Удивительно, почему у нас в России не выстроят ничего подобного Святой Софии в архитектурном смысле, а непременно всякий храм загромоздят множеством колонн да переплетов, почему в них и не видно и не слышно ничего. Нельзя сказать, что теперь архитекторы не могут построить ничего подобного: ведь у турок все мечети почти построены и строятся в таком же роде. А турки, хоть и обратили Святую Софию в мечеть, а все-таки смотрят на нее как на чужое строение и поэтому, чтобы затмить ее, рядом выстроили другую подобную ей мечеть, которая со стороны Мраморного моря и закрывает Софию. Но зато эта мечеть даже по внешнему виду не имеет величия Святой Софии: на ней все нагромождено да налеплено по мелочам, обличающим подражание, а не создание мудрого строителя; в Софии и внутри и снаружи все важно и величественно, что сразу показывает широту взмаха умелой руки с тонким пониманием высокого дела.

Итак, мы теперь уже далеко от России и плывем в странах чужих и к народу иному, незнаемому. В последний раз в Одессе я молился среди дорогого мне народа Русского. В последний раз и надолго, а может быть, и навсегда я насмотрелся на широкое море веры, которою богат наш народ. Достаточно малого внимания к его духовным нуждам, и наш народ богато проявит всю силу своей церковности.

Недаром он вышел победителем из всех постигавших его невзгод во всю тысячелетнюю известную всему миру историю. Вера православная спасла его, но и сама она, как бы закалившись в этих бедах, сложилась в целый характер народной жизни русской. Ни у одного народа его религия не сделалась как бы свойством самого народа, а народ Русский действительно впитал в себя свое православие, которое стало духом его жизни. Деятелем спящим пришел враг нашего спасения и в лице западничествующих разных радетелей народных, утративших прочную почву для себя, посевает разные плевелы; и нужно сказать, что он имел в своем деле успех, создавши разные секты и расколы на Руси. Но вот сам народ наш, этот богатырь по природе, просыпается и начинает стряхивать с себя всех непрошеных радетелей, снова дерзновенно восстает прежний строгий православный строй жизни, а разные новшества мало-помалу идут во тьму и неизве стность, где им и место. Мало того, со всех сторон народы, утрачивающие всякую устойчивость в своем быте, с упованием посматривают опять-таки на сего же богатыря – русский народ и ждут от него себе духовной помощи и просвещения, не поддельного, а прочного, основанного на вечных и самобытных началах откровения. Дай Бог, чтобы наш народ действительно сумел явиться светом для всего мира, чтобы он был мудрым и сильным проповедником истины Божией для жаждущих ее, чтобы постепенно все пришло к Единому Пастырю в одно стадо. С сердечною любовью оставлял я это дорогое мне Отечество и горячо желал того, чтобы Бог помог нам и иному народу возвестить устои жизни русской, чтобы и сей народ усвоил дух православия и помощию Божией сделался таким же православным во всех отношениях, как его сосед.

Путь от Константинополя до Афин

В 3 часа дня 28 октября снялись с якоря в Константинополе и под некоторой качкой идем до Смирны, но по дороге за полночь должны еще остановиться в Дарданеллах, чтобы принять оттуда солдат, и в Митилене.

