Ночью на первой Пасхальной заутрени и литургии мы были в Успенском соборе. Там уж не задремлешь: холод такой, что бодрствовать придется... Мы греемся, как можем, в первой электричке. Это пройдет, а праздник — Пасха! — останется в душе. Позже придет желание отметить в богослужении все, что как-то тронуло, а в первые годы все сливается в единый мощный поток, уносящий в иной мир, для которого не находилось тогда слов. В понедельник Светлой седмицы отсидела за партой положенные часы, а в голову настойчиво лезла мысль-желание сделать что-нибудь особенное, как-то еще отметить Пасху. А что если взять... и укатить в Лавру?! Конспекты и библиотека не убегут, а Пасха пройдет... Конечно, службы в это время нигде никакой... но зато звонить будут. Целый день звонили, с небольшими перерывами. Хорошо в Лавре звонят! Сказано — сделано. Мелькнули все 70 верст, и перед глазами снова Лавра. Звонят! Народу немного, основная масса разошлась, разъехалась. Звонят так торжественно, кажется, на весь мир, всюду слышно. Знаю, что не так, но хочется, чтобы всем было радостно. Молодые монахи поднимаются на колокольню. Обхожу Лавру, Академию. Детская радость, безотчетно яркая, добрая и внешне ничем себя не выражающая оттесняет все. Небо над головой чистое-чистое. Пришла мысль: небо, осветив землю, навсегда останется чистым, а вот земля, мир наш, вспомнит ли о силе, держащей мир? И чудится в перекличке колоколов: вспом-нит-ли, вспом-нит-ли, вспом-нит-ли? — Дол-жен-бы, дол-жен-бы, дол-жен-бы...— басом вторит самый мощный теперь из оставшихся. Мир должен помнить, что стоит Крестной любовью Спасителя, как и все мы должны бы помнить, что жить и радоваться более всего стоит уже потому, что ЖИВ Господь наш... и жива будет душа наша! [1] Время улетело. Алеет запад. Надо бегом бежать на электричку, чтобы как ни в чем не бывало вернуться домой. Дома надо еще с обычным будничным видом заниматься обычными делами. А в душе полное довольство: слава Богу, что удалось хоть ненадолго съездить к Преподобному! Ср.: 1 Цар. 20, 3; 25, 26; 4 Цар. 2, 2, 4, 6; 4, 30.— Ред. ^

Звоночек

Опять же из давнего детства встают в памяти всякие мелочи, которые говорят лишь о том, что Лавра преподобного Сергия была самой большой радостью в жизни. Как не вспомнить далекие по времени посещения Лавры с ночевкой у старушек-монахинь, стеливших нам постель на полу под образами. Были у них замечательные старинные часы со звоном. В нужное время они вызванивали нежную, чуть грустную мелодию, которая спокойно, неторопливо, почти ласково возвращала из сна к действительности, всегда в тот момент казавшейся удивительнее самых радостных снов. Встанешь, бывало, рано-рано, наскоро умоешься холодной водой и скорее к Преподобному. Удивительное чувство физической близости знакомых стен, ограды с башнями, соборов с куполами волновало и радовало, звало вперед. Увидишь в арке Успенский собор — и сердце словно куда-то провалится. Очень радовало всегда мужественное монашеское пение. Запоют все "Царю Небесный..." — и будто земли нет под ногами. Звоночек, как живой, благодарить хочется, без него бы не встать. И полутьма собора так объединяла всех в единую молящуюся массу, над которой горели лишь цветные — красные и зеленые — огоньки лампад. От раки Преподобного струился теплый свет — там самое освещенное множеством свечей место. Стоишь — и все: нет ни времени, ни забот, никого и ничего, что тянуло бы куда-то еще. С самых первых посещений установилось так: где бы на богомолье ни приходилось бывать, везде сопровождало чувство временного присутствия, как бы в гостях, и только в Лавре этого не было. Отсюда уж никуда не тянуло. Здесь — предел желаний.

На источник!

