В этой связи приведем рассказ митрополита Вениамина (Федченкова):

«Граф Апраксин, в присутствии членов Синода, в 1920 году в Херсонском монастыре рассказал о своих девочках (Марфиньке и Наденьке) следующее:

“Они уже были в постельках (в Ялте). Я, по обычаю, вошел к ним в спальню, чтобы на ночь перекрестить их. Двери отворялись бесшумно. Слышу их разговор:

— А как ты думаешь: они ныне придут к нам? — говорит одна.

— Я думаю, придут…

О ком это они? — о родителях, что ли? Спрашиваю:

— Кого вы ждете еще? Кто — придут?

— Ангелы, — просто ответили они. — Какие Ангелы? — Беленькие, с крылышками. — Они к вам ходят? — Да! Я больше ни о чем не спрашивал. Молча перекрестил и со слезами радости вышел”. Жена у него тоже — “святая”, из рода князей Барятинских… О ней тоже нужно было бы записать знающим жизнь ее… Смиренница была… И чистая… И верующая душа… Лишилась всего, но она никогда не роптала не только на Бога, но даже и на большевиков… Святые были и из аристократов, а не только из простого народа…» (из книги «О вере, неверии и сомнении») В книге священника Г. Орлова «Ангел Хранитель», вышедшей в Москве в 1905 году, читаем: «Один ремесленник (по занятию портной) работал в той комнате, в которой в колыбели спал его ребенок. Вдруг среди веселого настроения духа, которое возбуждала в нем его честная работа, без всякого видимого повода им овладел какой-то непонятный страх, словно от спазмы сжалось его сердце, и какое-то смутное чувство говорило ему, что жизни спящего в колыбели ребенка угрожает какая-то опасность. Мало этого — он совершенно отчетливо услыхал внутри себя голос, кратко и ясно говоривший ему: “Встань скорее и возьми ребенка из колыбели”. Ремесленник не послушался сейчас же этого неизвестного голоса. Он старался даже успокоить себя разными соображениями. Ребенок спал по-прежнему крепко в своей постельке; ничто его, кажется, не беспокоило в комнате; на улице также все было тихо. Откуда же может грозить опасность его жизни? Должно быть, это просто воображение его создало такое беспокойство душевное. “Нужно прогнать, рассеять свои мысли», — решил портной и, взяв снова иголку для работы, постарался даже затянуть песню. Действительно, ему удалось успокоиться на несколько мгновений; но потом вдруг по-прежнему объял его страх, на этот раз гораздо сильнее прежнего, и опять он услыхал внутренний голос: “Встань скорее и возьми ребенка из колыбели”. Опять отец прекращает свою работу и песня как бы сама собою замерла на устах его. Внимательно он озирается кругом и осматривает всю комнату, начиная от своего рабочего стола и до последнего отдаленного уголка ее. Так как он решительно нигде не нашел какого-либо повода опасаться за ребенка, а последний по-прежнему крепко спал в своей постельке, то ему показалось неразумным из-за какой-то воображаемой опасности беспокоить ребенка Не слушая, таким образом, голоса, он опять сел на свое место за рабочим столом и принялся за работу, но у него уже исчезла прежняя веселость; он не напевал более песни. Напрасно употреблял теперь он все усилия к тому, чтобы преодолеть какими-либо соображениями свой страх. Через несколько мгновений страх снова возвратился, и гораздо сильнее прежнего; в сердце же его, с силою громового удара, опять раздался голос: “Встань скорее и возьми ребенка из колыбели”.