Октября 29. В Дарданеллах не останавливались, так как при сильном ветре турецкие солдаты боялись пострадать от качки и на пароход не выходили. Перед Митиленой не успели еще остановиться, как на пароход уже вскарабкались каким-то образом туземцы греки, цепляясь за все как обезьяны и наперебой затаскивая к себе в лодки пассажиров и их пожитки. Поднялся невообразимый крик на разных странных языках, среди которых не слышно было, вероятно, только русского; все кричали на разные лады, стараясь как можно перекричать друг друга и захватить к себе пассажиров; слышны были крики как бы погибающих и отчаянными воплями молящих о помощи. С вещами и пассажирами лодочники обращались совершенно одинаково, перебрасывая и переталкивая все, как чурки. Вот девчонку-турчанку лодочник быстро одной рукой схватил с лестницы из толпы, она закричала и запищала, очевидно испугавшись, что висит над водой, а там внизу все спорят и кричат; тогда он и совсем забрал ее к себе под мышку и потом, как мячик, перебросил в лодку; та еще пуще заревела, одна оказавшись в корме и с ужасом посматривая, как вздымались волны и поднимали одну лодку выше другой, причем казалось, что вот-вот сейчас одна лодка влетит в другую и все раздавит под водой. Вот другой с дикими на выкате глазами лодочник, по виду больше похожий на горного разбойника, схватил с лестницы турчанку за пояс, а потом за ногу и живо перебросил ее к плачущей девчонке, которая успокоилась и уже весело смеялась, чувствуя себя не одной, а, может быть, снова оказавшись рядом со своей матерью, хотя и среди страшной сутолоки чужих и сердитых людей. Вот с парохода носильщик бросил целую связку всяких одеял и тюфяков, но вместо лодки прямо-таки угодил в море; брошенное вытаскивают с ругательствами и проклятиями бросившему и выколачивают воду: хороша будет на ночь постеля несчастному путнику. Вот, цепляясь за разные гвоздки и гайки, едва выдающиеся на стенках парохода, сюда взобрался еще лодочник и, от усилий при подъеме как бы ошалевший, набрасывается на всякого, как сумасшедший, с трудом выкидывая изо рта какие-то членораздельные звуки, – подумаешь ругательства, а вероятно, приглашает в лодку, чтобы доставить на берег в приятную гостиницу. Но вот с берега возвратился помощник капитана парохода и получил разрешение встать на якорь; трапы опустили, суматоха тут еще больше поднялась: буквально скакали и бросались один через другого, по-видимому нисколько не опасаясь столкнуть соседа или от него быть столкнутым и полететь в бурное море, может быть, навсегда, вместо того чтобы попасть на берег, как будто па роход вот-вот уйдет опять в море. И это обыкновенное дело – сесть в лодку – вышло целым скандалом. Только и слышны крики и взвизги, причем вся эта разношерстная толпа все-таки понимает свой своего.

Вот один пассажир, бросивший свой багаж с парохода в лодку, сам попал в другую и, заметивши свою ошибку, указывает лодочнику на ту лодку, но хозяин не пускает, а может быть, и уверяет, что-де не беспокойся, все равно довезу, а добро не пропадет, ведь мы знаем друг друга, хоть кричим один на другого; пассажир покричал, да и поехал на берег. С ветреной стороны трап стали поднимать; бывший в это время на трапе и перекрикивавшийся с хозяином или с лодочником носильщик вдруг стал припрыгивать на приподнимавшемся трапе, сначала он хотел было браниться, потому что глаза его приняли еще более свирепый вид, а потом заметил на пароходе смотревшую в его сторону голову помощника капитана и сам поскакал торопливо наверх, припрыгивая, с опасностью незаметно слететь в воду. И долго еще потом продолжалась эта суматоха крика, возни, брани и проч. В Митилене мы стояли от 10 до 12 часов дня 29 октября. Городок красивенький, тянется панорамой домов, высящихся один над другим по горам и горушкам среди стройной и навевающей меланхолию восточной растительности. Вдали на горе виднеется хорошая православная греческая церковь.

