и затем, воодушевившись этою мыслию, сказать о том слово в собрании. Такой мог казаться говорящим в духе, тогда как говорил от себя. Не всякая воодушевленная речь от Духа. Чтоб верующие не подвергались опасности заблуждения по сему поводу, в Церкви пребывал дар рассуждения духов.

Как ни смиряла себя мать Арсения, как ни желала она быть никем незамеченной, она все же занимала исключительное положение в монастыре, и среди сестер, вероятно, немало было таких, которые сами искали сближения с нею. Разумеется, им не нравилось, что она не только обратила внимание на схимонахиню Ардалиону, но даже прибегала к ней за советом, как к духовной матери. Не понимая безусловной преданности, которую мать Арсения стала выказывать схимнице, они осуждали последнюю за ту власть, какую она возымела над нею. Некоторым не нравилось еще и то, что мать Арсения, не жалевшая ничего для схимницы, не зная, чем выказать ей свое расположение, взяла всю родную семью Ардалионы на свое попечение, воспитывала ее сирот-племянниц и помогала всем им своими средствами. Сама игумения была тоже недовольна таким сближением матери Арсении со схимницей, часто укоряла последнюю и не раз выговаривала самой Арсении.Мать Арсения, ценя больше и выше всего спасение души и видя для себя несомненную пользу от слов схимонахини, терпеливо переносила все эти неприятности, не изменяя своих отношений к ней. Видя это, игумения сказала ей однажды: "Так как ты часто ходишь к схимнице, то уж лучше возьми ее к себе в келлию". С радостью приняла мать Арсения это слово, и на другой же день