В 70-х годах я преподавал церковно-славянский язык в Мцхетской Духовной Семинарии и временно исполнял обязанности инспектора. Ректором Семинарии в то время был епископ Тадеоз (Иорамашвили). Он имел обычай по вечерам вместе с семинаристами посещать небольшое монастырское кладбище в Самтавро, где находилась тогда Семинария. Владыка Тадеоз благословлял зажигать свечи на всех могилах, этих маленьких островках среди потока времени. Это была незабываемая картина. Свечи казались звездочками, спустившимися на землю, а звезды на небе - горящими свечами. Владыка Тадеоз садился около какой-нибудь могилы и молчал. Никому не хотелось прерывать этого молчания. Собор Преображения в ночном полумраке казался огромным камнем, принесенным с Фавора во Мцхета. Казалось, что в этом соборе безмолвно молятся те, кто жил в монастыре с самого его основания, чьи тела почивают в земле Самтаврского монастыря, а имена известны только Богу. Из окон келий, в которых жило несколько престарелых монахинь, струился свет - большую часть ночи они посвящали молитве. Они казались мне последними воинами, еще оставшимися на поле битвы, с которого смерть уносит их души одну за другой в вечность, подобно тому как осенний ветер срывает с деревьев их золотистый наряд и на ветвях остается лишь несколько чудом уцелевших листьев. Я помню эти минуты молчания или, скорее, безмолвного разговора с ушедшими из этого мира. Каждая могила хранит свою тайну; в каждой могиле заключена летопись чьей-то жизни. Владыка сидел, пока не догорали свечи, подобные скоротечной жизни людей, и могилы снова погружались во мрак, как бы в сон до Страшного Суда. Как будто темная вуаль ночи спускалась на кладбище, а свет звезд становился еще ярче. Особенно красив был монастырь в лунную ночь, когда потоки фосфорического света, как небесный дождь, струились по земле и белые стены храма казались голубыми, а тени, падающие на землю, словно выкованными из серебра. Облака, окружающие луну, на какие-то мгновения казались огромными фиалками, которые расцвели ночью, а когда ветер гнал облака, то луна была похожа на корабль, который захлестывают волны: он то погружался в пучину, то выплывал опять, то рассекал тучи, как волны, оставляя после себя клубящуюся пену. Можно было долго смотреть, не отрывая глаз, на этот бой луны с облаками. Но сидя недалеко от владыки Тадеоза, я больше всего смотрел на свечу, горевшую на одной одинокой могиле, в которой был погребен архимандрит Парфений (Апциаури) - монах, с ранней юности посвятивший себя Богу и доблестно переживший время кровавых гонений на Церковь. Отца Парфения я первый раз увидел еще до своего монашеского пострига, в Сионском соборе. После вечерней службы в собор вошел незнакомый мне монах, который сразу же приковал мое внимание, как будто я увидел что-то необычайное. Какой-то особенной, тихой и легкой походкой, как бы лишь слегка касаясь пола, он прошел через храм и опустился на колени перед Крестом равноапостольной Нины. Что-то неземное было в этом человеке: казалось, он, находясь в этом мире, не замечает его. Лицо его было удивительно светлым, как горящая лампада, от которой струятся волны мягкого света. Но что меня больше всего поразило в нем, так это какая-то особенная внутренняя тишина, которую, как я узнал потом, он стяжал многолетним подвигом отшельничества и безмолвия. Он выглядел так, словно сошел в наш мир со страниц древнего патерика. Я хотел подойти к нему под благословение, но боялся помешать его молитве. Когда он встал с колен и направился к выходу, казалось, что тень скользит по храму. Впоследствии я узнал, что его вызывал к себе Патриарх Мелхиседек - по причине, которая послужила испытанием для его монашеского смирения. За городом Мцхета жил старый инок по имени Платон, который называл себя "тихоновцем" и, хотя посещал храмы, не причащался и, как всякий раскольник, поносил духовенство, особенно Патриарха Мелхиседека. И вот он заболел и после долгих колебаний решил все же причаститься. Он послал людей из числа своих многочисленных поклонников к мцхетскому священнику с просьбой принять его в общение с Церковью и причастить. Тот, разумеется, обрадовался, но тем не менее сначала запросил Патриархию, откуда получил утвердительный ответ. Жилище Платона находилось в горах, и престарелый настоятель послал поисповедовать и причастить больного отца Парфения, который числился в Светицховели вторым священником. Однако выздоровев, монах Платон раскаялся не в прежней вражде против Церкви, а в своем причащении и стал поносить Патриарха с еще большим озлоблением. (Характерно, что у раскольников такая хула принимает формы одержимости.) Патриарх, узнав, что отец Парфений причастил Платона без его ведома, отлучил самого отца Парфения от богослужения и причащения на 40 дней. Тогда отец Парфений привез Патриарху письмо от его секретаря, где было написано, чтобы Платона причастили. Патриарх, прочитав бумагу, сказал: "Отец Парфений, я вижу, что ты не виноват, но слово Патриарха не изменяется, поэтому неси епитимию, которую я тебе дал". После этого ответа отец Парфений пришел в Сионский собор, где поблагодарил Господа за ниспосланную ему скорбь. Тогда-то я впервые и увидел его. Я пишу об этом так подробно, потому что я увидел его необычайно спокойным, как бы погруженным в бездну смирения. Ни волнения, ни раздражения, ни беспокойства, а только глубокий и ничем не нарушаемый мир, как светлая печать, лежал на его лице. Казалось, что этому человеку все равно: будут бросать в него камнями или цветами - от этого не дрогнет ни одна черта на его лице, не изменится выражение его глаз, которые спокойно смотрят на мир и в то же время как будто не видят его. После моего монашеского пострига и рукоположения я часто приходил к отцу Парфению на исповедь. Исповедоваться у него было очень легко, я думаю потому, что в это время он читал про себя Иисусову молитву, что было его постоянным внутренним деланием. Ни одного укоризненного слова, ни одного нетерпеливого или грубого движения, на которые так болезненно реагирует исповедующийся, как бы заранее ожидая презрения к себе, отец Парфений никогда себе не позволял. Обычно, сидя на стуле, он терпеливо выслушивал исповедь и только соболезновал, как соболезнуют больному или попавшему в несчастье. Исповедь у отца Парфения всегда ассоциировалась у меня с картиной: изо рта кающегося грешника выползают змеи, одна за другой. Этих змей своей молитвой, точно заклинанием, вызывал из глубин человеческой души через слова покаяния отец Парфений. Другие люди также отмечали, что во время исповеди у отца Парфения снимались какие-то внутренние преграды и заслоны, перед ним хотелось каяться во всем, а после покаяния приходила какая-то особая радость, как у выздоравливающего от опасного недуга, который после тяжелого забытья и бреда открыл глаза и увидел свет солнца. В то же время своей добротой отец Парфений вовсе не потакал грехам, он почти всегда давал епитимии, но с такой заботой и участием, с какой врач дает больному целительное лекарство. Он говорил, что от исполнения епитимий благодать скорее возвращается к человеку. За время моего общения с отцом Парфением я никогда не видел его раздраженным, рассерженным или впавшим в уныние. Есть выражение "выйти из себя", а отец Парфений, казалось, всегда пребывал умом в своем сердце и никогда не выходил из него, как из своей келии. К сожалению, я мало знал о внешних обстоятельствах жизни отца Парфения. Шестнадцати лет он пришел в Шио-Мгвимский монастырь, где настоятелем тогда был архимандрит Ефрем (Сидамонидзе), будущий Патриарх Грузии. Были тяжелые революционные годы. На Церковь обрушились кровавые гонения, перед которыми меркнет черная слава Нерона и Диоклетиана. Из Шио-Мгвимского монастыря вывезли всех монахов и заперли их в метехском храме, превращенном в тюрьму. Часть из них расстреляли, других сослали, остальных же - и в их числе был отец Парфений - после допросов и издевательств выпустили на свободу. Так началась для него одиссея странствий из одного заброшенного монастыря в другой, где ему приходилось скрываться, как зверю от охотников, и там его ловили, избивали, изгоняли или бросали в тюрьму. Однажды ко мне подошел житель Мцхета и сказал: "Я гуриец, а гурийцы общительны, как испанцы; они вступают в разговор даже не познакомившись, поэтому я хочу рассказать вам один случай из моей жизни. Недавно умер мой брат, которого я очень любил, он умер в приюте для сумасшедших. Мой брат был полковником императорской гвардии и был предан императору всей душой, как иногда можем быть преданы мы, гурийцы, которые в душе всегда романтики. Хотя Гурию считали революционной, но, однако, она дала людей, которые шли на смерть, защищая трон. Когда мой брат узнал о свержении и убийстве царя, то это так поразило его, что он сошел с ума, но, может быть, это безумие спасло ему жизнь - как больного его не трогали. Он ходил по улицам нашего села в Гурии и повторял: "Император, восстань, император, выйди из могилы!". Он был действительно сильный духом и в безумии сохранил свое благородство. А я испорчен и отравлен, я хочу верить в Бога и не могу". "Мне запомнился один случай, - продолжал он. - Однажды я со своими друзьями охотился в горах в Дзегви. Там стоит монастырь во имя Святой Троицы, уже давно покинутый и разоренный. Мы не ожидали встретить там ни одной человеческой души и вдруг, глубокой ночью, увидели свет, который горел в домике около храма. Мы были уставшие и решили переночевать там. Дверь была открыта, и мы вошли внутрь и увидели монаха, который стоял на молитве. Услышав наши шаги, он повернулся к нам. У него не было ничего, кроме сухарей и нескольких картофелин, но узнав, что мы голодны, он сварил нам весь картофель, который был у него, и предложил эту трапезу. Потом он указал на войлок, лежавший на полу, где мы могли бы прилечь, а сам продолжал молиться. Мы были одеты в бурки, так что холод не был страшен для нас. Мы были рады крыше над головой и наутро, поблагодарив его, ушли. Я думал: "Какая сила заставила этого человека переносить холод, голод и ожидание, что его схватят, как преступника, бросят в тюрьму и расстреляют без суда?" И в то же время я думал: "Значит, он видит то, чего не вижу я, слепой. И если бы я мог, то как бы охотно поменялся с ним местом в жизни!" Прошли годы. У меня подрастали дети, но я чувствовал себя чужим в своей собственной семье. Иногда я брал хлеб и бурку, говорил, что иду на охоту, а на самом деле просто уходил в горы, чтобы побыть одному. Как-то зимой, в снежную погоду я поднялся на Зедазени и здесь снова встретился с тем же монахом Парфением. Он был нездоров, и у него не было продовольствия. Я сказал ему: "Помнишь, как ты накормил нас в Дзегви, теперь прими добро за добро". Я оставил хлеб, который взял с собой, затем спустился во Мцхета и принес ему пищу, но, чувствуя, что я нарушаю его безмолвие, я ушел в другое место. Теперь архимандрит Парфений служит во Мцхетском соборе, я иногда бываю у него. И он, вспоминая время гонений, говорит, что это было лучшее время в его жизни, он никогда не был так счастлив, как тогда". Я рассказал о нашей беседе отцу Парфению, и он, помолчав, ответил: "Да, я это помню. Я думал, что пришли меня арестовывать, а это были охотники". Тогда кругом были сыщики и тайные агенты, тогда брат боялся родного брата. "Вскоре после этого, - продолжал отец Парфений, - я ночевал в одной знакомой семье в Дзегви. Там стали говорить о тяжелых временах, которые переживает народ. Я только сказал: "Откуда течет вода, туда она собирается снова". И когда меня арестовали, то эти слова предъявили мне, как обвинение, что я агитирую за возвращение прежнего строя. Несколько лет продержали в тюрьме среди уголовников и воров, а затем все-таки выпустили". Отец Парфений был очень немногословен, почти никогда не рассказывал о себе. А своих духовных чад учил покорности воле Божией и Иисусовой молитве. Мне он всегда казался кротким голубем, который всю жизнь летал по пустынным горам, и здесь, в миру, не запачкал сажей и грязью человеческих грехов свои крылья. Когда после Второй мировой войны стали открываться храмы, вызвал к себе из Иоанно-Зедазнийского монастыря отца Парфения Патриарх Каллистрат и сказал, что назначает его священником в Светицховели. Отец Парфений долго отказывался. Патриарх Каллистрат, будучи добрейшим человеком, просил его, как просит отец сына, и наконец сказал: "Во имя монашеского послушания, в котором ты клялся в день своего пострига, я повелеваю тебе идти в Светицховели и жить там, исполняя монашеские правила и совершая Литургию". И после этих слов отец Парфений повиновался. Надо сказать, что он имел характер не только незлобивый, но простой и бесхитростный. Некоторые люди злоупотребляли этим, и ему иногда трудно было сразу понять, что его обманывают. Когда я последний раз встретился с отцом Парфением во Мцхета, то почувствовал, что скоро мне предстоит разлука с ним. Он казался живой легендой о монахах, ушедших от нас, о тех, кто сохранял веру в пустынях, затворах и тюрьмах. Странное создание человек! Он не ценит то, что имеет! А когда теряет, то у него точно раскрываются глаза, и ему кажется, что он бы дорожил людьми, которых знал прежде и которых уже нет, как сокровищем, если бы прошлое можно было возвратить. Отец Парфений был ручейком, который поил нас, изнемогающих от гордости и страстей, животворящей водой смирения. Он учил нас не только словом, но и жизнью, не только жизнью, но и тайной молитвой. Вся жизнь монаха - это духовная битва. Монах, сохранивший обеты, спит в своей могиле, как витязь, не побежденный на поле боя. Свеча, зажженная на надгробном камне в Самтавро, наполняла мое сердце не только воспоминаниями о прошлом, но и благодарностью за то, что я встретил в своей земной жизни этого удивительного подвижника. Архимандритство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!

