Семья никогда не делалась у нас предметом философского исследования, оставаясь темой богатого художественного (беллетристического) воспроизведения, поэтического восхищения, наконец,  шуток, пародий и чем дальше  тем больше переходя в пищу последних. Таково явное, en face, к ней отношение. Позади, в темном фоне, стоит странное к ней недоброжелательство ли или недоверие, сомнение о ее силах и плоде: женщина  это "причина греха человеческого", внимание к ней  недоброкачественно, любовь  обольстительное и тем более опасное ощущение, сладкий яд "искушения"; дети, плод сближения, уже с самого рождения  осуждены. И только молитва очистительная над роженицею смывает, очищает грех появления человека на земле. При этом мало замечается следующее. В то время, как наши радости "en face" семьи самое большее если доставляют удовольствие чтения семейным людям,  печальный и унылый на нее взгляд изза спины, будучи менее видимым, видимым только в немногие минуты начала семьи (заключение брака) или окончания ее (развод), в сущности, кратким и веским своим суждением определяет ее судьбы, течение, всю нормировку. Удивляться ли, что ноты уныния, прозвучавшие au fond (в основе (фр.)) явления, в самом его начале, отдают унынием потом и до последних уголков семьи. Счастлива та семья, которая по свойствам мужа и жены, по удаче  ибо непогрешительное предвидение тут невозможно  их взаимного сложения , вышла счастлива. Она нежится в парах собственного благоухания. Я повторяю  "собственного": это необходимо. Но горе, если ее постигла судьба Улисса после Трои,  бури, лукавство, случайности, препятствия,  живые обстоятельства всего живого. Тогда унылый голос изза спины выдвигается во весь рост. Он звучит "отходную": люди погибли, и навсегда, люди, иногда в обеих сторонах здоровые и нравственные (см. в I томе, письма г. Геннадия Елва), иногда порочные, но только в одной стороне, при цветущем нравственном здоровье другой (см. поразительное письмо Анны Сн). Об них  нет суждения. В их судьбу  нет вглядыванья. Несчастные получают судьбу "утопленника" в стихотворении Пушкина:

И от берега крутого

Оттолкнул его веслом...

И мертвец наш поплыл снова

За могилой и крестом. Судьба эта ужасна. И поразительнее всего, что само общество как будто стало на защиту своей темницы. Увы, поэзия и беллетристика пела прекрасное. Но едва случалось несчастие, как вся сила любви к прекрасному обрушивалась, преобразившись в черную ненависть, именно на тонущийто корабль: И от берега крутого Оттолкнем его веслом,  Пусть плывет мертвец тот снова За могилой и крестом. Позволяю себе маленькую переделку стиха Пушкина, потому что уж очень хорошо он выражает положение вещей. Здоровые на берегу всею силою своего здоровья и всею цепкостью за здоровье ненавидят "утопленника" семейного положения, в какомто ослеплении не замечая, что он входит и останется необходимою составною цифрою в итоге общего благополучия, в картине нравов страны. Далее. В психологию внутреннюю таких семей никто не вглядывался, по крайней мере деловым образом . Напрасно высшие живописцы, как Тургенев в "Дворянском гнезде" и Толстой в "Анне Карениной", показывали, что не все здесь мертво, что собственно "потонувшая" пара состоит из мертвеца и из живого, которого мертвец зажал в объятьях. Сама ошибка Толстого, бросившего несчастную Анну под поезд, при всем авторском сознании даров ее души, ее прямодушия, честности, ума лучше всего иллюстрирует странный и темный фанатизм общества против несчастных семей. Даже гений впадал в безумный бред, видя здесь не бедствие, в которое надо вдуматься и ему помочь, а  зло, которое он ненавидел и в тайне души именовал "беспутством". Анна, видите ли, "чувственна", как будто сам Толстой, дитяТолстой, 72 года назад не явился из чувственного акта. "Мне отмщение и Аз воздам"  будто бы слова эти звучат от Бога за преданность и последование людей Его же заповеданию: "Вкусите всех плодов земных, раститесь , множитесь; наполните землю" (Быт. I), т. е. "огласите ее криками радости бытия своего и согрейте нежностью и ласкою друг к другу". Да, это поразительно, что два величайшие произведения благородной литературы русской, "Евгений Онегин" и "Анна Каренина", посвящены апофеозу бесплодной семьи и  муке, страдальчеству