В Смирну нужно было поспеть до заката солнца, иначе не пустят, по мусульманскому обычаю. Мы пришли как раз перед закатом солнца, около 5-ти часов. При остановке та же самая безалаберная осада лодочников, что и в Митилене. Смирна большой и очень красивый город. На горе виднеется памятник на месте мученической кончины св. Поликарпа Смирнского. В другой стороне видны прекрасные греческие храмы с высокими куполами и даже колокольнями. По сторонам возвышаются покрытые разнообразною растительностью горы. По городу ходит конка, слышны свистки железной дороги. На рейде стоят два броненосца: белый прекрасный американец, появившийся здесь, вероятно, после того, как в армянскую резню турки кстати избили здесь и американских миссионеров (за что, не знаю), и серый немец, кажется «Августа», первый выпаливший в критян в последнюю греко-турецкую войну. Стоят и грязные турецкие броненосцы, – вероятно, без всякой службы, да и без людей, как подобает турецкому флоту, по крайней мере, на этих броненосцах не заметно никакой жизни. Октября 30. От самой середины Черного моря очень холодно, дует холодный и все усиливающийся ветер. Есть и качка порядочная, но я пока не ощущаю ее скверного действия: что-то будет дальше? Сегодня утром погода по-прежнему холодная и ветреная, на берег неприятно было сходить, и я только с парохода полюбовался на Смирну. В 2 часа дня снялись с якоря и идем прямо до Пирея, нужно было остановиться в Хиосе, но оттуда даже сигнал был, что по случаю разгулявшегося ветра сообщения с берегом не может быть. С 10 час. вечера ветер разгулялся с такой силой, что наш пароход, очень большой сравнительно, качало и кидало во все стороны. Разгуливая по палубе, невольно приходилось приседать к полу, так как пароход принимал положение валяющегося с одного бока на другой, так что трудно было устоять на своем месте, а если потерять равновесие, то и в воду можно угодить. Я пошел в каюту, разделся и лег в постелю, но имел неосторожность закутаться одеялом: желудок скоро согрелся, и качка начала было на меня действовать худо; я поторопился освободиться от одеяла и скоро спокойно заснул и проспал до 7 часов. Октября 31. Оправившись после сна, поспешил на палубу освежиться и полюбоваться здешними видами. Холод как будто еще усилился, а горы кругом покрылись даже снегом. Скоро издали открылись Пирей и Афины, виднелись Акрополь и гора св. Георгия. Перед Пиреем нас нагнал египетский пароход, который из Константинополя должен был выйти позже нас и прямым рейсом прийти в Пирей раньше нас и уже уйти оттуда еще вчера вечером; оказывается, после нашего выхода из Константинополя поднялся такой страшный ветер и снег, что тот пароход не смел даже и с якоря сняться и вышел уже на 16 часов позже. Ночью его качало сильнее нас, ибо он много меньше нашего парохода. Чтобы войти на стоянку в гавань, пароход наш должен был сделать крутой поворот, что потребовало много времени, так как поворачиваться очень тесно. Не успели еще якоря бросить, как масса греческих лодок напали на пароход, как голодное воронье, крича на всякие лады, так что шум поднялся гораздо больший, чем в Митилене. Через посольского комиссионера Анжело мы без всякого таможенного осмотра получили свой багаж. Машина от Пирея до Афин ходит через полчаса. До вокзала прошли пешком и постоянно видели то полунагих беглецов полуразрушенной Фессалии, которую турки во время схватки с греками разнесли совершенно и опустошили, то полуодетых солдат-добровольцев, которых теперь выпустили из армии на произвол судьбы. Очень грустно смотреть на тех и других. Их положение хуже, чем французов, бежавших из Москвы в 12-ом году: последние бежали из неприятельской страны, а эти бродят по своей родине и даже по столице, и никому до них дела нет; когда они только еще шли на войну, тогда все греки, особенно столичные, провожали их с пением и ликами и т. п. овациями, а теперь, разбитых, никто и куском хлеба накормить не хочет. Понятно, что всей этой голой и голодной бродячей команде ничего не оставалось, как пуститься в грабеж, и они действительно разносили целые магазины и т. п. и даже почему-то недавно разнесли порядком бельгийское посольство. На полях между Пиреем и Афинами видны несчастные греческие войска, проделывающие школу военного искусства, очевидно на деле научившись, как опасно иметь дело с вооруженным врагом, не запасшись против него ни оружием, ни военным искусством, ни средствами и т. п. Но теперь уже поздно, теперь, греки, пора бы вам посмириться и не гордиться, а лучше делать самим свое дело внут реннего упорядочения... Нет, они еще и теперь говорят, что все-таки победят турок, только вот прежде вышли не совсем готовыми. Афины – городок небольшой, красивый; церквей видно порядочно, хотя, большею частию, церкви небольшие; улицы узкие и грязные. Нравы самые восточные: все идут и кричат, а некоторые даже поют, как будто у себя в саду. Около 11 часов утра мы были с отцом архимандритом С. в квартире посольского священника; квартира нанятая, не очень большая и не совсем благоустроенная. В комнатах ужасный холод; поторопились поставить две печки, отопляемые коксом, и помаленьку набрали тепла, скоро, впрочем, исчезающего.