Игумения Ольга

В 50-х годах, после рукоположения в сан иеромонаха, я был направлен священником в Ольгинский монастырь, который в то время официально назывался Ольгинским поселком, а его церковь была зарегистрирована как приходской храм. Монастырь располагался на уступе горы, возвышающейся над Мцхетой с западной стороны. К нему вела узкая дорога, проходившая между скалой и обрывом в глубокий овраг, местами сужавшаяся до тропинки, на которой трудно было разойтись двум путникам. Зимой, когда дорогу засыпал снег, путь в монастырь становился опасным; обитель делалась похожей на горное селение, отрезанное от мира. По этой дороге монахини, жившие в монастыре (а среди них большинство составляли престарелые инокини), носили не только провизию, но и уголь, которым отапливали свои келии, а также кирпичи и цемент для ремонта. Необычайна история этого монастыря. В начале XX века мимо Мцхеты проводили железную дорогу, которая должна была пройти через всю территорию Грузии - от Тбилиси до Черноморского побережья. Работами руководил опытный инженер; ему в награду власти выделили поросший густым лесом земельный участок на склоне горы, и он собирался построить там себе дачу. Однажды, осматривая участок, инженер увидел большой металлический крест, скрытый среди деревьев и кустарника. Он решил выкопать крест, тем более что именно на этом месте думал выстроить дом. Рабочие начали рыть землю, и тут обнаружилось, что крест венчает собой купол церкви, засыпанной и как бы погребенной под землей. Раскопки продолжались, и через несколько недель на маленькой поляне между скалой и обрывом собравшиеся жители Мцхеты увидели небольшой храм, который сохранился почти без повреждений, даже двери были закрыты на засов. Кто обитал здесь, когда в храме последний раз служилась Литургия, что заставило людей уйти отсюда - оставалось тайной. В храме обнаружили небольшую икону Божией Матери, изображенной с непокрытой головой,- очевидно, очень древнего письма. Говорят, что в пустынях есть города, погребенные в песках: жители покинули их, не выдержав борьбы с волнами песчаного моря. Так и эта церковь казалась сторожевой башней, погребенной бурями веков, но вновь выступившей в свой дозор над древней столицей Грузии. Позднее были обнаружены свидетельства, что напротив Мцхеты, на правом берегу Куры синайские монахи основали когда-то скит во имя святой великомученицы Екатерины. Надо сказать, что на Синае проживало много монахов-грузин - как в Великой Лавре, построенной императором Юстинианом, так и в скитах и пещерных келиях, расположенных вблизи того места, где Господь вручил скрижали с десятью заповедями пророку Моисею. Слово "синай" означает пустыня; там внимал пророк Моисей Божественному гласу, там в грозе и буре, в ослепительном блеске молний Господь явил Свое присутствие израильскому народу. Синай, как и египетские пустыни, был колыбелью монашества. Здесь еще до Рождества Христова селились ветхозаветные аскеты - ферапевты, проводившие жизнь во внутренней молитве и пении псалмов. Синай являлся одним из центров грузинской монашеской диаспоры еще задолго до того, как на берегу Афона возвысился, словно величественный замок, Иверский монастырь. На Синае образовалась целая школа грузинских каллиграфов, переписывавших книги Священного Писания и святых отцов. Дошедшие до нас фолианты поражают изяществом письма: каждая страница представляет собой как бы картину, а миниатюры этих рукописей по их совершенству можно сравнить с лучшими произведениями византийского искусства. Синай - место снисхождения Божества; затем он стало местом восхождения человека к Богу. Синай и Хорив представляли собой поселения монахов. Здесь преподобный Иоанн Лествичник на основе синайских монашеских преданий составил свою бессмертную книгу "Кибе" - "Лествицу", которая для многих монахов являлась второй книгой после Священного Писания. Скит в Мцхетских горах - это не только живое свидетельство духовной связи грузинского и синайского монашества, это как бы часть Синая, перенесенная в Грузию, и сам храм, построенный синайскими монахами,- образ Неопалимой Купины, которая, воплотившись в камне, горит не сгорая… Работы по строительству железной дороги около Мцхеты проходили успешно. Оставалось окончить тоннель в горе, который начали прорывать с двух сторон. Все расчеты были многократно проверены, было даже высчитано время, когда два отряда землекопов встретятся друг с другом. Эту встречу под землей хотели отметить как праздник. Но назначенное время прошло, а стыковки все не было. У инженера появилось опасение, что он допустил ошибку, исправить которую уже невозможно. Проходили минуты за минутами, казавшиеся для всех часами. И вот инженер выхватил револьвер, приставил дуло к виску и спустил курок прежде, чем кто-либо успел помешать ему, а через пятнадцать минут упала последняя преграда, разделявшая как стена землекопов. Расчет оказался совершенно правильным, только из-за твердого грунта замедлился ход работы. Это была победа, но уже посмертная, победа, не отмеченная ни праздником, ни торжеством. Особенно потрясла эта смерть жену покойного, Ольгу, и она решила построить на оставшемся ей участке женский монастырь - корпус и несколько домов около вырытого из земли храма (вскоре невдалеке были обнаружены руины и еще одного храма - большего размера). И Ольга действительно посвятила свою жизнь созданию женской обители. Она приняла монашество, а когда монастырь был построен, храм приведен в порядок и освящен, ее избрали первой игуменией. Она пережила революцию, годы голода и гонений. Ее погребли в храме, освященном во имя великой равноапостольной княгини Ольги. Главной святыней его является икона Божией Матери, найденная при раскопках, которая почитается здесь как чудотворная. Около нее происходили знамения. Так, накануне революции, по рассказам старых монахинь, перед образом сама собой загорелась лампада, как бы в знак ободрения, чтобы предстоящие бури не угасили пламя веры в сердцах насельниц обители. Игумения Ольга, несмотря на знатное происхождение и светскую образованность, отличалась, по словам знавших ее монахинь, детской простотой и даже немного юродствовала, уподобляясь простушке. Она старалась посещать все церковные службы, но или так и не выучила церковного устава, или нарочно показывала, будто не знает его. Когда на клиросе спрашивали: "Что благословите читать, матушка?" - то она, указывая на книгу, отвечала: "Читайте от сих до сих". До революции мать Ольгу посещали важные чиновники и генералы, считавшие своим долгом утешить ее, но видели в ней не скорбящую вдову, а монахиню, сияющую внутренней духовной радостью и любовью, и, возвратившись, говорили, что скорее она утешила их, чем они ее. По кончине схиигумении Ольги могила ее стала как бы местом ее незримого присутствия. В искушениях и горестях наступившего страшного времени монахини часто плакали у могилы своей игумении, прося ее молитв. Сюда приходили те, кто знал мать Ольгу при жизни, приходили, как и прежде, не одни, а со своими постоянными спутниками - скорбями, и уходили облегченными, словно часть скорбей оставалась у ее могилы.

Монастырь святой Ольги

В 20-х годах XX столетия был закрыт и разграблен женский Мамкодский монастырь во имя святого великомученика Георгия. Монахини оказались бесприютными странницами в этом чуждом для них, страшном мире. Даже родные боялись принять монаха в свой дом и дать ему приют в наступившее кровавое время. Люди были совершенно бесправны. Злодеяния террористов минувших веков казались детской игрой перед террором государственной машины. По малейшему подозрению людей арестовывали, и редко кто возвращался назад. Большинство бесследно исчезало в лагерях или общих могилах. Над изгнанными монахами осуществлялся негласный, но постоянный надзор: чтобы выявить людей, сочувствующих им. Поэтому перед такими изгнанниками часто даже родные брат или сестра захлопывали двери своего дома. Неизвестно, где им было лучше: в ссылке или в миру. Атеистическая власть поставила священников и монахов в положение прокаженных, к которым нельзя приблизиться без опасности для жизни. Любое уголовное преступление прощалось скорее, чем вера в Бога. Человек мог дружить с бандитами, проводить время с ворами без всяких нежелательных для себя последствий, но решившись принять в своем доме священника или монаха, он рисковал лишиться работы и куска хлеба. И уж во всяком случае имя его было бы занесено в черный список "неблагонадежных", который имелся в спецотделах всех учреждений, организаций и институтов. На каждом производстве был кабинет, где сотрудники занимались обработкой материалов слежки за каждым служащим и рабочим. Куда бы человек ни поступал или ни переезжал, эти материалы следовали за ним - из спецотдела в спецотдел. И все же находились люди, которые проявляли христианское мужество и делились чем могли с теми, кто был приговорен к уничтожению этой видимой и невидимой властью. Своего апофеоза гонения на верующих достигли в 36-37-м годах. Затем их интенсивность, казалось, несколько уменьшилась, но лишь по одной причине: уже некого было уничтожать. Однако и тогда каким-то чудом еще оставались небольшие общины монахов, как после жатвы остаются еще колосья на поле. В числе таких общин были и Мцхетская Ольгинская обитель и Самтаврский монастырь святой равноапостольной Нины. Монахинь из них то изгоняли, то разрешали им возвратиться снова. Несколько сестер из Мамкодского монастыря поселились в Ольгинском монастыре, где их приняла схиигумения Ольга. Среди них находилась монахиня по имени Ангелина, которую родители привели в обитель еще одиннадцатилетним ребенком (не могу сказать, по какой причине). Она так и осталась там жить, а достигнув необходимого для монашества возраста, приняла постриг. Впоследствии она стала игуменией Ольгинского монастыря и много сделала для его восстановления в послевоенные годы. Когда меня рукоположили во иеромонахи, то отправили в Ольгинский монастырь для изучения церковного устава и практического богослужения. (В те годы в Грузии еще не были открыты семинарии, и подготовка священников происходила в самом храме.) Встретившая меня здесь игумения во все время моего пребывания в обители относилась ко мне с материнской любовью и заботой. Жаль, что понять и оценить подобное отношение удается порой лишь по прошествии многих лет… В молодости мать Ангелина была уставщицей на клиросе и прекрасно знала богослужебный устав - эту сложнейшую науку о порядке и соединении храмовых служб, сочетание которых постоянно меняется. Она часто стояла не на игуменском месте, а на клиросе вместе с певчими перед раскрытыми книгами и, как помню, казалась мне лоцманом, который проводит корабль между камнями и скалами, уверенным взглядом определяя путь. В первое время она не только подсказывала мне, какие молитвы следует читать и какие священнодействия нужно производить, но нередко во время каждения водила меня по храму за руку и показывала, перед какой иконой надо остановиться, как произвести каждение и тому подобное. Известно, что даже священники, уже окончившие семинарию и академию и изучившие литургику, приступая вначале к самостоятельному служению, часто теряются. Но с матушкой я чувствовал себя, как человек с надежным проводником в лесу или в горах. Мать-игумения неизменно присутствовала на всех храмовых службах, кроме немногих случаев, когда она уезжала из монастыря по делам. Эти службы были продолжительны, никаких сокращений не допускалось; на повечерии вычитывались положенные каноны, после Литургии или обедницы читались два акафиста. Акафисты читали монахини по очереди; если кто-либо отсутствовал по болезни или находился на послушании, то акафист читала сама игумения. В послевоенное время идеологи атеизма изменили свои методы: кровавые разбойничьи гонения, осуществлявшийся по отношению к верующим геноцид сменились более осторожными (хотя и не менее коварными) способами борьбы. Монастыри стали посещать верующие паломники. Среди местного населения мать Ангелина пользовалась уважением. Она обладала каким-то особенным даром говорить с собеседником на его языке, будь то ученый, простой крестьянин или рабочий. Во время войны в монастырский корпус вселили несколько курдских семей. Матушка сумела завоевать уважение и у этих людей, язычников-солнцепоклонников, и они, вопреки намерениям властей, которые специально поселили их в монастыре, не только не обижали монахинь, но и выказывали матушке-игумении всяческое почтение и даже целовали ей руку, как своим шейхам. Но все-таки это соседство было для монахинь тяжелым испытанием, поскольку шум и детский плач не могли не мешать их безмолвию и молитве. После войны мать-игумения получила тайное пожертвование для того, чтобы иметь возможность предоставить курдам площадь для жилья в другом месте. Те, видимо, понимали неуместность своего пребывания в женской обители и потому согласились оставить монастырь. Получив для покупки жилища нужную сумму, они выехали из обители; при этом некоторые из них - женщины, тайно принявшие крещение,- прощаясь с игуменией, плакали, как бы расставаясь со своей родной матерью. Ежегодно перед Великим постом на Масленой неделе в Ольгинский монастырь приходил Католикос-Патриарх Мелхиседек (Пхаладзе). Патриарх и игумения Ангелина знали друг друга на протяжении несколько десятилетий. Надо сказать, что Патриарх Мелхиседек, в миру Михаил, был человеком исключительных дарований. За всю историю Тбилисской Семинарии он был единственным учеником, который никогда не получал другой оценки, кроме высшего бала. Затем он поступил в Казанскую Духовную Академию. Его способности отмечал известный богослов Несмелов, желавший, чтобы молодой человек остался при Академии и занимался научной работой. Будучи студентом, Михаил настолько хорошо овладел греческим, что переводил на грузинский язык Геродота (эти переводы хранятся в библиотеке Тбилисского университета), а помимо того, самостоятельно изучил высшую математику. Он разработал оригинальный метод вычисления пасхалий, имеющий значение для исторической хронологии. Еще до принятия сана, являясь преподавателем математики, Михаил разрабатывал также математическую теорию шахмат. Кроме того, будущий Патриарх был церковным композитором и оставил несколько музыкальных литургических произведений, в том числе Херувимскую песнь. Он часто присутствовал при богослужении в Сионском соборе в будничные дни и любил сам читать шестопсалмие, причем читал удивительно проникновенно и величественно: казалось, он приносит покаяние за народ. Вскоре после рукоположения во священники у него умерла супруга, и он принял монашество с именем Мелхиседек. Жизнь его была полна скорбей. Власти преследовали его, не давали ему служить. Рассказывают, что после епископской хиротонии владыка Мелхиседек был направлен в Сухуми. Первую свою проповедь он начал словами псалмопевца: Сказал безумец в сердце своем: нет Бога (Пс. 13, 1). В то время эти слова воспринимались как оскорбление атеистической власти, и владыка оказался в положении человека, окруженного сворой разъяренных псов. Многие годы он оставался практически без средств пропитания - с детьми, которым надо было помогать. Наконец Патриарх Каллистрат выпросил для него, как большую милость, место при кладбищенской церкви, где владыка Мелхиседек, в то время уже митрополит, служил панихиды на могилах. Затем трагически погибла его дочь, и он всецело посвятил себя Церкви. Вид Патриарха Мелхиседека был спокойный и величественный. В нем чувствовалось истинное достоинство патриарха: даже во времена преследований и гонений, служа в полупустых храмах, он оставался духовным вождем своего народа. При нем были восстановлены и открыты такие известные в Грузии храмы, как Бодбийская церковь святого великомученика Георгия, где находятся мощи святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, храм Моцамета, куда были вновь перенесены мощи святых великомучеников Давида и Константина, князей Арагветских, Илорский храм святого Георгия, а также другие храмы. В Патриархе Мелхиседеке сочетались строгость и милосердие. Он наказывал виновных вплоть до отлучения от Церкви, чтобы сохранить святость алтаря, но прощал, когда видел искреннее раскаяние человека. Говорил он немного, но чувствовалось, что каждое слово его продумано и как бы взвешено на весах. Патриарх относился с одинаковой любовью к людям всех национальностей, никто не чувствовал себя под его святительским омофором пасынком. Но в то же время люди чувствовали, как любит он свою многострадальную отчизну, ее историю, традиции, которых не могли уничтожить и мутные волны революции. Можно сказать, что его первой любовью была Церковь, а второй - Грузия. Эта любовь была чужда гордости и кичливости, свойственных людям с низкой духовностью, поверхностным умом и узкой душой,- такие люди обычно гордятся тем, чего не имеют сами. Напротив, любовь Патриарха Мелхиседека к Грузии имела ту благородную форму и ту внутреннюю красоту, которые помогали и другим лучше почувствовать и полюбить эту страну. Патриарх особенно почитал чудотворную Дидубийскую икону Божией Матери и перед решением тех или иных сложных вопросов приезжал в Дидубийский храм (обычно - поздно вечером, когда там не было народа) и подолгу молился Божией Матери, прося у Нее ответа и помощи. Патриарх Каллистрат был любимцем грузинского народа, а патриарх Мелхиседек - его достойным преемником. Часто посещал Ольгинский монастырь и митрополит Ефрем (Сидамонидзе) [VI], также будущий Католикос-Патриарх Грузии, племянник другого Католикоса-Патриарха, Леонида (Окропиридзе) [VIII], который умер в 1921 году, через два года после своей интронизации при загадочных обстоятельствах (некоторые подозревали, что смерть его была насильственной). Владыка Ефрем начал свой монашеский путь после окончания университета, в Шио-Мгвимском монастыре. Вскоре, однако, монастырь был закрыт. Большинство монахов оказалось в тюрьмах и ссылках. Тяжелым и во многом трагичным был и жизненный путь Патриарха Ефрема. Он подвергался гонениям, его лишали возможности служения. Действующих храмов становилось все меньше, и одно время, будучи уже епископом, он занимал место священника в тбилисском храме святой великомученицы Варвары. В ту пору в храме не было даже пономаря, и сам епископ разжигал кадило, а после службы убирал алтарь. В 30-е годы его арестовали, и он пережил все ужасы застенков и лагерей. В это тяжелое время игумения Ангелина с помощью некоторых людей посылала ему передачи, но затем и это было запрещено. Его выпустили из заключения в последний год войны в тяжелом состоянии, почти умирающим от голода. По дороге в одежде арестанта он пришел к Новосибирскому епископу Варфоломею (Городцову) в кафедральный собор и попросил у него благословения. Владыка вместо благословения взял его за руку, пристально посмотрел на него и сказал: "Я не благословляю архиереев". Епископ Ефрем спросил: "Откуда вы знаете, кто я?". Тот ответил: "Я вижу в вас архиерея. Куда вы едете из заключения?".- "К себе на родину, в Грузию". Тогда владыка Варфоломей сказал: "Может быть, вы не знаете меня, но слышали обо мне. Я служил в Грузии много лет. Мое имя тогда было протоиерей Сергей Городцов".- "Конечно, я вас знаю. На вас террористы сделали покушение, и вы были тяжело ранены",- отвечал епископ Ефрем. Тот сказал: "Я до сих пор вспоминаю Грузию и люблю ее". Патриарх Ефрем рассказывал, как епископ Варфоломей повез его в свой дом. Тогда автомобилей у епископов еще не было, и они сели в открытую коляску, запряженную лошадью. Люди удивлялись, видя в коляске рядом с архиереем человека в оборванной одежде… В течение нескольких недель владыка Варфоломей ухаживал за епископом Ефремом. Он пригласил врачей, и те сказали, что владыке Ефрему в течение долгого времени нельзя есть твердую пищу, потому что от голода стенки его желудка стали настолько тонкими, что может быть прободение со смертельным исходом. Его прежде всего искупали, сожгли его одежду, дали новую и затем понемногу начали кормить какой-то жидкой кашей. Патриарх Ефрем рассказывал, что на другой день он увидел на кухне у епископа свежий хлеб и ему так захотелось съесть его, что он, несмотря на запрещение, отломил кусок и быстро, чтобы не видели, проглотил его - и тут же почувствовал сильные боли. Опять позвали врачей, и каким-то образом кусок был извлечен. Епископ Варфоломей сказал владыке Ефрему, что не отпустит его из своего дома в дорогу, пока не получит разрешения от врачей. При этом он предложил ему служить вместе с ним по праздникам в кафедральном соборе. Когда епископ Ефрем приехал в Тбилиси, то прежде всего, не заходя никуда, он пришел в храм святой великомученицы Варвары. Волнение настолько охватило его, что он сел прямо на ступени и, опустив голову, заплакал навзрыд. Из храма к нему вышел священник; узнав, что перед ним епископ Ефрем, вернувшийся из ссылки, он заплакал вместе с ним. Собрались верующие. При виде больного и изможденного архиерея в гражданской одежде одни также не могли удержаться от слез, другие поздравляли его, третьи обнимали и целовали ему руки. Затем они вошли в храм. Ефрем стал громко благодарить святую Варвару за свое спасение. Он еще в заключении дал два обета: если вернется живым, то, во-первых, босиком пройти от Сионского собора до храма святой Варвары, а во-вторых, от Мцхеты пешком дойти до Шио-Мгвимского монастыря. На праздник великомученицы Варвары, память которой совершается в декабре, епископ Ефрем в сопровождении нескольких людей исполнил свой обет, пройдя босиком около пяти километров. Посещая Ольгинский монастырь, владыка Ефрем беседовал с сестрами обители, рассказывал им о своей жизни, а когда видел кого-либо из них печальной или унылой, то старался ободрить шуткой. В конце жизни игумения Ангелина тяжело заболела. Ее разбил паралич, она уже не могла ходить, но ее на коляске возили в храм, где она слушала службу. Дал ей схиму, а затем похоронил уже не епископ, а Католикос-Патриарх Ефрем. Могила игумении Ангелины находится у западной стены храма. Благочинным Ольгинского монастыря в то время был архимандрит Зиновий (Мажуга), впоследствии митрополит Тетрицкаройский. Это был человек во всех отношениях замечательный. В отроческих еще годах он поступил в Глинскую пустынь, где исполнял различные послушания. После закрытия и разгрома монастыря переехал в Грузию и поселился в Сухумской "пустыни". Он был делателем непрестанной Иисусовой молитвы, и какой-то особенный внутренний свет озарял его лицо. Владыка неоднократно подвергался арестам и ссылкам, но даже там, как бы в преддверии ада, он своим смирением и терпением завоевывал уважение как у преступников, так и у надзирателей тюрем, следователей и судей, которые большей частью были в то время попросту садистами, наслаждавшимися болью своих жертв и своей звериной властью. Владыка Зиновий говорил, что в ссылке получил разрешение уединяться в лес для молитвы, что было неслыханным доверием к заключенному, поскольку уход в лес считался бегством и человека, который решился бы на такое самовольно, охрана могла убить на месте. В воскресные и праздничные дни он пользовался этим разрешением: уходил на берег небольшого пустынного озера и молился. Владыка рассказывал, что однажды в праздник Божией Матери получил там некое знамение о своем освобождении, но не рассказывал, что это было за знамение. В 1950 году Патриарх Каллистрат назначил отца Зиновия настоятелем Александро-Невской церкви в Тбилиси и возвел его в сан архимандрита. Тогда для жилья ему было отведено помещение около храма, состоявшее из двух маленьких комнаток. Впоследствии, когда он стал епископом, то эти две комнатки так и остались его архиерейскими апартаментами. Владыка Зиновий был аскетом в миру. Молитвенное правило он большей частью совершал ночью, а день его с утра до вечера принадлежал храму и людям. Главным молитвенным деланием владыки была, как уже говорилось выше, внутренняя Иисусова молитва, не прерывавшаяся у него даже во время бесед. Редко можно встретить человека, жизнь которого была бы так неразрывно связана с храмом, как жизнь митрополита Зиновия. Он собрал вокруг церкви монашествующих, которые исполняли различные должности, в основном, клиросное послушание. При этом владыка входил не только в их духовные, но и в житейские нужды, заботился о них, как отец о детях. После вторичного закрытия Глинской пустыни многие ее монахи нашли себе приют у владыки Зиновия, а некоторые из них так и остались в Грузии на всю жизнь. Нередко владыка оказывал людям милость тайно, о чем узнавали уже потом и случайно. Некоторые монахи рассказывали мне, что когда они стояли в храме, то владыка Зиновий, проходя мимо них и благословляя, незаметно давал им деньги. Он ежедневно присутствовал на всех службах, совершавшихся в храме, и на Литургии вынимал множество частиц за живых и усопших, за тех, кого он знал и о ком его просили молиться. В своей личной жизни владыка отличался простотой и невзыскательностью, но церковные службы проводил с особым торжеством и благолепием. После кончины митрополита Зиновия Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II (Шиолошвили) [IX] благословил похоронить его в храме. "Хорошо, что владыка не только духом, но и телом будет пребывать с нами",- сказал при этом Патриарх. На гробнице владыки Зиновия всегда лежат цветы, как знак благодарной памяти паствы о своем наставнике и отце. Из святых покойный митрополит особенно любил святителя Николая и советовал во всех скорбях и нуждах обращаться к нему, а если есть возможность, то как можно чаще читать акафист этому замечательному чудотворцу. Также любил он молиться мученику Иоанну Воину и преподобному Серафиму Саровскому. В последние годы своей жизни он принял тайный схимнический постриг с именем Серафим. О нем, как и о преподобном Серафиме, можно сказать словами тропаря: "От юности Христа возлюбил еси". После смерти митрополита Зиновия я дважды видел его во сне. Первый сон: после погребения он лежит во гробе, как живой. Ночь. Храм закрыт. Кто-то стучится со стороны двора в двери храма и просит у митрополита благословения. Тот встает, протягивает руку для благословения, и вдруг рука его удлиняется и достигает двери храма; он благословляет и снова ложится в гроб. Я думаю, смысл сна был таков: владыка быстро откликается на молитвы людей, даже те, кто по своим грехам находится за дверями храма (как в древности - несущие епитимью), не лишаются его помощи и благословения, и о них возносится к престолу Божию его молитва. Второй сон. Также ночь. Храм освещен, и владыка ходит по храму, внимательно осматривая каждый уголок. Значит, он не ушел от нас, он здесь, он как живой с нами, он незримо посещает храм, в котором был настоятелем тридцать пять лет. Когда еще при жизни владыки Зиновия я спрашивал его об Иисусовой молитве, то он говорил, что не следует стремиться к каким-либо "высоким степеням" и к особой концентрации мысли, а нужно говорить молитву в простоте сердца, как живому Богу, Который близок нам, как наша душа. Он советовал пользоваться минутами одиночества и отгонять помыслы Иисусовой молитвой. Такое делание владыка считал выше чтения книг. Он повторял, что Иисусова молитва прививается к смиренному сердцу. Своим близким владыка Зиновий рассказывал, что Иисусову молитву он приобрел в молодости, когда жил в пустыни, а в миру старается сохранить ее. До архиерейской хиротонии владыка иногда вспоминал свои монашеские послушания: то сошьет рясу, то сделает из камней четки. По молитвам Божией Матери перед ним не раз открывались ворота тюрем и лагерей, из которых обычно выносили трупы. А теперь мы верим, что также по молитвам Божией Матери и преподобного Серафима он получит