Почти с самых первых наших путешествий в Лавру мы стали ходить и на источник Преподобного. Он менял свое место, потому что оказывался во владениях воинской части, которая загораживала дорогу к нему забором из досок или колючей проволокой. В заборах чаще всего вскоре появлялись дыры, вполне доступные всем, проволоку тоже как-то раздвигали, а если уж так загораживали, что не пройти, источник где-то в другом месте объявлялся, и к нему очень скоро протаптывалась дорожка. Из всех этих путешествий остался в памяти один общий путь ранним утром, летом чаще всего. Мне разрешалось здесь, миновав город, перейдя железнодорожные пути, снять обувь. Идешь по пыли, иногда чуть влажной от росы, холодноватой для непривычных ног. Сзади Лавра. Маленькие домики с палисадничками перед ними. Кончались и они, нас встречали деревья. Тропинка иногда прижимала нас к темным елям. Идешь под навесом из их лап, следишь за дорожкой, в душе удивляясь тишине, безлюдью. Шли обычно молча. Если идем к источнику Преподобного, то надо и молиться Преподобному, здесь вся земля им исхожена, его молитвами освящена. И правда — в другом месте так себя не чувствуешь! В стороне остается колокольня и еще уцелевший краснокирпичный храм Гефсиманского скита, где расположилась воинская часть. Минуем ее и углубляемся в совсем девственный лес, где даже слышно уже журчание ручейка. Идем на звук. Пахнет сыростью, прохладой. Родничок ледяной. Под струю ставят бидончики, бутылки. Когда нет никого, вода заполняет небольшую лощинку, где многие купаются. Мы приходим обычно довольно рано и чаще всего купаемся одни. От холода дух захватывает. Окунувшись раз-два, уже не чувствую обжигающего холода и продолжаю прыгать лягушкой в воде до тех пор, пока старшим не надоест ждать. В разное время купались, даже и на снег вылезать приходилось, но никогда не было после этого даже самого легкого насморка, хотя вообще не так много нужно было, чтобы простудиться. Обратная дорога почему-то казалась короче. Идешь прямо на Лавру. Она быстро приближается. Впереди еще служба, ночевка, утром — литургия. Есть чего ждать и чему радоваться.

Урок

Одна матушка рассказывала, как в юные годы молитве Иисусовой ее учил преподобный Сергий. Видела она во сне незнакомого Старца. В тот момент после усердной молитвы было ей очень хорошо, радостно, светло. Ее восторженное состояние казалось ей пределом возможного счастья и самым ценным результатом молитвы. И в этот миг перед ней возник Старец. Она ему спешит сказать, что ей так хорошо, что счастье ее наполняет до краев, что лучшего не бывает и ничего другого она не хочет. Старец слушает не перебивая. Она кончила и взглянула на него. Он серьезно добавил: — Этого мало. — А что еще нужно? — Нужно учиться владеть оружием преподобных. — А это что? — Молитва Иисусова. Тогда она об этом не задумывалась. Скорее всего, слышала, но не придавала особого значения. Может быть, и совсем бы забыла, если бы не обратила внимание на то, что исчезнувший во сне Старец смотрел на нее с иконы преподобного Сергия Радонежского, висевшей в уголке их храма. Она обычно проходила мимо, даже не замечая этого образа. С того момента, как узнала его,— заметила и стала задумываться над сказанным.

