Уставши от впечатлений дня, я бездумно заснул на каменном валаамском ложе.Резкий звонок пробудил меня на пороге глубокой ночи. Странное ощущение - тревоги, радости... что-то знакомое..? Будто бы я в гимназии, и старик швейцар, прозванный за кругло-лысую голову "Цезарем", возвестил радостным звонком, что латинский урок окончен и можно бежать домой. Но кто-то, таинственный, мешает... будто учитель пения, призывает на спевку - "после уроков - в зал!" И знакомое чувство - как-нибудь увильнуть от спевки, от трудного "Бортнянского", где никак мне не удается "соло", а дома у нас, в саду, дожидается недоделанный каток, - остро меня тревожит."Пе-нию вре-мя..." - слышится заунывный голос, - "мо-ли-тве ча...а-ас!" - и резкий звонок, за дверью, говорит мне неодолимо, что от спевки не увильнуть. И вот где-то уже поют... и, как будто, отец диакон, церкви Николы в Толмачах, приходивший в гимназию служить панихиды и молебны с гимназическим батюшкой, почему-то грустный, уже возглашает в зале: "Господи Иисусе Христе... Бо-же наш..." - и умолкает. Я хочу спать, но о, диакон не уходит. Я чувствую, что я ему очень нужен, и он где-то стоит за дверью и ждет меня, и опять начинает возглашать: "..поми-луй на-ас..!" И звонит, и звонит за дверью.Сколько же лет прошло с той валаамской ночи? Со-рок лет! А я еще слышу этот звонок и возглас. Думалось ли тогда - что будет?! Думал ли я, что о. диакон от Толмачей - не простой диакон, а знаток творений Отцов Церкви и... Достоевского, что он станет иеромонахом, примет схиму, примет великий подвиг русского старчества, как о. Варнава у Троицы, как старец Амвросий Оптинский, как старец Макарий Оптинский, послужившие для Достоевского прообразом старца Зосимы в "Карамазовых"! Думал ли я тогда в прочной российской безмятежности, что придет страшная година, и этот о. диакон призван будет из крепкого затвора, из Смоленско-Зосимовой пустыни, как почитаемый православной Русью подвижник иеросхимонах о. Алексий, на Всероссийский Собор и ему выпадет высокий и строгий жребий - вынуть из-за иконы "Владимирской Богоматери" написанное на бумажке имя Святителя - Патриарха - Мученика Тихона? Думал ли я, что этот звонок и возглас "о. диакона" - "время пению, молитве час", - как бы приснившийся мне, станет и для меня знамением чего-то?!.Но вот кто-то, ожидающий за дверью, перестает звонить. Я слышу знакомый голос - и вспоминаю, что нет никакой гимназии, я студент, я на далеком Валааме, вчера приехал, что я женат, что будят к полунощнице и ждут от меня ответа - "аминь". На молитвенный возглас - здесь надо "поаминить". Так вчера наставлял меня послушник, и это ему, пожалуй, голос о. Антоны, гостинника, говорит негромко: "не буди, Федор, пусть отдохнут с дороги... следуй дале".Я слышу, как скребут по плитам коридора шаги "будильщика", печальный напев уходит дальше, звонок отдается глуше. Слышно неторопливые шаги по коридору, похлопывают двери келий, проходят богомольцы и служки, напевают вполголоса: "се Жених грядет в полунощи"... "Заутра услыши глас мой..." Я чиркаю спичкой, смотрю на свои часы - только без пяти час... самая ночь глухая! - и слышу, как ударяют в колокол, будто Святой Ночью! Радостное во мне волнение. Все уходят, надо и мне...- но сон обрывает мысли.Ясный, голубоватый день. Бледно-голубое небо, молочные облачка, тонкие, как кисейка. На выбеленном окне веселые полоски солнца. Может быть, от далекой Ладоги, еще тревожной, бьется бойкое отражение от волн - "зайчик" на потолке. Я раскрываю окно, вижу бархатные леса на скалах, за проливом, вдыхаю воздух...