на небесах истинную свободу и вечную радость. Ольгинский монастырь расположен между гор, и большую часть года он скрыт от солнечных лучей. Человеку, попадающему туда, кажется, что он - в ущелье, где царят тишина и полумрак. Внизу, под монастырем, струится источник чистой горной воды; чудный вид на город открывается с площадки горы. С запада Мцхету окаймляет река под названием Мтквари (а у греческих историков - Кура,- возможно, от слова "кир", то есть господствующий, - самая большая река в Грузии). Ее мутные волны похожи на старое потемневшее серебро. С юго-востока, как пограничная полоса, отделяет Мцхету от горного хребта стремительный поток горной реки Арагви, воды которой прозрачны и чисты, как стекло. Здесь, на месте слияния двух рек, произошло крещение Грузии. Недалеко от берега Куры высится, как утес, собор Животворящего Столпа - Светицховели. Там находится величайшая святыня Грузии - Хитон Господень, благодаря чему Мцхета с давних времен называется вторым Иерусалимом. К северу от Светицховели, как его младший брат, стоит другой храм, называемый Самтавро - княжеский. На этом месте поселилась святая Нина; там, где была ее убогая хижина, построена часовня. Мцхета - древняя столица Грузии, которую основал, по преданию, Мцхетос, внук родоначальника кавказских народов Таргамоса. "Мцхета" означает также помазание елеем, то есть милость Божию. В духовном плане Мцхета и по сей день остается столицей Иверии, а ее собор Светицховели - троном Божества. На востоке от Мцхеты на вершине горы построена церковь, называемая Джвари (Крест), где хранился сделанный из мироточивого кедра [1] крест, в который была вложена частица от Голгофского Креста. Во многих псалмах воспета святым царем Давидом гора Сион. Сион - значит сторожевая башня. Когда-то на вершине Сиона стояла башня, с которой воины, охраняющие город, наблюдали за окрестностями: не приближаются ли к Иерусалиму вражеские отряды, чтобы внезапно напасть на него. Так и Джвари похож на сторожевую башню, охраняющую Мцхету. Иногда он кажется короной, венчающей главу горы, иногда - рукой, поднятой над Мцхетой для благословения. Есть предание, что в древности между Джвари и Светицховели была протянута лестница в виде цепи, по которой, как по мосту над бездной, богомольцы и монахи могли подниматься из Мцхеты к Джвари и спускаться обратно. Но кто ступал на эту лестницу без покаяния в грехах или шел без молитвы, погруженный в суетные мысли, тот срывался и падал вниз. С каждым годом все меньше людей могло проходить по этому воздушному пути, а затем под тяжестью человеческих грехов разорвалась сама цепь. Мцхета, окруженная горами, отливающими зелеными, синими и желтыми красками, похожа на чашу из разноцветного хрусталя. Кажется, что Светицховели - это каменная грудь Грузии, в которой бьется ее живое сердце. С уступа скалы невдалеке от Ольгинского монастыря можно было часами любоваться этим святым городом. Да, уже нет царских дворцов, многие храмы лежат в развалинах, место древних хижин и княжеских замков заняли другие строения, а улицы, выложенные плитами, покрыл асфальт и сковал цемент. Но это - только саркофаг, скрывший от взоров людей облик древней Мцхеты. Благодать ее святынь нельзя уничтожить: ее земля так же свята, как в прежние века, и от Светицховели, подобно подземным водам, струится благодать Божия во все концы Грузии. Прежде я очень любил время сумерек, когда в небе одна за другой вспыхивают звезды и вместе с ними зажигаются огни в городе, как звезды, упавшие на землю, или как небесные огни, отражающиеся в озере. Силуэты гор становятся все темнее, и в этот час словно прерывается протяженность веков; время как бы обращается вспять, и передо мной - Мцхета, где дева Нина молится в своей хижине о просвещении Грузии, где строят храмы святые цари, куда люди со всех концов страны идут на поклонение Хитону Господню. Из-за гор восходит луна, как ночное солнце, и озаряет своим голубоватым светом вершины скал. Кажется, что она черпает из звездного моря струи серебра и выплескивает их на землю. Луна скрывается за горизонтом, и снова надо всем опускается таинственный полог мглы. Слышатся негромкие удары в било, призывающие монахинь на ночную молитву. В своих темных одеяниях они быстро и бесшумно, как тени, одна за другой идут в храм. Наступает время рассвета. Желтая полоса прорезает восток, точно в крепости ночи сделан пролом, и первые лучи, как войско, врываются внутрь ее. Падают стены этой крепости; огненные лучи зари охватывают небосвод, вырывают у ночи собор Светицховели, и он, как царский дворец, высится над Мцхетой в своей дивной красоте. В Иерусалиме, в храме Воскресения, очерчен круг с надписью: "Центр земли". Здесь происходили самые важные события в истории человечества, а точнее, в истории всего космоса. Подобно сему и место, где лежит Хитон Господень,- это то основание, на котором, образно говоря, стоит вся Грузия. Отсюда началась христианская Иверия, здесь она черпала силы, которые сохранили ее в бурях истории, когда царства и народы гибли и тонули, как обломки кораблей. Животворящий Столп - это невидимая рука, которая держит Грузию, как рука матери держит ребенка. Восходит солнце - словно написанная кем-то картина засияла вдруг всеми красками палитры. Горы становятся похожими на синие, голубые и оранжевые цветы. Но второе солнце, которое льет свой свет из земли,- это Хитон Господень, а второе небо над Мцхетой - собор Светицховели. Здесь необходимо напомнить древнее предание о перенесении в Грузию Хитона Господня. Первой по времени святой Грузинской Церкви почитается блаженная Сидония, мцхетская иудейка, сестра раввина Элиоза. Она никогда не видела Христа, но, услышав о Нем, поверила в Него как в Спасителя мира. Когда ее брат отправлялся с паломниками в Иерусалим (это было в год казни Спасителя), она просила его привезти ей в благословение какую-нибудь вещь, принадлежащую Христу. Элиоз выполнил просьбу сестры. Он находился у Голгофы при распятии Спасителя, купил Его Хитон у одного из воинов и привез это сокровище в Мцхету. Услышав от брата о крестных страданиях Христа, Сидония, прижав Его Хитон к груди, пала мертвой. Никакая сила не могла уже разжать рук девушки. Ее так и погребли с Хитоном на груди. Впоследствии на месте погребения Сидонии вырос кедр, покрывавший ее могилу своими корнями. Больные птицы прилетали к кедру, клевали его хвою и улетали здоровыми; приходили к нему в поисках исцеления и дикие звери. При этом из кедра, по древним свидетельствам, источалось чудесное миро. Позднее верхняя часть дерева была спилена, и из нее изготовили несколько крестов. А основание сохранилось; именно за ним утвердилось название "Животворящий Столп". И когда на могиле Сидонии был выстроен собор Светицховели, то Столп оказался внутри него, как бы в неком ковчеге. ^

Нечаянная радость

Рассказывала мне некогда игумения Ольгинского монастыря Ангелина: "После революции настали трудные времена, мы переживали и голод, и холод. Иногда в обители не было даже хлеба, но в этих испытаниях Господь не оставлял нас, а в самые тяжелые годы нередко оказывал нам помощь через людей, от которых мы никак не могли ожидать ее. В обители мы чувствовали себя под покровом Божией Матери. Есть икона Ее, именуемая "Нечаянная Радость", и когда казалось, уже нет выхода и нет помощников в нашей беде, Божия Матерь нежданно являла нам Свою помощь. И так нам было понятно и близко сердцу имя Царицы Небесной - Нечаянная Радость! Мы также молились святителю Николаю Чудотворцу, и каждый день либо в храме, либо в своей келии кто-нибудь из монахинь читал ему акафист. У нас были благодетели в Тбилиси. Иногда они собирали для нас продукты или деньги и оставляли их в Александро-Невском храме [1], в притворе, где продаются свечи. Однажды в обители не осталось ни куска хлеба. Мы только выпили кипяток с какими-то крошками от сухарей и решили поехать в Тбилиси, чтобы привезти в обитель, что нам подадут наши благодетели. Мы пришли по обычаю в храм, но в этот день не увидели никого из знакомых нам людей. Сидели мы там до вечерней службы. Когда началась вечерня, я и другая монахиня, по имени Валентина, стали горячо молиться святителю Николаю, чтобы он сам накормил нас. В Александро-Невском храме недалеко от входа, на колонне слева, есть образ святителя Николая, который многие почитают как чудотворный. Мы всю службу молились и плакали перед ним, как сироты, оставшиеся без родительского крова на улице. Кончилась служба, но мы не хотели уходить из храма. Мы чувствовали, что святитель Николай поможет нам. Но никого не было. Пришло время закрывать церковь на ночь, и мы со слезами вышли из храма. "Должно быть, святитель Николай не услышал нас за наши грехи",- подумали мы. Ничего не оставалось нам делать, как пойти на вокзал и ждать поезд, направляющийся в Мцхету. В то время монахине нельзя было показываться на улице в монашеской одежде, и потому мы были одеты в простые мирские платья и даже нарочно повязали головы разноцветными косынками, чтобы никто не догадался, что мы монахини. Поезд запаздывал. И когда мы приехали в Мцхету, то уже наступила ночь. Нам нужно было идти в обитель через лес. Мы слышали, что в окрестностях Мцхеты прячутся разбойники, но делать было нечего. С молитвой, в ночной темноте, прижавшись друг к другу, мы шли по лесу, и вдруг перед нами появилось несколько человек, одетых в бурки и папахи. "Стой,- кричали они,- ни с места!". Поняли мы, что оказались в руках разбойников. "Давай деньги",- приказал один. "Мы сами нищие, у нас нет ничего",- ответили мы. "Сейчас обыщем и узнаем",- сказал этот человек. Я задрожала от страха, кричать было бесполезно, да и голос пропал у меня, как будто присох к горлу. "Мы монахини,- сказала я,- отпустите нас, ради Господа".- "Врешь,- возразил этот человек,- монахи ночью не ходят. Если ты монахиня, то зачем ты не сидишь в монастыре?". Тут я разрыдалась и стала говорить, что у нас в монастыре голод, и я вышла из обители, чтобы раздобыть старым монахиням хлеб. Он выслушал и снова повторил: "Врешь",- видно это был атаман - и затем приказал своим товарищам: "Держите их крепко, пока я не приду". Что могло нас ожидать? - Насилие и, может быть, смерть. Проходило время, а этот человек не возвращался; мы стояли не шелохнувшись. Наши стражи тихонько переговаривались между собой, не спуская с нас глаз. Прошел один час, другой - и вдруг появляется этот человек, как мы потом узнали,- разбойник, который наводил страх на самые власти. Он подошел к нам и вдруг протянул какой-то мешок и сказал: "Иди, и больше не ходи ночью".- "Как тебя зовут?"- спросили мы. "Не твое дело",- ответил он. В мешке оказались лаваши, только что испеченные. Откуда он их взял ночью, мы так и не могли понять. Всю жизнь я молюсь, чтобы Господь спас душу этого человека, как спас разбойника, распятого с Ним". Имеется в виду тбилисский храм в честь святого благоверного князя Александра Невского.- Ред. ^

Встреча в СамтавроОднажды в Самтаврском монастыре я познакомился с пожилой дамой, по виду старой аристократкой, которая в 40-х годах работала в Министерстве иностранных дел переводчицей и говорила на великолепном литературном русском языке, теперь вырождающемся и исчезающем. Она рассказала мне эпизод из своей жизни. "Грузию посетил высокопоставленный англичанин, который хотел остаться инкогнито. Поэтому органы безопасности не настаивали, когда он отказался от охраны, а может быть, охрана следовала за ним незаметно. Я должна была сопровождать его в качестве переводчицы. Он пожелал побывать в Иоанно-Зедазенском монастыре [1], и мы отправились на гору по тропинке, проходящей среди леса. Из беседы с ним я узнала, что он окончил Оксфордский университет и работает в дипломатическом корпусе. Он хорошо знал философию и искусство. Мне показалось, что в душе он был скептиком, но, как полагается джентельмену, избегал говорить о своих убеждениях. Чудная картина открывалась с вершины, где расположен монастырь, и англичанин долго стоял у обрыва, любуясь представившейся ему вдруг панорамой. (Говорят, что с этого места видна четверть всей Картли, от снежных Кавказских гор до предместий столицы.) Затем мы вошли в храм. Там шла служба, которую совершал архимандрит Исе. Больше никого не было. Архимандрит Исе - высокий монах с худым и бледным лицом - один пел молитвы на какие-то древние монастырские напевы. Вдруг я услышала звук, похожий на плач, - это рыдал англичанин, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок. Когда служба окончилась и мы вышли из храма, он сказал мне: "Я часто посещаю Лондонскую капеллу, но это скорее традиция; я бывал на папском богослужении в соборе святого Петра, я объездил всю Европу, побывал в Балканских монастырях, но нигде я не испытывал такого чувства, какое пережил в этом бедном, полуразрушенном храме. Здесь я воочию увидел то, что называется святостью". На обратном пути он был молчалив и задумчив. Я предложила ему посетить другие места, но он сказал: "С меня достаточно" - и отказался". Эта же женщина рассказывала: "Мало кто знает, что Патриарх Каллистрат в течение долгого времени находился под домашним арестом, имея притом право приходить в Сионский собор для богослужения. Епископов же, священников и посетителей он принимал на своей квартире, где находилась его канцелярия. Он пережил все ужасы самых страшных лет, был лишен всех прав. Его дочь арестовали и сослали, и он не мог даже помочь ей. Но я видела, как в этих нравственных страданиях преображается его душа: одним человеком он взошел на патриарший престол, а другим - духовным, просветленным старцем - сошел в могилу. Один чекист признался ему: "Святейший, мы боремся с Церковью, но любим вас!"". Диакон Амвросий из Кутаиси, служивший в Тбилиси в Сионском соборе, а затем в храме святого Александра Невского, рассказывал, что когда он вернулся из ссылки, где подвергался истязаниям, то при встрече спросил Патриарха Каллистрата: "Как вы могли молчать, зная, где мы и что делают с нами?!". Тогда Патриарх встал перед ним на колени и сказал: "Прости меня". "Я тогда не представлял,- говорил отец Амвросий,- что Патриарх был таким же бесправным узником, как и мы, только узником без решетки и проволоки,- и добавлял: - Те пытки, которые я перенес во время следствия и заключения, я забыл. А то, что Патриарх стал передо мной на колени, до сих пор жжет мое сердце". Монастырь, основанный на горе Зедазени преподобным Иоанном, знаменитым сирийским подвижником VI столетия, по повелению Божией Матери отправившимся со своими учениками в Грузию для укрепления в этой стране христианства.