Было и такС вечера почему-то вспыхнуло раздражение у одних, перекинулось, как пламя, на других. Общее смущение, недовольство, тяжесть. Утром в начале пятого один за другим проснулись. Вставать рано. Полежали и незаметно уснули. И вот во сне совсем рядом вдруг запел мужской хор: "Преподобне отче наш Сергие, моли Бога о нас!". Еще и еще раз. Дальше несколько знакомых молитв, как на молебне, и опять то же воззвание к Преподобному. Так четко, звонко. Откуда? Это, конечно, не главное. Важно, что от самого звучания молитвенного обращения в душу нисходит мир, успокоение, сила как-то еще жить. Все внешнее остается тем же, но жить можно, терпеть можно. Можно, уже окончательно проснувшись, наяву повторять: "Преподобне отче наш Сергие, моли Бога о нас!". От повторения, которое потом неизменно теряется в сутолоке неизбежных дел, в спешке, все-таки остается в душе след, за который хочется благодарить, который хочется удержать в памяти, которому можно удивляться как средству помочь и ободрить на пути. И еще о том же. Как-то в один из трудных периодов, какие знакомы всем, когда бывает такое стянутое состояние души, которое не облегчишь ни отдыхом, ни усилием воли, ни отвлекающим занятием, попалась в старой затрепанной книжке чуть ли не времен Петра I строчка: "Когда все уже кажется гибнущим, тогда воздвигается Сергий". Там шла речь об исторических периодах — татарщины, смуты XVII века, а здесь сейчас — о гибнущем доверии, об обманутых надеждах, о подбирающемся к душе унынии, от которого всегда только хуже. И тут-то из последних сил немощный зов: "Помоги, преподобный наш Аввушка, и поскорее!". И помогал. Вспоминается, как рассказывала знакомая девушка о такой помощи. Приехала в Лавру расстроенной. Подошла к раке Преподобного. Не раз была в Троицком, не раз прикладывалась и ничего особенного не ощущала. А тут, на ее счастье, когда она была почти у самой раки, подошел иеромонах благословиться служить позднюю литургию. Ему открыли мощи. Вопреки обычной спешке закрыть, на этот раз допустили и некоторых из очереди. Попала и она. И в тот момент, когда приложилась, почувствовала такой прилив сил, бодрости, блаженного спокойствия, который смёл всякое напоминание о буре, о всех переживаниях. Наверное, каждый что-то подобное испытывал. Другая рассказывала похожее, только пережила она это чувство облегчения после виденного во сне. Видела она себя во сне в соборе Святой Троицы в очереди к Преподобному. Все пели ему акафист. Пела и она, удивляясь, откуда и голос взялся. Пела, отчетливо помня слова. Подходя к раке со святыми мощами, почувствовала, будто ее осенило светлое облако, в котором ей было тепло и легко, как от сочувствия и участия самого Преподобного. Ничего она не видела, не слышала, просто сползла тяжесть, и стало все терпимее. Потому и поют люди веками: "Радуйся, Сергие, скорый помощниче и преславный чудотворче!" [1]. Закончу эту тему рассказом знакомой, которая от расстройства не сразу сообразила, как она, идя в Трапезный храм... очутилась в Троицком. От всех своих огорчений она двигалась как во сне. Зашла, стала в притворе у креста. Стоит ни о чем не думая, не молясь. Нет сил уже ни на что, как в забытьи. Проходит монах, которому поручено и за порядком следить, и маслица налить желающим. Молодой, шустрый, он как ртуть мелькал в разных углах. Увидя понурую фигуру, подошел, спросил: "Маслица ждешь?". Ничего она не ждала, никого ни о чем не просила, но почти машинально кивнула: "Да". Он взял пузырек, стал наливать, потом вылил... и исчез. Через несколько минут появился с полным флаконом: "Вот, на... от Преподобного!". Держит... и будто сон рассеивается. Надо же так! Был бы хоть знакомым, монах-то, а то ведь нет. И как это все быстро произошло? От его слов: "От Преподобного!" в душе светлее, она приходит в сознание. Острота боли притупляется, на душе легче. Ей кажется, что все так вышло, чтобы ее убедить не уходить так уж целиком в свои горести, не расстраиваться чрезмерно. Теперь уже можно, когда легче стало, идти на службу в Трапезную церковь. Как это удивительно сказано: "Радуйся, светильниче, елеем милости кипяй" [2]. Припев 2-го акафиста преподобному Сергию. ^ Акафист 1-й преподобному Сергию, икос 12 // Акафисты русским святым: [В 3 т.]. СПб., 1996. Т. 3. С. 359.— Ред. Первым акафистом, написанным на славянском языке (т. е. непереводным), у нас на Руси был акафист преподобному Сергию. Автором его считают Пахомия Серба. Позже, в 1650, князем Симеоном Шаховским был написан другой акафист. Его читают до сего дня. Святитель Филарет Московский считал его лучшим из всех существующих. Кроме указанных, был еще акафист, хранящийся в рукописи Ундольского, отмеченный 1689. Автором его предположительно считается святитель Димитрий Ростовский. Четвертым акафистом преподобному Сергию был акафист, написанный в XVIII веке митрополитом Платоном (Левшиным). Обращение нескольких авторов к образу преподобного Аввы говорит о негаснущей любви и благоговейном чувстве к Игумену Русской земли — преподобному авве Сергию.— Авт. Об акафистах преподобному Сергию и об их авторах см. также: Акафисты русским святым: [В 3 т.]