- не воздух, а юность, силу, надежды, радость - вижу и чувствую, в сердце своем таю - "улыбку ясную природы". В цветнике - обрызганные росой астры, свежие звезды голубые, розовые и белые - "земные звезды", пышные георгины, темные, как церковное вино, - все освеженное росистой ночью, все бодрое и, кажется, - все святое. И в кусту отцветающего шиповника - август, а здесь еще не отцвел шиповник! - какая-то пичужка бойко высвистывает короткую песенку малого северного лета. И надо всем, свежим, светлым и радостным, - благословляющий перезвон - к "Достойно". Я делаю перед окном привычные по утрам движения - "комнатную гимнастику", - дышу и дышу, вбираю в себя крепкий настойный воздух - с великих далей, с лесов и Ладоги. Такого воздуха нет нигде. Он до того прозрачен, что видно за проливом отдельные деревья, пестрые мхи на камне, трещины и "слойки"... как мотается мачта на монастырской сойме... как чертят по голубому небу черные точки ласточек... как по краю горы, над пристанью, чернью блестит на солнце чугунная решетка.- Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш...Мы одеты, чего-то ждем, почему-то смущаемся высунуть нос из кельи, и возглас брата Василия восхищает нас. Я кричу радостно - "аминь!" Брат Василий, умасленный и новый, он теперь мне напоминает молодца-лавочника, - вносит... обед! А чай-то как же?- Рано у нас обедают. Одиннадцать уж, все намолились - наработались. А чаек бывает после ранней, кому желается. Ну, может, отец гостинник и благословит чайком.Он ставит поднос с мисками. Пахнет ужасно вкусно - будто перловый суп? Я засматриваю по мисочкам: будто и суп - и каша! Монастырская крашеная ложка, с благословляющей ручкой на стебельке, с написанным в выдолбке собором, стоит в похлебке - не падает. По винегрету рассыпаны кружочки лиловой свеклы и глянцевитые рыжички. Брат Василий выглядывает за дверь, не идет ли отец Антипа: видно, хочет поговорить, - московский!- Хорошо спали-почивали? Это вот хорошо. Пользительный, значит, воздух...- и губы его шевелятся, хоть он и умолкает.Я спрашиваю его, что это он все шепчет. Он почему-то запинается, но видно, что ему хочется мне ответить.- Это и вам пользительно. От всяких забеглых мыслей и суемудрия надо творить "Иисусову молитву". Знаете?..Я не знаю. Он говорит, раздельно: "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного".- Великая от сей молитвы сила, но надо уметь, чтобы в сердце как ручеек журчал... этого сподобляются только немногие подвижники. А мы, духовная простота, так, походя пока, в себя вбираем, навыкаем. Даже от единого звучанья и то может быть спасение.Я не понимаю. Я даже спорю, что от "звучанья" не может быть спасения. Брат Василий выглядывает за дверь.- Надо вас просветить, - вздыхая, говорит он. - По скудоумию нашему Господь снисходит, просвещает даже и звучаньем святого слова. Я уж вам поведаю, какое вразумление мне было. Вы и запомните, для назидания. В миру этого не понимают, а приехали на Валаам - просветитесь для пользы души. Вот, как и вы, спервоначалу и я сомневаться стал. А это мне, значит, от него было искушение. Стал раздумывать, а уж он и поселился в душе, стал нашепчивать: "Не молись, походя, не шепчи пустой душой великое слово!" Стал я пугаться... может, это ересь во мне стала, страх-то? Пошел к своему "старцу"... Какому "старцу" то? И это не знаете?! Обязательно должны знать, как же. Это в миру у вас все беспастушные, как овцы без пригляда, а у нас нельзя. У нас враг спасения о-чень напрягается смущать, ему в монастыре-то особенно хочется победить, а в миру-то - все под его началом. Вот, для спасения души, о. игумен каждому назначает старца, опытного в духовном делании. На всю жизнь старец назначается. А вот мы ему должны все начисто открывать, всякое помышление греховное или сомнение какое, а он и наставит. Будто всю тяготу с души на себя берет, и нам от сего облегчение, как у Христа за пазушкой. И укрепляемся против наступления врага. И пошел я к своему старцу. Мудреющий старичок, очень любвеобильный. Пришел я, а он так на меня и воззрился. И вижу я, что ему известно, что у меня в душе дух злобы гнездо вьет. И говорит мне старец: "молись, молись, и да не усумнишься!" Будто провидел, сказал-то как - "и да не усумнишься!" Я ему в ноги пал и все ему открыл, усумнение-то мое. Он меня благословил и возвестил. Возвестил-то? А так у нас, на Валааме, всегда говорят - возвестил. Значит - приказал. "Кайся, - говорит. - И вот тебе по пятьсот поклончиков на день, за твое суемудрие. На сорокадневие. Да вот еще я тебе, говорит, во вразумление скажу одно словечко, вроде как притчу". И такую притчу сказал... сразу я проникся понятием смысла. Потому духа высокого мой старец, вроде как прозреватель.