- Ред. ^Сидящая АнастасияВ моей жизни мне приходилось встречать людей, которые жили в атмосфере какого-то постоянного чуда, как будто физические законы, немощи человеческого тела, страсти, колеблющие душу, не существовали, как будто, если выразиться образно, для них не было самого притяжения земли. Таким человеком была Анастасия, которую в народе называли "сидящей Анастасией". Она говорила с людьми притчами и загадками, но сказанное ею сбывалось всегда. Ее подвиг превышал человеческие силы, как подвиг древних столпников. Если бы я не видел своими глазами, а только бы слышал об Анастасии, то в сердце своем сомневался бы, как, может быть, усомнятся и те, кто прочитают эти строки. Но есть еще в живых свидетели - люди, видевшие это явленное чудо на земле. Я не знаю, как она молилась, я даже не знаю точно, причащалась ли она, я только говорю о том, что видел сам и слышал от людей, достойных доверия, как, например, игумения Мария (Соловьева), жившая в селе Ахкерпи с несколькими монахинями после закрытия их монастыря. Это слова игумении Марии: "То, что скажет Анастасия, должно сбыться". Несколько десятков лет во дворе своего дома, под навесом, сидела, не вставая, эта подвижница. Зимой она укрывалась лишь длинной шалью. Спала она очень мало, обычно под утро, склонив голову к коленям. Ее почти всегда окружал народ. Некоторых она принимала с особой лаской и кормила из своих рук, а других встречала бранью и даже бросала в них камни. Она постоянно беседовала с теми, кто находился в мире, невидимом для наших глаз. Про нее рассказывали, что в молодости она была необыкновенной красавицей. У нее рано умерла мать и воспитывала ее мачеха, которая ненавидела падчерицу, завидуя ее красоте. Однажды Анастасию увидел гвардейский офицер и сразу же решил, что она должна стать его невестой. Очевидно, Анастасия ответила ему взаимностью и согласием, но точно не знаю. Он стал свататься к ней, но мачеха под всеми предлогами откладывала женитьбу и, наконец, заперев Анастасию в доме, сказала ему, что его невеста сошла с ума, что ее связали и увезли в больницу, что она признана неизлечимой, и о свадьбе уж нечего и думать. Эта весть так поразила офицера, что он выхватил револьвер и застрелился тут же, у порога дома. Вышла Анастасия и увидела жениха своего мертвым. Тогда она и начала юродствовать. Залезла в хлев, где жили свиньи, и не выходила из него, питаясь помоями, которые приносили животным. Прошло время, и Анастасия приняла на себя необычайный подвиг: она села во дворе на низкую скамью и не вставала с этого места. Когда нужно было немного привстать, она упиралась руками в два камня, лежавшие около нее, но никогда не вставала на ноги. Прошли десятки лет, ноги под коленями как бы срослись, и она уже не могла ими двигать. В некотором роде такой подвиг труднее, чем столпничество, по крайней мере, столпник мог двигаться по площадке столпа, спать, опираясь на перила, сходить во внутреннюю комнату. Кроме того, обычно столпники полагали множество поклонов. Анастасия, сидя почти неподвижно, по всем законам природы должна была умереть в первую же зиму от переохлаждения, но ветер и снег, казалось, не действовали на нее, как на каменную статую. Однажды игумения Мария рассказывала, что она как-то пришла к Анастасии со своей родственницей. Анастасия молча сняла крест с родственницы, надела его на мать игумению и так повторила три раза. Вскоре эта родственница принесла игумении Марии огромное горе. Я не хочу рассказывать об этом подробно: быть может, эта женщина еще жива и давно раскаялась в своем поступке. Один мой знакомый - Лева Саакян, который теперь переехал в Ереван и преподает философию в институте иностранных языков, - говорил мне, что, услышав об Анастасии, решил посетить ее и просил у матери 10 рублей, чтобы сделать ей подарок. Семья его в то время нуждалась, и мать запротестовала, но сын настаивал, и мать со слезами положила деньги на стол. Когда он увиделся со мной, то рассказывал, что мало что понял из слов Анастасии, но сам тон ее голоса был такой проникновенный и задушевный, что как бы согрел его. Прощаясь, он хотел положить около нее деньги, но она сказала: "Неси назад, а то у меня из-за этих денег будет скандал". Я несколько раз был у Анастасии и как же жалею теперь, что не бывал у нее чаще! Однажды тяжело заболела моя мать. Я пришел к Анастасии, рассказал о своем горе и просил, чтобы она помолилась о моей матери. Анастасия дала мне яблоко и сказала: "Пусть она съест его". Я вернулся домой с этим яблоком. Как легко было у меня на душе! Я ожидал чуда, и оно совершилось! Мать, съев яблоко, выздоровела в тот же день. Однажды я спросил у Анастасии, как мне спастись. Она ответила: "На Афон". Тогда дорога на Афон была совершенно закрыта, и я снова спросил: "А если я не попаду на Афон, то спасусь или нет?" Она ответила: "Не знаю". И вот наступило время, когда слова Анастасии, сказанные как бы в притче, исполнились. Архимандрит Зиновий (впоследствии митрополит) сказал, что Патриарх хочет рукоположить меня в священный сан и послать на приход в Лагодехи. "Какой ты выбираешь путь: белого или черного духовенства?"- спросил он. Когда я пришел к Анастасии, она встретила меня словами: "Через три дня ты искупаешься в большой ванне". После монашеского пострига я снова пришел к Анастасии. Было утро. Она сидела закутанная в шаль, как в саван, закрытая с головы до ног. Я окликнул ее по имени, она не ответила. Я сказал, что принял монашеский постриг, спросил, как мне теперь жить, - в ответ молчание. Я долго стоял около нее, но она даже не пошевелилась, как бабочка в непроницаемом коконе, в своей черной шерстяной шали. И я подумал: вот тебе ответ - будь таким же для мира. Но если это было благословение старицы, то я его не исполнил и до сих пор ежедневно меняю лучшее на худшее. Почти все люди, посещавшие Анастасию, рассказывали, как сбывались ее вещие слова. Говорили, что ее несколько раз посещал Патриарх Мелхиседек, но не знаю, так ли это. Патриарх сам был необычайной личностью. Митрополит Зиновий говорил о нем: "Его не понял мир". Рассказывали, что особенно много народа приходило к Анастасии во время войны, чтобы узнать о судьбе своих близких. Если она давала землю, то это означало, что человек был убит. Бывали случаи, когда в пост она давала посетителю мясо. Это смущало некоторых людей, но тем самым она приточно показывала, как мы держим свой внутренний пост, в каком состоянии наше сердце. Перешагнув порог дома, где сидела Анастасия, человек, казалось, из одного, привычного для него мира, попадал в другой, неведомый. Говорят, что когда у нее заболела сестра, Анастасия велела вынести себя из-под навеса под открытое небо и в течение четырех месяцев молилась, говоря: "Надо приготовить ей путь". Я уехал в Сухумскую епархию, а когда вернулся в Тбилиси, то мне сказали, что Анастасия умерла и похоронена на верхней стороне Кукийского кладбища. Я долго не мог узнать, где ее могила. Наконец одна прихожанка церкви святого благоверного князя Михаила Тверского, Вера, вызвалась показать мне это место. Вместе с иконописцем Виктором Криворотовым мы пришли на кладбище. Вера указывала нам путь среди могилок; одни из них были отмечены камнем или маленькой оградкой, а над другими стояли надгробия, как мраморные дома. Я просил Виктора зарисовать дорогу, но он сказал, что у него хорошая зрительная память и он и так запомнит ее. Мы пришли к могиле, на которой был водружен крест, и я почувствовал себя так же, как много лет тому назад во дворе Анастасии. У меня было такое чувство, словно я забыл обо всем окружающем меня, словно прошлое стало настоящим, а настоящее - прошлым. Я ни о чем не думал и ни о чем не просил, я только чувствовал ее присутствие, и слезы лились из моих глаз. Виктор и Вера, чтобы не мешать мне, потихоньку отошли от могилы и стали в стороне, не говоря ни слова. Я благодарен им за эти минуты молчания. Я шел назад с каким-то смешанным чувством радости и скорби: радости - от этой встречи, а скорби - от расставания. Через несколько месяцев я попросил Виктора пойти со мной на могилу Анастасии, но он сказал, что, к сожалению, забыл дорогу. Веры я больше не видел. Несколько престарелых прихожан, которые знали Анастасию при жизни, ответили мне, что уже не помнят ее могилы. Все меньше остается в живых моих сверстников, как ягод на оставшейся кисти винограда, которую выклевывают осенние птицы. Укажет ли мне кто-нибудь домик, где жила Анастасия, если он уцелел, или ее могилу? Проходит год за годом, как проплывают картины лесов и полей за окном вагона. Смерть приближается к человеку, как волки к путнику, которые сначала обегают его широкими кругами, затем эти круги все больше сужаются, как бы сжимаются, затем они подходят к жертве и - последний смертельный прыжок... Я не знаю, найду ли могилу Анастасии, но знаю, что рано или поздно найду свою могилу и тогда увижу ее в день Воскресения мертвых. Я повторяю, что пишу только факты, без всякой моей личной интерпретации. Мне ничего не известно о ее внутренней жизни и о ее церковности, поэтому я ничего не утверждаю, а только свидетельствую. Я вспоминаю, что у Анастасии была редкая икона, написанная на металле, включавшая в себя несколько изображений Божией Матери. Она говорила: "Икону надо выкупить", - возможно, она хотела напомнить нам, что икона в доме требует молитв, что без этого духовного "выкупа" икона будет лишь обличением нашего нерадения и что жизнь должна быть подвигом. Вспоминаю я и еще одну подробность из впечатлений Левы Саакяна об Анастасии. Он спросил ее: "Как найти истину?". Для философа это был профессиональный вопрос. Она ответила очень просто: "Живите по истине и найдете истину". Мне кажется, что это был лучший из ответов, которые можно услышать. Но он стал расспрашивать дальше. Тогда она заговорила своим приточным языком о книге жизни, которую надо выписать в библиотеке, и он ничего не понял. Однако все же решил послушаться ее, пошел в ближайшую библиотеку, чтобы спросить книгу жизни, но увидел там двух девиц с маловыразительными, как говорил он, лицами, постоял и пошел назад, так ничего и не спросив. К сожалению, и в этом случае слова Анастасии, как мне кажется, оправдались. Истину он стал искать в библиотеках и увлекся штайнеризмом... Я хотел бы еще сказать о глазах Анастасии. Они не светились тем мягким светом, который я видел в глазах схимонаха Гавриила. Они были похожи на лучи или огни двух прожекторов, которые освещали ночное небо. Ее взгляд как бы пронизывал человека насквозь, и человек невольно чувствовал при этом какое-то изумление, похожее на испуг, понимая, что этот взгляд видел все в его душе: его жизнь, его прошлое и будущее. К концу своей жизни Анастасия еще более усилила свой сверхчеловеческий подвиг. Женщины, омывавшие ее тело, рассказывали, что она клала на свою скамеечку пустую банку от консервов и садилась на нее; острые края врезались в тело почти до костей, но оно не гнило. Проходит время жизни. Прошла молодость, как весна, промелькнула в грозе и буря страстей, но были в это время ясные дни, когда душа ощущала духовную красоту монашеской жизни и как бы обоняла благоухание таинственных цветов. Юность полна ошибок и грехов, взлетов и падений, но душа еще не обросла жесткой и твердой корой, и после грехов наступает искреннее покаяние, как будто кровавые слезы сердца омывают грязь греха. Зрелый возраст похож на лето. Это время для работ земледельца. Человек становится более трезвым и осмотрительным, но одни страсти сменяются другими, горячность юности - расчетом, заботами не столько о вечности, сколько о завтрашнем дне, как будто небо становится дальше, а земля все больше проступает из мглы. Грехов становится, кажется, меньше, но и сердце уже не горит покаянием. Затем старость - это осень жизни. Это скудная осень, цветы весны увяли, не дав плодов, и нерадивый земледелец чувствует приближающийся голод - скоро наступит зима. Меня окружают люди, которые думают, что я лучше, чем я есть на самом деле. Они добры ко мне, я благодарен им, но мне больше хочется беседовать с мертвыми, чем с живыми, с теми, кто опередил меня на пути из времени в вечность.ПатерикГоворил схиархимандрит Андроник (Лукаш): "Смех, шутки и ласки - не дело монаха, это привычки мира, от которого он отрекся. Если монах стяжает благодать, то и без шутливости и внешней ласковости в словах он сможет утешать людей". Иеромонах Василий (Пирцхелава), подвизавшийся в Бетании [1], рассказывал: "Я уже с детских лет хотел пойти в монастырь, хотя не был ни в одном монастыре и только на картинках видел монахов. Мои родители сначала думали, что это детские фантазии, однако прошли годы, я повзрослел, но не оставил своего намерения. Тогда они сказали: "Сначала окончи институт, получи диплом, а затем делай как знаешь". Наверное, они думали, что в институте у меня начнется другая жизнь и я забуду о монашестве. Когда я закончил педагогический институт в Гори, то приехал в село к родителям, отдал им свой диплом на память и сказал, что теперь я иду в монастырь. Они словно окаменели: не уговаривали меня, не плакали и даже не попрощались; только недавно мать приехала посмотреть, как я живу, и в тот же день уехала назад". Я сказал: "Чтобы исполнить просьбу родителей, вы потеряли четыре года?".