в семье. "Мне отмщение и Аз воздам"  слова, которые я отнес бы к нерождающим, бесплодным,  печально прозвучали у великого старца с духовноскопческой тенденцией, которая после "Анны Карениной" еще сильнее зазвучит в "Смерти Ивана Ильича" (чувство его отвращения к жене и дочери) и, наконец, станет "единым на потребу" в "Крейцеровой сонате". Любовь как любование , как привет и ласка, обоих согревающая,  это грех; "тело и дух телесности  не чисты". Тогда мы, глядя на уклонение даже гениев, даже протестующих относительно всего другого, с ужасом догадываемся, что унылый голос изза спины, звучащий редко, но фундаментально о похоронах семьи, пропитал все фибры европейского духа. Победить эту мысль невероятно трудно. Проходят годы размышления, пока наконец ум, вертящийся как белка в колесе, хватается в своем роде за ньютоновское яблоко. Это  соображение: "Да с кем же в конце концов союзит унылый дух?" Лизу Калитину он погубил, Лаврецкого  также, Анну  тоже; но нет ли такого, кому бы он помог и обеспечил в пользовании всеми выгодами захваченного положения? Конечно,  это русская параллель Марты, подруги Гретхен, с которою, вы помните, прохаживается и любезничает Мефистофель. Унылый дух есть ужасный каламбурист и весельчак, и, в то время как поет панихиду Лизе Калитиной, он пьет за здравие mme Лаврецкой и ее парижских и петербургских обожателей. Он ее не только не ведет в монастырь, но укрепляет за ней все земли Лаврецкого, его честное имя, возможную пенсию,  делает ее важною дамою и записывает в родословные книги как "столбовую дворянку", добродетельную не менее, чем Рахиль и Сарра. Я говорю, что догадка эта  ньютоновское яблоко. Ибо кто же бы мог подумать, что творец "Анны Карениной" запутался в тенетах "черного пуделя", он же Мефистофель, которому нисколько не обязательно ходить по земле в красной мантилье и в блеске пламени, но он может преспокойно переодеться в подрясник того бурсака, который, по Гоголю ("Сорочинская ярмарка"), перелезал через забор к своей возлюбленной Солохе. Таким образом, с распутыванием семейных узлов, именно с размышлением, отчего в Европе все так трудно в семье, около семьи, по поводу семьи,  мы входим в завязь глубочайших философских проблем. И вопрос практический становится религиозным и метафизическим,  который тем интереснее делается, содержательнее, тем сильнее волнует, чем зорче и долее мы к нему приглядываемся... Вернусь несколько назад. Никогда поэзия и беллетристика, в силу отсутствия в них анализа и документа, в силу вмешательства здесь воображения и обольщения (своею темою) авторов, не может заглушить, подавить унылого голоса сзади, который решил: "не помогайте" о всем, о чем он же решил: "Это  худое явление, в корне уже греховное". Здесь нужен анализ и документ. В настоящей книге, которая стоила автору изнурительного годового труда в одной только редакционной своей части, и дана и собрана эта документальная, доказательная сторона вопроса о семье. К ней, как к некоему архиву и психологических и социальных свидетельств, а вместе и как к почти "Словарю" мнений, теорий по вопросу о семье, придется долго возвращаться всякому ее исследователю. Весы в здесь поднятых спорах, нет сомнения, склонятся и уже склоняются в мою сторону*. Читатели будут видеть, как встречена была моя мысль о разводе первоначально. В "Матерьялы" я не ввел только по ее обширности патетическую статью из "Богословск. Вестн.", принадлежащую г. Л.И.: "Христианский брак". Он писал в 1899 г.: "С великой грустью и болью читаю я статьи г. Розанова о браке и семье. Несомненно, намерения у автора добрые  защитить, поддержать падающую и разлагающуюся семью. Но автор не подозревает, какую недобрую услугу оказывает он семье, защищая ее такими доводами и предлагая к исцелению ее такие меры (т. е. развод). Он не догадывается, что рубит последний сук, после чего, несомненно, последует падение, отнимает у семьи то последнее, доброе и святое, чем еще она держится в настоящее время. Он средь бела дня сознательно грабит семью, безжалостно разрушает ее, разбирает это сложное здание до последнего камня. Не замечает он, как своею подобною проповедью о браке широко открывает двери тому ужасному произволу, о котором так красноречиво сам писал. Нет, не достигнуть семейного счастья, полагая его теории в основу семьи, и не сохранить брачного союза, освященного свыше властью, до гробовой доски. Положить его принципы в основу семьи  значит погубить семью. Если хотят залить землю еще большею грязью, большими стонами, большими кровавыми изъянами, то пусть сделают это. Но проклятия изрекут тому человеку всякие благородные уста".  