- Какую же притчу? - спросил я, жаждавший узнавать.- А вот какую, но только вы уж меня не искушайте, не посмейтесь. Была, говорит, у одного архиерея ученая птица, зовомая - попугай, потому что красные перья на хвосте носила. И знал тот попугай многие словеса кричать, наслышан был от того архиерея. А у архиерея была привычка... строгий был архиерей... все так, как кого наставляет: "не дерзни!" - так все говорил, и очень строго. Попугай и перенял, и полюбилось ему то слово. Все, бывало, его кричал - "не дерзни!" И случилось тому попугаю отлететь от архиерея... ну, скажем, не досмотрел служка. И взвился тот попугай в самые небеса. А за побег послан был на его ястреб. Цап-царап его сверху, в спинку ему вцепился... Попугай как заверещит со страху, да и крикни, в полную свою глотку, - "не дерзни-и!.." Ястреб как услыха-ал человеческий голос, перепугался да со страху попугая и выпустил! Вот такая притча. Понятно, никто такого не видал, а такая притча, для вразумления. Искуситель змий, враг довечный, как ястреб стерегет, и самый звук имени Господня ему престрашен. Вот он меня и смущал сомнением - "не молись, не поминай!" Обернуть хотел: дескать, суесловлю я, легкодушно святое Имя в уме держу. И получил наставление...- Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш...- слышится за дверью, и на ответный "аминь" входит озабоченный о. Антипа.- Чего застрял, суеслов? - шутливо пугнул он брата Василия, - дам вот послушание, недельку помолчать... Отдохнули с дорожки? - спросил он ласково, и его взгляд уставился на блюдечко с окурком. Он вздохнул, но ничего не сказал.Я знал от богомольцев и читал "правила" на стенке кельи, что курить в монастыре не разрешается. Я возмущался "строгостью", но признавал, что монахи имеют на это право: они меня не звали, я сам приехал, а "в чужой монастырь со своим уставом не суются!" Это мог бы сказать о. Антипа, но не сказал: может быть, не хотелось смущать меня. Я сказал откровенно:- Простите, батюшка... не воздержался.- Да-да, слабость греховная. Бывает, и лба не покрестят, как проснутся - за курево. - Я так и делал. - Да не в табачке дело, а в слабости, в плоти угождении. Воздержание первая ступень. Поотдохнули?- Все очень хорошо, - говорю, - только жестко, бока болят.- Же-стко?! - укоризненно посмотрел о. Антипа. - А там мягко нам будет? Перины пуховые пагуба. Тело нежится, а душа спит. А псалмопевец какой стих поет, а? Не знаете... "Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако отцветает: яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает к тому места своего".- Так что же тут..?- А вот то же. Не ублажай тела, потому оно - прах, а о душе пекись. Душу-то забываем. У вас дух-то и немощен, против табачку не можете, а что уж, как поважнее что будет. Я к слову так. А теперь надо вам соблюсти устав, к отцу игумену объявиться, благословения на жительство испросить. Я и поведу вас... вы московские, а настоятель наш, игумен Гавриил, маленько московский тоже, земляки будете... вот и поведу.- Очень рад, - говорю, - с благословения вашего, батюшка, и пойдем...- стараюсь я попасть в монастырский тон, - и чувствую, что выходит нехорошо. О. Антипа машет на меня:- Да нет, не иеромонах я, не достоин благословлять... монах я простой, гостиничное послушание несу. Тлен, понятно, и греха много, а нельзя обители без хозяйства... вот и хозяйствуем.После, приглядевшись к нам, о. Антипа немного приоткрылся, и я понял, что тут не послушание только, а подвиг, и трудный подвиг: о. Антипа поборол искушение: искушение, как он говорил, "принять наитруднейший подвиг".- Какой я иеромонах буду, ежели все среди мирян в гостинице пребуду? Либо иеромонах, либо гостинник. А я попривык к делу. Ну, милостив Господь, потерпит грехам моим.Он надевает подрясник побелее и ведет нас, "московских - диковинных", к святым воротам, к сердцу обители, к собору.