- "Нет, больше: надо было еще время, чтобы забыть то, чему меня учили в институте",- ответил он. Однажды во дворе Бетанского монастыря я беседовал с отцом Василием о трудностях приходской жизни для монаха и говорил, что счастливы те, кто живет в монастыре. В это время мимо нас прошел схиархимандрит Иоанн [2]; лицо у него было сосредоточено, он смотрел не на нас, а куда-то вдаль, вид его мог бы показаться грозным для тех, кто не знал его. Казалось, он внутренне спорил с кем-то или кого-то прогонял. Отец Василий тихо сказал: "Он все знает, о чем мы говорим". Возможно, отец Иоанн показал, какая в монастыре борьба с бесами, а может быть, видя мои искушения и немощь, отгонял от меня демонов, как пастух посохом - собак. Я ушел из монастыря, испытывая облегчение, с радостью в сердце. Сказал иеромонах Василий: "Самый страшный грех для монаха - блуд. Другие грехи, по сравнению с ним,- это пыль, которую легко сдуть". Говорил он: "Я слышал от одного старца, жившего много лет на Афоне, что священник, который совершает блуд и при этом литургисает, еще до смерти находится в аду. Когда он возглашает: "Мир всем" и "Благословение Господне на вас", то Ангел алтаря говорит: "Благословение от Бога народу, а тебе - проклятие". Когда он причащается, то его душа становится черной, как сожженный уголь. Когда он кончает служить Литургию, то диавол подходит к нему и целует в губы как своего друга". Он рассказывал: "Жили недалеко друг от друга два брата-монаха. Один пошел в город по каким-то делам и там пал. А другой видел во сне: бурлящее море, его брат-монах шел по скользкой скале и вдруг упал в пучину. Он стал кричать во сне: "Помогите!", но море заглушило его голос". Я спросил иеромонаха Василия: "А есть ли грех тяжелее этого греха?".- "Отчаяние и самоубийство,- ответил он.- Но чаще всего приводит монаха к отчаянию блуд".- "А за что попускается впасть в блуд монаху, ведь он молится Богу и хочет спастись?".- "За непослушание и неисповеданные грехи". Я снова спросил: "А прощается ли этот грех священнику?". "Пусть это решает архиерей",- ответил он. Иеромонах Василий говорил: "Мне предлагают архиерейство, но я дал слово не покидать Бетанского монастыря и служить старцам [3] до смерти их или моей". Иеромонах Василий говорил: "За что мне такая милость Божия: я живу около двух Ангелов!" [4]. Он же говорил: "Сколько раз я хотел вымыть ноги старцам, но они, даже будучи больны, не разрешали мне этого делать!". Однажды иеромонах Василий возвращался в обитель по дороге, проходившей через лес. На него напали разбойники, которым он ранее помешал увезти монастырскую корову, и жестоко избили. Отец Василий едва дополз до монастыря. После этого он заболел чахоткой и вскоре умер. Его нашли мертвым в келии перед аналоем, на нем были епитрахиль, мантия и клобук, точно он оделся во все монашеские одежды, чтобы отправиться в далекий путь. Смерть застала его на молитве. В день, когда над иеромонахом Василием совершали отпевание, в монастырь прибыло много народа. Приехала также его мать и другие родственники. Они сказали, что должны взять тело отца Василия, увезти его в деревню и похоронить на своем кладбище. Народ возмутился: люди не хотели отдавать тело монаха тому миру, от которого он ушел, и требовали похоронить его в монастыре. Но схиархимандрит Иоанн сказал: "Я знаю этих людей: если вы помешаете им, то может быть кровопролитие, или же они вернутся, когда здесь никого не будет, выкопают гроб из земли и все равно сделают то, что задумали". Когда закончилось отпевание, то родные по плоти и односельчане увезли тело отца Василия. Затем прошел слух, что они сбрили у него бороду, сняли монашескую рясу, одели пиджак и галстук и похоронили по своим обычаям. Узнав об этом, схиархимандрит Иоанн прослезился: "Он дважды мученик: один раз - при жизни от разбойников, а второй раз - по смерти от своих родных; за это он примет двойную награду. Где бы ни лежало его тело, а душа его с нами". И уже обращаясь к почившему отец Иоанн сказал: "Сын мой, Василий, я думал, что ты похоронишь меня, но вот я, старец, стою над твоим гробом". Спросили у схиархимандрита Виталия [5], что он нашел лучшего для спасения. Он ответил: "Молитву с покаянием". Сказал схиархимандрит Виталий: "Некоторые пустынники прочитывают всю Псалтирь, а другие - одну кафизму читают двадцать раз. Я делаю первое ради братии, но предпочитаю второе". Рассказывал схиархимандрит Виталий: "Бесы искушают людей, живущих в миру, через помыслы, а пустынникам они являются в чувственных образах. Мы слышали по ночам рев зверей, крики людей, которые хотят напасть на наши хижины, стук шагов на чердаке, как будто кто-то ходит там; иногда мы видели, что к нам пришли посетить нас знакомые люди, но это оказывалось призраком. Я испытал тяжелое искушение от бесов. Мне ночью во сне казалось, что мертвец наваливается на мою грудь, я не могу пошевелиться под его тяжестью, у меня немеет язык, я не могу произнести слова молитвы. Это продолжалось долго. Наконец, собравшись с силами, делаю мысленно крест, затем начинаю говорить: "Да воскреснет Бог" - и чувствую, что каменная плита сваливается с моей груди. Я написал своему духовному отцу об этом с просьбой, чтобы весь монастырь помолился обо мне. Невозможно представить ужас от приближения демона тому, кто не испытал этого сам". Еще рассказывал схиархимандрит Виталий: "Однажды зимой я вышел ночью из келии и увидел большую собаку. Я стал звать ее, но она в ответ завыла. Я понял, что это волк, который готовится броситься на меня, и закричал: "Господи, молитвами отца моего духовного, схиигумена Серафима [6], помилуй меня!" - и волк, как будто гонимый невидимой силой, убежал в лес. Это был уже не призрак: наутро мы увидели на снегу волчьи следы". Отец Виталий говорил: "И в милиции есть добрые люди. Однажды, когда я странствовал, меня схватила милиция и била, а начальник заступился за меня и сказал: "Не бейте его сильно, а то он умрет, и тогда хлопот не оберешься". Тогда меня перестали бить ногами, а только таскали за волосы и бороду". Архимандрит Гавриил (Уркетадзе) рассказывал: "Как Господь испытывает человека! Когда я был странником, то пришел в Самтаврский монастырь и попросил игумению пустить меня на ночлег. Она ответила: "У нас мужчины не ночуют". Тогда я вышел во двор и сел у ворот. Монахиня пришла закрывать ворота и закричала: "Что ты здесь делаешь?! Сейчас мы будем спускать собаку на ночь, она могла бы покусать тебя!". Я вышел и лег за воротами. И вдруг слышу какой-то шорох. Смотрю: около меня змея. Я вскочил на ноги и, сказав: "Здесь нет для меня места!", пошел пешком назад в Тбилиси". Архимандрит Гавриил рассказывал: "Когда я стоял на молитве, то вдруг услышал голос: "Скорей иди в Бетанию". Этот голос повторился трижды. Я оставил молитвенное правило, оделся, взял посох и сумку и отправился в Бетанию. По дороге купил несколько хлебов. Попутной машины не было, и я пошел пешком. Я шел по лесу, и какая-то сила торопила меня: "Не останавливайся, иди скорее". Уже к вечеру я пришел в монастырь. Меня встретил схиархимандрит Иоанн - последний оставшийся в живых монах. Он сказал: "Я молился, чадо, чтобы ты пришел ко мне и прочел надо мной отходную молитву". Несмотря на то, что схиархимандрит Иоанн долго болел, ничто не предвещало его скорую смерть: он встретил меня на ногах, а не в постели; вид его был даже более бодрым, чем когда я видел его в последний раз. Я положил хлеба на стол. Он благословил их и сказал: "Ты устал от пути, подкрепись". И сам, разломив хлеб, взял себе небольшую часть: "Это моя последняя трапеза".- "Бог милостив, ради нас продлит вашу жизнь,- сказал я.- Не будет вас, не будет монашества".- "Не мною оно началось и не мною кончится,- возразил отец Иоанн.- Мне пора идти вслед за моим духовным братом [7]. Передай мою волю, чтобы меня похоронили рядом с ним: мы вместе переносили труды и гонения. Сегодня он сказал мне, что закончил пролагать для меня путь, и мы будем вместе". Наступил вечер. Схиархимандрит благословил меня зажечь свечи. Он дал мне книгу "Куртхевани", раскрытую в том месте, где был канон на исход души, и сказал, чтобы я прочитал его. Я заплакал и стал просить: "Отче, пусть я умру раньше тебя и вместо тебя". Он ответил: "Ты не знаешь, о чем говоришь и чего просишь". Я продолжал плакать, припав к его ногам. Тогда он встал и сказал первый возглас торжественно, как епископ во время богослужения. Я не мог ослушаться и стал продолжать молитву. Я прочитал канон на исход души до конца. Он ласково сказал мне: "Я за этим звал тебя, чадо. Ты примешь мой последний вздох и последнее благословение,- и затем добавил: - Садись рядом и читай по четкам молитву". Мы оба молча читали молитву. Он спросил: "Ты видишь, сколько монахов стоят в келии? Они пришли за мной". Я понял, что это те монахи, которые жили и похоронены в Бетании… "Я тебе скажу о своем видении, но это тайна, никому не говори о ней". Он рассказал мне о бывшем ему откровении, и сердце мое исполнилось страхом. "Скрой это в своем сердце",- повторил он. Уже догорели свечи, я заменил их другими. Увидев, что четки выпали из рук отца Иоанна, я взял их с пола и одел на его руку. Он сказал: "Молись вслух, я буду слушать". Я громко читал Иисусову молитву, и вдруг отец Иоанн как бы встрепенулся, радость отразилась на его лице. "Мой брат и отец Иоанн пришел за мной,- сказал он,- а вместе с ним…" - и он замолк, его голова опустилась на грудь. Прошли минуты молчания. Я подошел к нему. Он был уже мертв… Я молился всю ночь. Утром в монастырь пришли люди, точно узнав о смерти настоятеля. Мы сообщили Патриарху Ефрему о кончине великого старца. Он сам служил погребение, плакал и говорил: "Отец Иоанн, когда ты предстанешь престолу Божию, помолись обо мне!". Я остался на некоторое время в Бетании вместе с другими богомольцами и каждый день служил панихиду на могиле новопреставленного старца,- вернее, служил панихиду о двух подвижниках, могилы которых находятся рядом в знак того, что они и по смерти неразлучны друг с другом. Когда умер отец Иоанн, я взял его четки и с ними как его благословением вернулся домой". Архимандрит Гавриил говорил: "Если бы вы видели, какая благодать сходит на Литургии, то были бы готовы собирать пыль с пола храма и умывать ею свое лицо!". В 60-х годах отец Гавриил построил у себя во дворе церковь. Об этом узнал уполномоченный по делам религии, и, вызвав одного высокопоставленного иерарха, сказал, чтобы тот принял меры и велел отцу Гавриилу тихо, без шума разобрать эту церковь. Видимо, уполномоченный не хотел скандала и слухов о себе, как о поджигателе церквей. Иерарх предложил ему вместе поехать к отцу Гавриилу и поговорить с ним. Они приехали в дом отца Гавриила, который находился недалеко от Варваринской церкви; уполномоченный остался во дворе, а иерарх зашел в храм, где молился отец Гавриил. Он сказал: "Сын мой, Гавриил, какой хороший храм ты построил своими руками! Но знаешь, какое теперь время: иногда более мудро отступить, чем идти вперед. Послушай меня, разбери его; положение переменится, и тогда ты снова построишь эту церковь, и я приду помолиться с тобой. Скажи об этом уполномоченному". Отец Гавриил вышел во двор и сказал: "Я разрушу". Прошло несколько дней. Отец Гавриил разобрал переднюю стену, отодвинул на два метра и построил снова. Он сказал: "Я послушал и разрушил, а теперь настало хорошее время - и построил". Больше отца Гавриила не трогали. Однажды отец Гавриил, измазавшись где-то мазутом, танцевал на паперти церкви. Детвора, окружив его, хлопала в ладоши и кричала: "Таши-туши". На шум из храма вышел священник и, обращаясь к отцу Гавриилу, закричал: "Ты понимаешь, дурак, что делаешь?". Отец Гавриил ответил: "Не я дурак, а тот, кто дает молодым монашество. Это он не понимает, что делает". И, сказав это, отправился домой. Однажды отец Гавриил молился в алтаре Сионского собора. К нему подошел один известный архимандрит, пользовавшийся среди монашествующих авторитетом, и приветствовал его. Отец Гавриил пристально посмотрел на него и неожиданно сказал: "Несчастный, сейчас же становись на колени и кайся в своих грехах!". Архимандрит, оскорбившись, ответил: "Какое тебе дело до моих грехов? Я сам знаю, когда каяться!". Тогда отец Гавриил подошел к престолу и закричал: "Тебе говорю, ты проклят Богом!". Такой поступок удивил и возмутил присутствовавших в алтаре. Через несколько лет этот архимандрит ушел в раскол… Однажды отец Гавриил на праздник 7 ноября поджег огромный портрет Ленина, который висел на Доме правительства. Когда на допросе его спросили, почему он это сделал - ведь христиане должны уважать власть,- то отец Гавриил ответил: "Потому что на портрете было написано: "Слава великому Ленину!". Вся слава принадлежит Богу, а какая слава может быть у мертвой головы! Я сжег его портрет не как правителя, а как идола!" [8]. Когда отца Гавриила посадили в тюрьму за то, что он сжег портрет Ленина, он начал рассказывать заключенным о Боге; когда же он вставал на молитву, то многие из них опускались на колени и молились вместе с ним. Даже бандиты просили, чтобы отец Гавриил рассказал им о христианской вере и помолился за них. Оказавшись снова на воле, отец Гавриил решил: "Если преступники послушали меня, то я должен напомнить народу о Боге". Взял он иконы, пошел на главную площадь, называемую теперь площадью Свободы, поставил их там, достал книгу и стал громко читать молитвы. Он рассказывал нам: "Некоторые останавливались, чтобы посмотреть, что я делаю, но, назвав меня сумасшедшим, проходили дальше, другие не обращали никакого внимания. Затем приехала милиция. Мои иконы разбросали, а когда я хотел собрать их с земли, выкрутили руки за спину; меня потащили, как преступника, хотя я не