Если пойду еще в другую обитель, будет то же, или еще худшее. Да и какая эта обитель (как и все городские) — среди городской суеты, монахини живут всецело на своем содержании, не имея возможности заняться "единым на потребу", по необходимости должны "пещися и молвить о мнозем", а сколько между ними взаимного греха, — недружелюбия, зависти, самолюбия и проч., личину только монашества мы здесь носим, только морочим людей, живем хуже, чем в миру, лучше уже прямо уйти в мир и жить уединенно, тихо содевая в тайне свое спасение. Таковы были мои мысли, а на самом деле я чувствовала, что никогда не решусь уйти в мир; я вспоминала мое первое призвание — видение, бывшее еще в институте, мне становилось стыдно и страшно своего душевного состояния, я падала перед святыми иконами, как растерянная; не молитва тихая, последовательная, а какие-то несвязные восклицания срывались с уст как бы невольно: Господи, не дай мне с ума сойти." Господи, поддержи меня, я изнемогаю, погибаю в борьбе, или положи конец моим испытаниям", и тлел, Никто не знал этих моих страданий, моих бессонных ночей, никто не видел моих слез и рыданий. Но Всевидящее Око все видело и не оставило и на этот раз без утешения Своего малодушного ребенка.

Однажды после обеда вышла я погулять близ ограды со стороны Волхова, берег которого до самой ограды представляет широкий прекрасный покос. Незаметно пошла я направо и дошла до самого конца ограды, до угловой башни, и присела на случившийся там подле башни камень. Не могу сказать — задремала ли я, или просто нашло на меня как бы забытье какое, только слышится мне, что в городе, на соборе, бьют часы; я считаю... бьет 12 часов. "Не может быть, — думаю я, — если 12 часов дня, то как же в первом отошла трапеза, а сколько прошло времени, пока я вышла и вот дошла, не торопясь, до этого места; а если 12 часов ночи, то, и тем более, не может это быть." Смотрю по направлению часов и вижу: тьма непроглядная, лишь циферблат, освещенный висячим перед ним фонарем, показывает стрелку на 12 часах, а крутом непроницаемая темнота. Вдруг чей-то голос говорит мне: "Вот видишь: в монастыре-то хотя уже и темненько, но еще сумерки, вечер, а в миру давно уже полночь." Я очнулась, сряду же поняла урок вразумления, и мне полегчало на душе.

Если и попускает Он иногда сильные и тяжелые искушения, так что мы, немощные, едва-едва сносим их, то это для нашего большего смирения, чтобы мы сознали и от души почувствовали, "куда мы годны без Его святой помощи".

Время шло и с собой уносило все прошлое, пережитое: и хорошее, и дурное, и тяжелое. Миновали бури, наступала тишина, затем снова волновалось житейское море и снова утихало, как и обычно бывает, так случалось и в моей маленькой жизни. Но все, что я считала тяжелым и страшным в то время, как оно совершалось, было лишь как бы преддверием тех тяжестей, которые суждено было мне Промыслом Божиим понести в свое время. Но да будет

XX

Проживши года три в Зверином монастыре, я, с благословения матушки игумений, поехала в Иверский монастырь спроведать своего дорогого старца, о. архимандрита Лаврентия. Он был уже очень слаб, почему сдал управление монастырем Боровичскому отцу архимандриту Вениамину (о котором я многократно упоминала), а сам пребывал "на покое". Новый настоятель покоил старца, как сын отца; сам он поместился в кельях о. наместника, чтобы ничем не нарушать покоя о. архимандрита Лаврентия, предоставив ему оставаться в занимаемых им настоятельских кельях.Такое внимание со стороны настоятеля доставляло благоговейному старцу то единственное удобство, к которому только и стремилась теперь его душа, — среди полного, свободного от начальственных забот уединения, предаваться беспрепятственно молитве и богомыслию. Когда я прибыла в Иверский монастырь, то о. архимандрит Вениамин, давно уже знавший меня, не замедлил пригласить меня к себе, при чем и сообщил мне о состоянии дорогого для обоих нас старца, о чем мы оба немало поскорбели. Он сообщил о моем приезде старцу, который пожелал поскорее увидеть меня, чем я, конечно, и воспользовалась, так как это и была цель моего приезда. Меня проводили в кабинетик старца, где он за последнее время пребывал почти неисходно, сидя или лежа на своей койке, в ватном подрясничке, с коим не расставался и к ночи. Я застала его сидящим на койка Вид его поразил меня Все в нем говорило, что он угасает, и вот-вот уже совсем угаснет. Подошед к нему, я молча опустилась на колена, ибо не имела силы выговорить ни одного слова. Он понял мое смущение, у него самого заблестели на глазах слезы, он молча положил мне руку на голову и не без усилия проговорил свое обычное мне наименование: "Овца." Затем началась наша беседа, но как-то отрывисто, краткими фразами, каковыми я старалась ограничиваться, чтобы не обеспокоить его. У изголовья койки стоял маленький столик; на нем лежала книга (в четырех долях листа) церковной печати; то был акафист Успению Божией Матери. Указав мне на эту книгу, батюшка сказал: "Вот моя теперешняя Собеседница, моя Утешительница; вспоминаю с Нею родную мою Лавру Киевскую; пред Нею, Владычицею, я произносил мои обеты иноческие при пострижении, а теперь готовлюсь отдать ответ в них. Милости прошу у Ней, Владычицы, да покроет Она меня, грешного, нерадивого инока." Затем, помолчав, еще сказал: Только и прошу Господа, чтобы не лишил Он меня силы держать непрестанно в уме и в сердце сладчайшее имя Его до последнего издыхания." Затем он поручил мне открыть ящичек и вынуть из него небольшую рукопись, что я и исполнила. "Это прекрасная молитва батюшки нашего о. иеросхимонаха Парфения (канонизирован Украинской Православной Церковью в 1993 г. – Прим. ред.), которую он сам составил и читал, вот и теперь ее повторяю; хочешь ты, так возьми себе, и тебе она пригодится," — сказал он мне Не бесполезно, думаю, написать эту молитву, вот она: "Безмужняя Эммануила Мати, кристалловидная Параклита Невесто. При последнем моем издыхании предстани ми в помощь; Кровию Божественною Христовою напитай мя в далекий путь и даже до Царских врат, донележе по-клонюся Судии, мне любимому, провожатая ми буди, милости Пучина, Утешительница Всепетая"