. СПб., 1996. Т. 3. С. 369; Голубцов С., протодиакон. Троице-Сергиева Лавра за последние сто лет. М., 1998. С. 223. ^"Праздник" 8 марта1954 год Кто испытал неизбежность ежедневного пребывания в школе или на работе, которая не оставляет ничего для души, тот поймет, как трепетно можно ждать любой возможности вырваться из надоевших стен, чтобы оказаться в других, куда более желанных. Тем более если это первый день Великого поста и попасть в такой день в Лавру можно крайне редко. В этот раз повезло — совпало так, что первый день пришелся на гражданский "праздник" 8 Марта, на который нам позволили погулять. И вот прохладным сумрачным утром мы в Трапезном храме. В воздухе предчувствие весны. Особенный постовой гомон грачей. Голубеет небо в проемах окон. На клиросах затишье. Сменяя друг друга, читают монахи положенное. Особенно много псалмов звучит в это время. От напряжения и желания все слышать, не рассеиваясь, устает внимание. Наконец долгожданный момент: отец наместник читает молитву, в которой просит благословение на наступающий пост. После нее монахи, начиная со старших, медленно парами пойдут почти к самым дверям с пением: "Совет Превечный..." [1]. Это самый яркий момент в великопостной службе, где всё тише, размереннее, всё в полумраке. Согласное пение и затем молитвы об усопших объединяют в такой момент всех в единое целое — в Церковь! Тут и покаянное сознание, и призыв к исправлению, и жажда такого недосягаемого единства — все в одном удивлении перед неведомым для многих богатством, которое Церковь являет своими службами, но которое — увы — так часто большинству недоступно. Тот далекий день 8 марта забытого теперь года [2] остался в памяти как подарок Преподобного, которым он призывал ко вниманию и благоговейному отношению к богатству Церкви, которым она оделяет каждого жаждущего по мере веры и усердия. "Совет Превечный…" — стихира Божией Матери. По традиции она поется в будние дни Великого поста, когда не служится литургия Преждеосвященных Даров: по окончании вечерни при пении этой стихиры братия исходит в притвор на литию. Уставом же она полагается петься дважды: 1) на 5-й седмице Великого поста, в пяток вечера, на "Господи, воззвах", стихира 3 (накануне субботы акафиста); и 2) в день праздника Благовещения Пресвятой Богородицы, на Великой вечерни, на "Господи, воззвах", стихира 1. ^ При подготовке данного издания год описываемого события был вычислен по пасхалии. ^Рождественским утромОт тех далеких лет, когда ездить к Преподобному удавалось не так часто, как хотелось бы, остались отрывочные воспоминания, полные восторга, удивления и непреходящего желания снова и снова лететь в Лавру на всех парусах. И о праздниках, если удавалось побыть на службе, задержались в памяти отрывочные воспоминания, скорее сохранились отдельные штрихи, а более полно писалось уже позже. Так вот, от ночной службы на Рождество осталось и тревожное ожидание: удастся ли поехать к Преподобному, и надежда на то, что там, в Лавре, может быть, полегчает (а если не там, то и нигде), и сознание того, что, как бы ни было порой тяжело на душе,- есть Лавра и, значит, когда-нибудь будет просвет по молитвам Преподобного. Так бы и улететь без задержек на всяких пересадках, чтобы не пропустить: "С нами Бог!". Очень хорошо, когда на фоне речитатива легко, как вздох, звучит: "Яко с нами Бог!". А как дойдут до слов: "Бог крепок, Властитель, Начальник мира... Отец будущаго века" - так мороз по коже. Народу битком. Кончается всенощная, потом исповедь, потом повторная всенощная и первая рождественская литургия. Тогда еще не было такого подчеркнутого разделения: это места для своих, а дальше - пусть жмется общая безликая масса паломников, какое до них дело. Тогда можно было стоять около клироса, как мы всегда старались, чтобы звуки мощного хора, ведущего мелодию "Днесь восприемлет Вифлеем. .. " [1], стеной отгородили от обычного существования, унесли в мир поклонения Богу... Когда ночь прошла? Уже литургия, уже хочется успеть услышать: "Елицы во Христа...", и тогда по заснеженной дорожке бегом к электричке. День-то для всех рабочий. Ночь твоя: хочешь - спи, хочешь - молись, а днем будь на месте как огурчик. Пропели, пора. Еще темно, еще только половина шестого. В полусне промелькнули километры, отделяющие от столицы. И в метро вдруг властно зазвучала хвалебная ангельская песнь: "Слава в вышних Богу!". Ни толкучка всюду, ни грохот городского транспорта, ни забота - как бы не опоздать - не мешали чувствовать праздник среди обычной суеты. Непостижимым образом знакомые и любимые звуки лаврского хора как бы приподняли над землей, согревая душу и даря ей желание всех вспомнить на молитве, кому хотелось бы быть в храме в это время, но удержали обстоятельства. И если еще позволено чего-то желать, так это дара молитвы за всех "скорбящих же и озлобленных, милости Божией и помощи требующих" [2] . Но вот прошел день или два - и никаким старанием не вернуть того состояния, даже слабого намека на него, которое дано было в то рождественское утро. Рождество Христово. Утреня. Стихира по 50-м псалме. ^ Ср.: Великая вечерня, 2-е прошение на литии. ^Архангельский глас