сопротивлялся, посадили в машину и повезли в участок. Там меня побили и сорвали крест. Нигде никто не заступился за меня ни одним словом. Раньше я думал: "Зачем Господь посылает скорби на землю?". А теперь я понял: камень разбивают молотом. Многих людей только горе и скорби могут привести к Богу". Однажды архимандрит Ксиропотамского монастыря [9] в сопровождении некоторых других лиц приехал в Грузию, посетил монастыри и захотел увидеть отца Гавриила. Отец Гавриил узнал об этом, и когда они пришли к нему в келию, то увидели его совершенно "пьяным". Отец архимандрит сказал тогда: "Теперь я вижу, что это настоящий саллос (юродивый): он не хотел говорить с нами и не хотел огорчить нас отказом". Помолившись, они вышли из его келии. Как-то ночью во дворе монастыря, где жил отец Гавриил, раздался страшный крик. Это кричал отец Гавриил голосом, похожим на львиный рев. Потом он взял палку и стал колотить о железный лист. Монахини выглянули из окон, чтобы увидеть, в чем дело. Оказывается, он ругал старшую из них, которая без благословения спилила дерево. Монахини закрыли окно и потушили свет. Отец Гавриил продолжал ходить по двору и кричать, что это не монахини, а лесорубы. Когда наутро его спросили, зачем он это делал, то он ответил: "Монахинь нужно смирять, это им полезно: тогда они лучше каются; кто хвалит их, тот их первый враг". Отец Гавриил рассказывал, что к нему приходили исповедоваться архиереи; это смущало его. Тогда он начал давать им епитимьи, и они перестали исповедоваться у него и нашли других духовников. Рассказывала духовная дочь архимандрита Гавриила: "Однажды мне сильно захотелось увидеть своего духовного отца, хотя особых вопросов к нему не было. Я думаю: "Что бы понести ему?", а денег у меня только двадцать копеек: как раз на дорогу. Тогда я решила купить буханку хлеба и пойти пешком. Когда я пришла к нему, он сказал: "Я сварил суп, а хлеба у меня не было; садись, пообедаем вместе". Потом он сказал мне, что не хотел выходить из келии и молился, чтобы Господь послал ему хлеб". Когда отец Гавриил умирал, то сказал: "Через три года откройте мою могилу, и я встречу вас". Очевидцы рассказывают, что на месте погребения [10] архимандрита Гавриила происходят исцеления, и многие больные приходят, чтобы взять елей из лампады, горящей на его могиле. Поток этих людей настолько увеличился за последние годы, что одна из монахинь несет послушание у могилы отца Гавриила: наливает в лампаду елей и затем раздает его богомольцам. Говорил отец Георгий (Булискерия): "Вся философия и мудрость мира заключаются в Иисусовой молитве, поэтому монах - истинный философ (любитель мудрости)". Когда Патриарх Давид (Девдариани) [X] перед архиерейской хиротонией принял монашеский постриг, то сказал, что с этого дня уже никогда не переступит порога своего дома, и действительно сдержал свое слово. Даже когда умерла его бывшая супруга, он не пришел попрощаться с ней, а передал, что для покойницы достаточно молитвы. Так он охранял свое монашество. Сказал Патриарх Давид: "Мать для своего ребенка - это стена нерушимая и стража неусыпная". Патриарх Ефрем (Сидамонидзе) любил выращивать цветы. Когда его арестовывали, то при обыске, в поисках денег, разбили цветочные горшки, но, конечно, ничего не нашли. Патриарх Ефрем сказал: "У меня с цветами одна участь: их сломали и бросили на пол, а меня уводят в тюрьму". Патриарх Ефрем рассказывал, что когда однажды ночью его привели в тюрьму, то все места на нарах были заняты, и он лег на полу. Увидев это, татарин-магометанин уступил ему свои нары. Патриарх (тогда еще епископ) сказал: "Тут хватит места на двоих", но татарин ответил: "Я недостоин лежать рядом с Божиим человеком". Около резиденции Патриарха Ефрема пилили дерево. Он вышел и стал указывать, как надо пилить, чтобы ствол дерева при падении ничего не повредил. "Вы откуда знаете, Святейший, наше дело?" - спросили рабочие. "Я шесть лет был на лесопилке, как мне не знать",- ответил Патриарх. Однажды Патриарх Ефрем увидел, что двор перед его резиденцией не убран и, взяв метлу, начал сам подметать. Прибежала провинившаяся монахиня и стала отбирать у него метлу, но он не давал. Тогда она громко заплакала и упала перед ним на колени, и он отдал метлу. Прихожане одной церкви жаловались Патриарху на священника. Он приехал к вечерней службе, стал у дверей, а когда служба кончилась, то взошел на амвон и сказал: "Я хочу носить шелковую рубаху, но денег нет, приходится носить простую из ситца. Вы хотите безгрешного священника, а у меня такого нет. У вас в храме поют "Господи, помилуй", а этого вполне достаточно для вашего спасения" - и вышел из храма. Послушав проповедь одного иеромонаха, Патриарх Ефрем сказал ему: "Говоришь ты складно, но на твоем месте я не говорил бы так много при архиерее". Говорил он также этому иеромонаху: "Несколько слов игумении, сказанные от ее многолетнего опыта, имеют больше силы, чем твои проповеди". Говорил Патриарх Ефрем: "Если из двоих один умный, то ссоры не будет". В Прощеное воскресенье он сказал священникам: "Целуйте епитрахиль и престол, целуйте друг друга, согревайте друг друга теплом своей любви". Когда Патриарху Ефрему сообщили, что он должен вступить в экуменическое движение, то он вернулся от уполномоченного по делам религии в волнении, но никому не рассказал, что произошло. Только келейница слышала, как он произнес вслух: "Они хотят, чтобы все было по-другому". Когда, будучи в Санкт-Петербурге (в ту пору - Ленинграде), Патриарх Ефрем совершал Литургию, то на великом входе один из епископов помянул его как "Патриарха всех грузин и армян". Патриарх, как бы для ответного поминовения обернувшись в сторону этого епископа, тихо сказал: "Сам ты еретик" - и продолжал службу. На одной из конференций Совета Мира Патриарха Ефрема попросили сказать речь. Он поднялся на трибуну и, обращаясь к американцу, сидящему в первом ряду, спросил: "Ты, американец, хочешь войны?". Тот ответил: "Конечно, не хочу". Патриарх сказал: "Я тоже не хочу" - и сошел с трибуны. Это было самое краткое из всех выступлений, но оно вызвало самые продолжительные аплодисменты. Патриарх Ефрем всегда с чувством уважения вспоминал Патриарха Христофора (Цицкишвили) [XI], которого многие считали излишне уступчивым атеистическому правительству. Патриарх Ефрем говорил: "Я знаю его, он готов был бы отдать свою жизнь за Христа, если бы это нужно было для Церкви, но ему выпала тяжелая участь полководца, который должен отступить под натиском врага, чтобы не потерять своего войска. В своей личной жизни он был аскетом, а прагматики аскетами не бывают. Он очень уважал в душе Патриарха Амвросия [XII], но внешне, для вида противостоял ему, однако они делали одно дело, только по-разному". Однажды Патриарх Ефрем в день Благовещения, обращаясь к народу, сказал: "Сегодня я хочу сделать вам подарок - поделиться своим опытом. Когда мне тяжело на сердце, то я подхожу к иконе Благовещения и говорю: "Святой Архангел, ты принес радостную весть Деве Марии, принеси и мне радость, исполни мои молитвы, но только по воле Божией"". По вечерам Патриарх Ефрем выходил во двор Сионского собора, садился на скамейку и беседовал с соседями по двору, рассказывая им случаи из своей жизни. В нем была особая простота. Как жаль, что его рассказы никто не записал! Когда умер схиархимандрит Иоанн [11], то Патриарх Ефрем сказал: "Умер великий старец. Он был отцом для всех нас". Когда гроб с телом схиархимандрита Иоанна опускали в землю рядом с его духовным братом архимандритом Иоанном [12], то Патриарх Ефрем со слезами сказал: "Подвиньтесь, отцы, чтобы и мне лечь рядом с вами". Перед смертью Патриарх Ефрем сказал: "Пора мне идти в свой последний путь. Я снимаю все наказания с тех, кого я наказал, я прощаю всех и прошу у тех, кого я обидел, прощения; весь суд я предоставляю Богу". Митрополит Зиновий (Мажуга) сказал монаху, который спросил его, как спастись: "Когда ты находишься один в своей келии, то твори Иисусову молитву и отгоняй все помыслы, не только худые, но и добрые. Безмолвие монаха - это свобода от помыслов. Если будешь поступать так, то увидишь Промысл Божий в своей жизни". Говорил еще митрополит Зиновий: "Послушание выше любви, так как любовь без послушания оказывается страстью, а послушание, очищая душу человека, ведет ее к любви духовной. В гордом и непослушном сердце нет и не может быть любви; это самообман". Митрополит Зиновий говорил: "Не имей у себя никакой вещи или одежды того, к кому ты питаешь пристрастие, иначе эта вещь будет напоминать о грехе и станет для тебя преткновением". Сказал митрополит Зиновий: "В юности я особенно любил читать творения Иоанна Златоуста: какая глубина у этого отца!". Сказал митрополит Зиновий ученому монаху: "Старайся не читать книг инославных писателей, хотя бы не находил в них ничего плохого. В этих книгах другой, тяжелый, дух - так говорили нам наши старцы". Сказал владыка Зиновий: "Не надо иметь ни к чему привязанности, даже к святыне". Он же сказал: "Сберкасса, где я храню свои деньги,- это люди". Сказал митрополит Зиновий: "Не рассказывай своих грехов женщине, даже игумении; это будет неполезно для ее души". Митрополит Зиновий сказал молодому монаху: "Бойся горячо молиться о тех, к кому ты питаешь плотское пристрастие; такая молитва неугодна Богу: в ней содержится тайный блуд. Вверь этого человека Промыслу Божию, а сам забудь о нем. Если исполнишь это, то за твою решимость Господь не оставит его Своей милостью и примет твое забвение как молитву". Патриарх Каллистрат (Цинцадзе) [VII] долго молился перед иконой святителя Николая, а затем сказал: "Ты архиепископ, а я Патриарх, поэтому услышь и исполни просьбу Патриарха". Патриарх Кирион (Садзаглишвили) [XIII] сказал: "Я испытал голод и поэтому храню в своем патриаршем доме сухари". У игумена Луки [13] из Сенаки украли крест. Он, узнав, кто это сделал, послал ему цепь со словами: "Я давно хотел подарить тебе этот крест". Рассказывал архимандрит Парфений (Апциаури): "Когда я был отроком, то мать (мачеха) сама привела меня в Шио-Мгвимский монастырь. Там мне дали послушание пасти коров. Когда я громко молился, то коровы не уходили далеко, не разбегались в стороны, они паслись вблизи меня, как будто слушали молитву". Рассказывал отец Парфений: "В 20-е годы настоятелем Шио-Мгвимской обители назначили молодого иеромонаха Ефрема ([Сидамонидзе] будущего Патриарха Грузии). Однажды он спросил у меня: "Ты знаешь, что значит открывать и закрывать монастырские ворота?". Я ответил, что делаю это уже несколько лет. Он сказал: "Ложась спать, повторяй в уме какой-нибудь стих Псалтири и засыпай с ним, этим ты закроешь от диавола свое сердце. Утром, просыпаясь, прежде всего произнеси Иисусову молитву, а затем наизусть какие-нибудь стихи из псалма, этим ты посвятишь начаток своего дня Богу. С Его именем начинай день: открывай ворота монастыря". Эти слова я принял как благословение игумена и, каким бы я не был уставшим, перед сном читал Псалтирь, затем повторял один из прочитанных стихов и так погружался в сон. Я чувствовал, что и во сне читаю молитву". Сказал отец Парфений: "Монах за трапезой должен брать столько пищи, чтобы покрыть дно тарелки". У отца Парфения спросили: "Как заниматься Иисусовой молитвой?". Он ответил: "Когда я был молод, то старался найти время, чтобы уединиться, и, читая Иисусову молитву, клал множество поклонов. Теперь я большей частью читаю Иисусову молитву, сидя на стуле. Когда я с людьми, то творю ее в уме, когда один, то говорю ее тихо, вслух себе, а когда согревается сердце, то сижу и слушаю молитву; когда она замолкает, снова читаю ее шепотом вслух". Еще говорил отец Парфений: "Молись, и сама молитва научит тебя молитве, только старайся читать ее внимательно и неспешно". Отец Парфений сказал: "Если молитва не идет, то тащи ее".- "Что это значит, отче?" - спросили у него. "Если ты хочешь внимательно молиться, но не можешь, вспомни, какие грехи мешают тебе; покайся и молись снова. Если молитва опять не идет, то подумай, кого ты не простил от сердца. Прости их и снова молись. Если опять трудно молиться, то проверь себя: кого ты любишь больше других, о ком особенно заботишься? - Уравняй их в своем сердце с остальными. Если и это не помогло, то, значит, ты подвергся демонскому искушению; тогда встань и читай молитву вслух, хотя бы ум и сердце твое были глухими, как камень. Только не оставляй места и не прекращай молитвы". Отец Парфений сказал: "Во времена гонений, когда каждую ночь меня могли арестовать, молитва сама шла в сердце, как вода из источника".