IV. У о. настоятеля. Чудеса

Мы проходим в монастырские ворота, которые называются - святые: над ними церковь Петра и Павла. Дальше - еще ворота. Говорю: "как в крепости живете!" О. Антипа не понимает будто и говорит с улыбкой:- Пустынножителям всегда надлежит в крепости пребывать. А, про камни вы разумеете... Это дело хозяйственное, строено на века. А на врага у нас крепость - Крест Господень. От врага камнем не оградишься. Крестом да крепостью духа ограждаемся.Проходим еще ворота, и открывается "монастырский двор". Справа - великолепный собор Преображения Господня. Какой лучезарный свет! какие синие купола в лазури, золотое крестов блистанье! Всплывает, от детских лет: "Лик Его был как солнце, и ризы белы, как снег". Нет, не забыл еще. Как раз об этом рассказывал на экзамене, когда поступал в гимназию. И вот, тоже 7 августа, как тогда, - такой же солнечный день, с северной крепкой свежестью - и вижу, как и тогда я видел, Преображение Господне.Только тогда был Горкин, рассказывал про "трех Спасов" [1] и утешал: "не робей, впустят тебя в училищу". И вот "впустили", и вот уже я студент... Милого Горкина уже нет на свете, но вот почти такой же, такой же русский и ласковый, - о. Антипа. И говорок его чуть похожий. Только не говорит - "милок".- А теперь, милые, проведу вас благословиться к о. игумену Гавриилу. Добрый он, не бойтесь, благословит на доброе пребывание."Не бойтесь"... Словно, бывало, Горкин: "ты не робей, впустят".Слева, против собора, блестит на солнце широкое застекленное крыльцо - вход в настоятельские кельи. Послушник, в белом подряснике, поклоном, молча, встречает нас. Чисто, крашеные полы, ковровые "дорожки", фикусы в кадочках, огромная лапистая арма. О. Антипа подходит к арме, снимает пальцем капельку с широкого копьевидного листа и говорит шепотком, благоговейно:- Господом указано цветку сему возвещать погоду: как начинает плакать - жди дождичка. Сию арму еще о. Дамаскин садил.Потолок - сводами; по белым стенам - картины, разные виды валаамские, труды наезжих художников, дар за гостеприимство. А вот, на портрете в раме, - суровый хозяин валаамский, великий устроитель, о. Дамаскин покойный. Чтут его на Валааме крепко. Куда ни пойди - везде наткнешься на дела рук его и железной воли: мосты, дороги, кресты гранитные, канавы, обложенные камнем, водопровод... Возле высоких старинных часов в футляре, мерно отсчитывающих неспешное время валаамское, стоит смиренно старушка-богомолка, в лиловых лапотках. И ее примет владыка валаамский? Всякого принимают тут: "нет у нас зрения на лица".- Понятно, каждому свое уважение...- шепотком говорит о. Антипа. - Ина слава солнцу, ина слава луне... Ну, ее после примет, а вас я наперед проведу. Надобно мне к гостинице поскорей, да и московские вы, на вас слава далекая, а дальнему особое уважение - почет.И серый глазок его смеется. Я спрашиваю про бледного послушника у двери, опустившего голову в печали, - почему он такой, приговоренный.- А провинился. Это место, у притолоки, - для горького покаяния. Вот и ждет послушания себе. Вы уж на него не смотрите, он и без того сокрушается. Не велик грешник... так, маленько чего ослушался.Из соседней комнаты выходит настоятель. Старушка хочет к нему приблизиться, но о. Антипа ограждает: "Не лезь первая, тут покажи смирение - там зато будешь первая. Ты уж другажды добиваешься, я тебя знаю, а мы в первый раз".Игумен Гавриил - настоящий властитель валаамский; высокий, крепкий, с умным взглядом добрых и светлых глаз. Говорит неспешно, плавно, видимо - думает, пойдет ли к делу. Благословляет нас. Провинившийся послушник земно кланяется ему и становится ждать у притолоки. О. Гавриил удостаивает нас чести: приглашает на чай, в гостиную. О. Антипа доволен, ласково мне мигает, словно хочет сказать: "говорил - не бойтесь!"