С таким болезненным напряжением пишет автор, как бы забывая, что до "моих принципов" мы имели кровавые истории Скублинской, Коноваловой и tutti quanti (им подобные (ит.)), заставлявшие содрогаться всю Россию, да и целый европейский мир; что опыт насильственной,  насильственнопринудительной для одних пар и насильственнозапрещенной для других пар,  семьи прошел весь свой круг испытания в десятивековой истории Европы, всех ее народностей, и сказал все, что мог, в свое оправдание. Это "оправдание"  грязь; грязь и злоба; грязь и кровь. Нарыв болящий, невскрываемый, но сквозь оболочку которого просачивается бурый гной, перемешанный с пятнами темной, зараженной крови. Сам автор, г. Л. И., в цитированной статье пишет, попадаясь в сеть, мне же расставляемую: "Однажды я читал чин исповеди мирян по очень старинному требнику. В нем мое внимание невольно остановили грехи против седьмой заповеди, какие совершали миряне в то время. Здесь упоминался грех нарушения супругами супружеской верности,  далее перечислялись такие формы этого греха, какие без толковника или книги не только понять, но и представить невозможно! Человек погружался в такую бездну падения, глубины которой уже нельзя и измыслить. Как будто бы в это время дух лукавый руководил человеком, а не сам человек являлся творцом своих ужасных и омерзительных грехов. Оказывается, что не только эти грехи возможны и мыслимы для семейных людей, но и весьма часто в действительности совершаются ими и даже, может быть, они в данном случае не особенно много уступают людям неженатым" ("Богословский Вестник", декабрь 1899, с. 329). Я захлопываю на этом месте защелчку клетки и рассматриваю в ней попавшегося богослова. Что же он исповедует? Что "всяческая мерзость", недопустимая, невообразимая, жила и пусть живет в "Христианском браке" (заглавие его статьи, как бы противопоставляющей "христианский брак" моим принципам),  только бы развода не было и сохранилось единство квартиры и паспорта. Откуда же, кем же нагнетена в семью грязь ? Да вот этой самой прощаемостью снисходительного посетителя Солохи, он же и Мефистофель... Но уже начинается не одна грязь, а слезы и кровь, когда чистая сторона, не в силах будучи глотать грязи и, приходя в суд, испрашивать расторжения уз, встречает "воздыхающий" ответ: "Ох, все согрешили! Потерпи, матушка (или  батюшка); пал Адам; почитай требники и чин исповеди: то ли найдешь, что у тебя; уж какнибудь понеси крест, а святого таинства нарушить нельзя". Наконец, чтобы анализировать, да что же, наконец, как абсолютное sine qua nоn (непременное условие (лат.)) содержится в браке, которого наш моралист никак не хочет выпустить из обладания, мы ловим его на следующих словах: "Характерно и замечательно в данном случае и следующее: если над имеющими вступить в брак совершено таинство брака согласно со всеми существующими на этот предмет мудрыми церковными узаконениями,  то по нашим законам брак считается действительным и фактически совершившимся, хотя бы брачная жизнь после этого никогда не начиналась . И, не вступая в эти (т. е. плотские) отношения, сочетавшиеся считаются мужем и женою. История показывает нам немало подобных примеров. Но никогда брака не бывает там, где эти церковноканонические узаконения не применяются. Страсть не образует и не составляет брака, а вовлекает только человека в грех, падение , в греховное состояние " (там же, с. 310). _______________________ * Сей час, как я готовлю это предисловие, в срок между отдачею рукописи в набор и ее корректурой, появился (29 июня 1902 г.) органический закон о матернате ("Правила об улучшении положения незаконнорожденных детей"), в V, выполняющий то, на чем я настаивал печатно в 1899  1902 гг. и что было встречено неслыханно озлобленной полемикой. См. здесь, кроме частных писем, обширные "доклады" и рассуждения А. А. Дернова, Navicios 'а, А.А. Киреева и др. В. Рв.