- "А теперь?" - спросили отца Парфения. "Теперь этот родник надо постоянно расчищать от песка, чтобы он не иссяк",- ответил старец. Возможно, под песком он подразумевал заботы и впечатления этого мира. Отец Парфений сказал: "Демон всеми способами старается отвлечь монаха от его главного делания. Даже продолжительное чтение духовных книг неполезно, если оно отвлекает ум монаха от молитвы. Я видел монахов, которые читали духовные книги часами с таким восторгом, с каким читают светские люди романы, но не исполняли того, что написано там, и говорил им, что они лучшее променяли на худшее". Говорил отец Парфений: "Некоторые монахи читают научную литературу, чтобы уметь говорить со светскими образованными людьми на их языке. Они не понимают, что ученые ищут у монахов не того, что знают лучше их, а того, чего не имеют сами,- духовности". Сказал отец Парфений: "Монах, занимающийся наукой, занимается чужим делом: он перестает быть монахом, а ученым не становится. Делание монаха - творить в безмолвии Иисусову молитву". Сказал отец Парфений: "Сколько книг написали люди и забыли о Книге книг - Святом Евангелии!". Говорил отец Парфений: "Теперь ученых много, а монахов мало". Отец Парфений сказал: "Монах должен подражать улитке: сидеть, как в раковине, в своей келии и молчать, а не переходить с места на место". Отец Парфений сказал: "Разговоры о блудных грехах даже в целях назидания неполезны. Они растравляют раны души и ведут человека к падению. Грех блуда особенно опасен тем, что душа человека имеет тайную привязанность к нему; эта страсть может быть незаметной, как тлеющий уголек под пеплом". Сказал схиигумен Савва (Остапенко) [XIV]: "Духовный отец дан для спасения, а не для дружбы". Сказал отец Савва: "У тебя стол ломится от непрочитанных книг, а ты еще ищешь новых". Схиигумена Савву спросил один монах: "Бывают случаи, когда я поневоле говорю неправду. Ко мне приходят люди с пустыми разговорами, и я передаю, что меня нет дома". Отец ответил: "А ты скажи: "Я дома, но не могу принять вас"". Однажды отец Савва, сделав вид, что рассердился на духовное чадо, сказал ему: "Паршивая овца все стадо портит". Тот опустился на колени и просил прощения. Авва слегка ударил его по лицу. Тот попросил: "Ударьте еще, чтобы бес убежал". Отец сказал: "Что, я должен исполнять твою волю?". После этого удара на душе у духовного чада стало необычайно легко. Схиигумен Савва любил Грузию. Одно время он приезжал сюда каждый год. Он задался целью найти ту пещеру около Коман, где много лет сокрывалась от византийских иконоборцев глава Иоанна Предтечи. Это место было забыто, в Сухуми не знали о нем, казалось, что оно уже потеряно. Но отец Савва стал расспрашивать жителей близлежащих к Команам селений, не слышали ли они когда-нибудь об этой святыне? Наконец нашелся один старый грек, который сказал, что он помнит, как во времена его детства народ посещал некоторое место в горах и сам бывал там. Он соглашался послужить проводником и указать пещеру. Так в 60-х годах было вновь обнаружено место, где когда-то была сокрыта глава Крестителя Господня Иоанна. Отец Савва, приезжая в Грузию, всегда посещал пещеру главы Иоанна Крестителя, а также источник мученика Василиска. Своих чад он благословлял на паломничество по святым местам Грузии и говорил, что хотя теперь путь в Палестину закрыт, но у нас есть вторая Палестина - Грузия. Когда отец Савва молился, то его лицо как-то необыкновенно сияло, как будто озарялось внутренним светом, и становилось поразительно похожим на лицо Иоанна Кронштадтского, особенно - его ясный, как кристалл хрусталя, пронизывающий взгляд, который смотрел прямо в душу человека. Схиархимандрит Серафим (Романцов) сказал: "Тем, кто занимается Иисусовой молитвой, хорошо иметь дома большую икону Спасителя. Начинайте молиться с поклонами перед ней, но затем, продолжая молиться, смотрите не на икону, а в свое сердце. Если молитва ослабнет, то снова взгляните на икону, а затем опять заключайте ум в слова молитвы. Для Иисусовой молитвы надо войти внутрь себя и пребывать там". Отец Серафим говорил: "Единственный подвиг для юных - это послушание. Подвижничество без послушания ходьба на ходулях". Отец Серафим рассказывал: "Крестное знамение убивает не только духовную, но и телесную заразу. Во время войны я находился вместе с заразными больными, у них от болезни были гнойные язвы на лицах. Нам приходилось есть из одного котла. Я трижды осенял пищу крестным знамением и ничем не заразился". Сказал отец Серафим: "Мужественного послушника наказывай строго, а немощному - уступай. Теперь люди стали немощными, быстро оскорбляются и унывают. Я предпочитаю делать замечания только в самых необходимых случаях". Одной матери, жалующейся на детей, отец Серафим сказал: "Ты хорошо помнишь заповедь: "Чти отца и матерь свою" [14], а забыла о другой: "Родители, не раздражайте своих чад" [15]". Покойный иеромонах Филарет из Одесского монастыря хотел прописаться в поселке, недалеко от Сухуми. Начальник паспортного стола сказал ему: "Сначала сбрей бороду, а потом поговорим". Иеромонах Филарет ответил: "Маркс и Энгельс тоже имели бороды, значит, ты и их бы не прописал". У одного высокопоставленного иерарха Грузинской Церкви спросили, как он думает, где будет душа покойного армянского патриарха Вазгена. Он ответил: "Там, где его именитые предшественники". Этот ответ удовлетворил всех: и монофизитов, и православных. Игумения Ольгинского монастыря Ангелина рассказывала: "Когда я была послушницей, то задумывалась, что лежит выше звезд, какой мир находится там, что значит бесконечность, как может Божество быть в трех лицах, и пыталась представить себе это - и вдруг почувствовала сильную головную боль. Я стала просить у Бога прощения за свои дерзкие вопросы. Боль прошла, но у меня началась бессонница. Много недель я не могла спать и лежала с открытыми глазами. Игумения послала меня по святым местам. Через год моя болезнь постепенно прошла. С тех пор я не дерзаю ни говорить, ни думать о том, что выше моего разумения, а прошу у Господа даровать мне плач о моих грехах". Игумению Ангелину спросили: "Что особенно запомнилось тебе во время этого странничества?". Она ответила: "В Новоафонском монастыре я видела монаха, который шел в церковь, устремив глаза в землю, словно он не видел никого и ничего вокруг себя. Мне захотелось заговорить с ним, и я попросила у него книгу об Афоне. Он молча зашел в свою келию, вынес книгу и дал мне, даже не посмотрев на меня,- и не сказав ни слова, возвратился к себе. Игумения Ангелина говорила: "В молодости монах борется со страстями, а в старости страсти сами оставляют его. Это вовсе не одно и то же. Лучшее время для монаха - это юность". Говорила игумения Ангелина: "Ложное бесстрастие хуже явных страстей. Борьба со страстями может привести к победе, а ложное бесстрастие ведет человека в яму, которую вырыл для него сатана". Одна инокиня вышла замуж, но затем посещала Ольгинский монастырь, и матушка Ангелина принимала ее в своей келии. Эта женщина как-то сказала: "Матушка, я все время каюсь в том, что согрешила". Игумения ответила: "Если бы ты каялась, то вернулась бы в монастырь, даже если бы тебе надо было бежать по дороге, усеянной осколками стекол, босыми ногами". Другой раз эта женщина сказала: "Матушка, вы презираете меня". Игумения ответила: "Я не презираю создание Божие, но диавол, который искусил тебя, теперь презирает тебя и смеется над тобой". В Ольгинском монастыре был праздник. После службы какие-то гости подошли к клиросу, где вместе с певчими стояла и игумения Ангелина, и стали благодарить ее за прекрасное пение хора. Особенно им понравился голос монахини, которая пела низким контральто (то есть, как называли это в монастыре, басом), и они просили показать им ее. Игумения Ангелина, выслушав их, сказала: "У нас бас свиней пас", а когда сконфуженные таким ответом гости отошли, то добавила: "Где голосок, там и бесок". Так она учила монахинь смирению. Монахиня Валентина сказала: "Пост для нас - время искушений; сестры, будьте осторожны, не бросайте слова, как зажженные спички, чтобы не было пожара в монастыре. А если сестра по немощи будет ругаться и браниться, то не спорьте с ней и утешайте ее; она скоро поймет, что это было искушение от диавола, и покается". Монахиня Валентина говорила: "В девичьем монастыре должен служить не молодой иеромонах, а старый иерей, чтобы он не искушал нас и сам не искушался". Игумения Самтаврского монастыря мать Зоили сказала: "Я монахиня с юных лет, рука мужчины никогда не касалась меня, но я прошу Господа, чтобы Он помиловал меня, как блудницу, которая помазала Его ноги миром, смешанным со слезами". Мать Зоили говорила: "В молодости меня бороли страсти, и я после вечерних молитв тайно шла ночью на гору к Иоанно-Зедазенскому монастырю, молилась у его стен, а затем возвращалась в свой монастырь к утренней службе. Я шла со слезами, а возвращалась с радостью, словно ношу свою оставила у преподобного [16]". Спросили у матери Зоили: "Не мешают ли твоей молитве миряне, которые приходят в монастырь и ищут беседы с тобой?". Она ответила: "Мне будет большей помехой в молитве, если я не приму человека, и он уйдет неутешенным и огорченным". Спросили мать Зоили: "Не теряешь ли ты внутреннюю молитву во время бесед с мирянами?". Она ответила: "Когда я беседую с мирянином, то больше слушаю, чем говорю. В это время я молюсь за себя и за него и произношу Иисусову молитву со словами: "помилуй нас", а иногда - "ради его молитв, помилуй нас"". Мать Зоили говорила: "Хорошо монахиням по ночам петь акафист Божией Матери; монахини должны знать этот акафист наизусть". Матери Зоили сказали: "Мы не видели тебя разгневанной; но что бы ты сделала и как бы ты поступила, если бы увидела дерущихся между собой сестер?". Та ответила: "Я сказала бы им: "Если вы хотите драться, то деритесь подушками"". Спросили у матери Зоили: "Чем вы питались в эти голодные годы?". Она отвечала: "Мы испытывали нужду, но не голод. Когда у нас кончалась пища, то Господь чудесным образом присылал ее, присылал, когда было необходимо и сколько нужно". К этому она добавила, слегка улыбнувшись: "Если монахи и волки будут спать по ночам, то останутся голодными" (это она говорила о ночной молитве). Мать Зоили рассказывала: "Во Мцхете жил известный цветовод по фамилии Мамулашвили. Он не заходил в наш монастырь, и мы считали его человеком, всецело погруженным в мирские дела. Пришло время, и нам велели уходить из монастыря на все четыре стороны, угрожая, что если кто задержится, то его отправят в тюрьму. Двор оцепила милиция, приехало начальство, наши вещи выкинули из келий. И вдруг появился Мамулашвили. Он сказал, чтобы нас не трогали, так как он берет нас к себе на работу. Он сам перевез наши вещи в свой дом, взял наши иконы и книги, приютил нас всех; кормил нас и заботился о нас, как отец о своих дочерях или брат о своих сестрах. А ведь за это его могли самого сослать! Через несколько месяцев - не знаю, по какому ходатайству,- нам разрешили вернуться в монастырь и выделили несколько комнат, а остальные помещения взяли под туберкулезный диспансер. Мамулашвили помог нам переехать и после этого опять не появлялся у нас. Но я думаю, что он через других людей тайно посылал нам милостыню. Это было мне уроком: не судить из людей никого". Говорила мать Зоили: "Игумения монастыря - Божия Матерь, а я только трапезарница, которая разделяет между сестрами хлеб". Мать Зоили сказала: "Я хотела бы мыть посуду после трапезы сестер, но они не позволяют мне этого, и я слушаюсь их". У матери Зоили спросили: "Кого ты приготовила своей преемницей?". Она отвечала: "Когда я буду умирать, то поставлю игуменский посох у моей келии: кто хочет, пусть возьмет его". Рассказывали про мать Феодору, игумению Свято-Троицкого женского монастыря в Гурии, что в юности она была необыкновенной красавицей и ее несколько раз пытались похитить из монастыря, но Господь защищал ее, неожиданно появлялась помощь: то паломники шли в монастырь, то пастухи гнали стада. Мать Феодора пережила всех сестер монастыря, власти словно забыли об их обители. Как-то, когда оставалось всего трое или четверо сестер, на монастырь напали грабители. Мать Феодора схватила прут и стала их бить. Грабители, увидя старицу с прутом в руках, рассмеялись и ушли. У игумении Феодоры всегда был радостный вид. Даже морщины на лице придавали ей какую-то особую красоту, как будто лицо ее искрилось лучами. Смотря на нее, люди начинали радостно улыбаться, словно от нее исходил какой-то невидимый свет утешения. Я видел игумению Феодору незадолго до ее смерти, когда посетил монастырь вместе с монахом Георгием (Булискерия). Они сидели рядом друг с другом и вспоминали ушедшие времена, своих духовных наставников и братьев, которые уже давно были в могиле. Эти двое монахов казались мне двумя последними цветами, которые вот-вот сорвет осенний ветер. В их обращении было что-то детское; я вспоминал слова одного епископа: "Монах до старости ребенок". Когда мы спускались с горы, где был монастырь, то мать Феодора вышла проводить нас. Она шла по крутой дороге, худенькая, как бы воздушная. Годы не согнули ее плечи, она шла с легкостью молодой девушки. Когда мы попрощались, то поцеловали друг другу руки. И я вспомнил другие слова, сказанные на погребении одного монаха-пустынника: "Зачем такие люди умирают!.." Имеется в виду одноименная обитель в честь Рождества Пресвятой Богородицы, расположенная неподалеку от Тбилиси.- Ред. ^ До пострига в схиму - архимандрит Георгий (Мхеидзе), бетанский старец, последний настоятель монастыря.- Ред. ^ Старцы - это архимандрит Иоанн (Майсурадзе) и схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе).- Ред. ^ Отец Василий говорит здесь о тех же двух старцах.- Ред. ^ О нем известно, что он был постриженником Глинской пустыни, по закрытии ее подвизался на Кавказе. В сан был рукоположен уже в Тбилиси владыкой Зиновием (Мажугой).- Ред. ^ Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).- Ред. ^ Это говорится об архимандрите Иоанне (Майсурадзе), уже упоминавшемся выше,- настоятеле Бетании, в описываемое время уже покойном.- Ред. ^ Рассказывают, что за этот поджог отца Гавриила уже решено было расстрелять. Однако затем местные власти, видимо, не желая создавать ему славы мученика, сочли за лучшее признать его сумасшедшим. Отца Гавриила "освидетельствовали" и поместили в больницу. По прошествии же какого-то времени он был выписан из больницы и даже… получил пенсию (за поджог портрета "вождя"!).- Ред. ^ Монастырь Ксиропотам, находящийся на Святой Горе Афон.- Ред. ^ Архимандрит Гавриил похоронен в Самтаврском Мцхетском женском монастыре святой равноапостольной Нины.- Ред. ^ Уже упоминавшийся выше схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе).- Ред. ^ Под привязанностью здесь нужно понимать страстное отношение.- Ред. ^ Об этом подвижнике известно, что в молодости у него исповедовался нынешний предстоятель Грузинской Церкви Католикос-Патриарх Илия II.- Ред. ^ См.: Втор. 5, 16.- Ред. ^ См.: Еф. 6, 4.- Ред. ^ То есть у преподобного Иоанна Зедазенского.- Ред. ^Когда я думаю о прошлом