Мебель гостиной - старинная, красного дерева, тяжелая: стол овальный и опять - высокие часы с курантами: помнить надо - "время пению, молитве час". Над столом картина Шишкина, писанная художником в море, "за две версты". Святые острова, дремучие леса на скалах и белый монастырь, благословляющий крестами; скит Никольский, скит Всех Святых, и над водами - чайка.- Знаменитый Шишкин это, - говорит о. игумен, - во славу Божию здесь трудился. Художники нас не забывают, любят природу Божию. У нас и свои художники, весь собор сами расписали. У нас и школа живописная. Все посмотрите, и святыни, и мастерские наши. Из Москвы вы... А Донской монастырь вы знаете?Господи, Донской!.. Там похоронен мой отец... и Горкин. О. игумен учился там:- В духовном училище там учился, Москва - родная мне. И грустно улыбнулся, вспомнил.- Благословляю вас, посмотрите все. И на лошадке можно, куда подальше. И на лодке, и на нашем пароходике, по скитам.Мы получаем благословение - "на все благое". Это здесь очень важно. Здесь без благословения ни шагу, строго.Перед нами - собор Преображения. Господня, уходит в небо высокой колокольней. Тридцать и три сажени! Синие купола горят. Гранитные колонны в окнах и у крыльца. Гранитные кресты на камне. Все опоясано гранитом. Строено на века. И все построили монахи, сами. Не верится.- Все сами?! - спрашиваю проводника-монаха.- Работа братии, - ответствует он смиренно. И я вспоминаю, как часто говорилось: "монахи - тунеядцы"! Да как же так? "Все, до последнего гвоздочка, сами", "Бог помог", "для Господа трудились". И все без похвальбы, смиренно. Чудеса!Входим в законченный нижний храм, - здесь престол преп. Сергия и Германа. Колонны, своды, стены - в узорах, в херувимах. На голубоватом своде - звезды. И это са-ми? Все? Работа братии. И этот иконостас, резной, розово-голубой и золотистый, - сами? Господь помог.- А иконы..?- Работа братии.- А... кресты на куполах?..- Здесь лили. Из братии трудились...- смиренно ответствует монах, перебирая четки.Поют старинным, "знаменитым" распевом - валаамским. Слышится мне народное, простое, трудовое, - и грусть, и вскрики. И голоса - простые, простонародные. Слышится мне родное: певали так артелью, у нас, бывало... Мне нравится.В колоннах, справа, - серебряная рака, "спуд". Мощи Преподобных, Сергия и Германа, - под спудом. Монах поясняет скупо: лет семьсот тому, из Нова-Города вернулись Преподобные "на родину"; от шведов увозили мощи, дабы не надругались "Лютеры", и вот, "глубоко", под спудом почивают. Мы преклоняемся, прикладываемся к ликам на серебре. Поют молебен. Недалеко от раки - схимонах. Укрылся схимой, лица не видно. Я с содроганием смотрю на схиму: шито белым по черному - крестики, слова, - молитва? - череп, кости... Чтобы о смерти помнить? Вспоминаю: "человек, яко трава дние его..." Не понимаю, но... узнаю? Заговорить бы..? Но схимонах недвижен, весь - в ином. Схимонахи... кто же? Я, студент, этого не знаю. Для чего - не знаю. Или - знаю? Как будто рассказывал мне Горкин..? Старый плотник - знал. А я не знаю.Верхний храм - в отделке, там леса. Провожатый неразговорчив, ведет нас в сети перекладин, охраняет: "вниз не смотрите, тут опаско". Идем несмело. Расписывают стены, висят на тоненьких дощечках - жуть. Старый худой монах, весь в краске, с кистью, поясняет:- А это фарисеи... носы-то ишь у них какие... горбатые! А это - притча... И начинает объяснять нам притчу.- Да они учены, - говорит монах, - все притчи знают. Ты, о. Федул, своди-ка их на колокольню, про колокола скажи, а притчу они знают, ученые. Мне к тебе велено свести, с рук на руки отдать.- Уче-ные, - оглядывает нас о. Федул. - Ничего ученые не знают! Ученые и Господа не почитают. А вы Господа почитаете? - спрашивает он нас, в упор и строго.- Ну, о. Федул...- смущенно говорит наш провожатый, - тогда зачем же к Преподобным они приехали!- Вы не обижайтесь...- говорит о. Федул, и во взгляде из-под седых бровей я вижу пытливое сомнение. - Много ученых нонче, кои Господа не почитают. А что апостол-то говорит? Где умные и разумные, а? где совопросники века сего, а? На Страшном Суде ответят. Ну, пойдемте на колокольню. Господь с вами.Идем за ним. Чувствую я, смущенно, что есть и некая правда в словах о. Федула. Идем по широкой гранитной лестнице. Навстречу попадаются монахи, в рабочих рясах, с шайками извести и кирпичами. В первом пролете - громадный колокол.- Ты-ща пудов! - говорит о. Федул. - "Андреевский", за полсотни верст, в Карелах слышен. Апостол Андрей Первозванный сам сюда и входил и Евангелие изуверам возвестил. И "во всю землю изыде вещание и в концы вселенные глагол его". А звон у него ма-а-линовый! И что Исаия пророк говорит? Ну... вы, ученые, ну? Вот и не знаете. "Да воздадут Господу славу и хвалу Его на островах да возвестят". Вот и возвещаем на островах.Виден весь монастырь, пролив, пароходик "Св. Николай" у пристани, сверкающая на солнце Ладога.- На сем колоколе чудо сказалось!- Чудо?..- Вера горами движет. В отсечении воли мы, и что возвещено нам - исполняем, ежели даже и не разумеем, а по вере все нам дано есть!Сказав это, о. Федул перевел дух и посмотрел на меня, как бы говоря: понял, уче-ный?! Я не понял.- Чудо не чудо, а и чуду не уступит. У нас каждого к делу приставляют, на послушание. Да мужички у нас больше земельку знают, а по мастерству уж Господь наводит. Вот и о. Леонид, в кузнице был. То был литейщик, а тут и возревновал. Пошел к о. игумену и говорит: "мало мне работы в литейной, благослови, отче игумен, в кузнице поработать". О. Дамаскин и благословил: "только не возгордись!" - сказал. А тут и привезли этот самый колокол из Питера, ввезли на гору, поставили у часовни. Надо его теперь пока на столбы привесить, собор и не начинали класть еще. А хозяин кузницы заболел, в больнице лежал. Вот игумен Дамаскин и посылает казначея к о. Леониду: "возвести ему, чтобы сковал восемь хомутов, колокол чтобы на столбах держали... он у меня сам на это напросился". Пошел казначей к о. Леониду и возвестил. А тот только гвоздочки ковал, учился. Убоялся, заплакал: "не смею такое послушание принять... не токмо что ковать хомуты, а видать-то не видал, каки и хомуты бывают". А колокол бо-льшие деньги стоит, - ну, сорвется с плохих хомутов... какой разор-то! Ну, возвестил казначей игумену. "Иди, говорит игумен, возвести о. Леониду, благословляю я его". О. Леонид в но-ги казначею, слезами обливается...- "не могу послушания принять, недостоин я!" Ну, опять благословил его батюшка Дамаскин: "иди и возвести: сам возревновал, пусть и орудует... благословляю я его, скует хомуты. Господь поможет!" И что же думаете!.. - воззрился на нас о. Федул, - просветление на него нашло, сам рассказывал, - такие-то расчудесные хомуты сковал..! Самые мастера потом дивились.Под нами вились стрижи, кружились округ крестов, влетали в просветы колокольни. Мы поднялись на последний ярус.- На скиты-то гляньте, где наши схимонахи обретаются, в лесах живут, как звери полевые, хвалу Господу воздают.- И молчат?..- И молчат... а что? Потому - воли отсечение. Молчи - и молчит. В Предтеченском скиту схимонах Василиск другой год молчит. И больше промолчит... и со-рок лет промолчит! Сколько благословит игумен - до срока и молчать будет, и в радость ему это. А слыхали про схимонаха Иоанна, на острову жил? Любил он, как я вот, грешник, с добрым человеком поговорить. А у батюшки Дамаскина покойного все на виду. И задумал послушание его испытать. Призвал - и говорит: "считай себя недостойным с людьми говорить, молчи! разрешаю тебе с Господом беседовать, да, когда придется, со мной али с духовником". До 14 лет так-то! А потом, чтобы смирение его пуще испытать, и возвестил: "недостоин ты такой подвиг нести... говори, как и обычно". И заговорил, и не возроптал. Ну, а у вас есть такие?- А зачем все это? - не понимаю я.- Ученые, а не разумеете. Да я не в осуждение. Господь прости. Да как же мы с самым страшным врагом бороться можем, ежели волю свою не скуем? Все на приказе, все на самоусечении стоит, когда Господу служим, а Он по пути ведет. Грех Адамов из чего пошел? Из непослушания. Так и всякий грех на земле. Тут у нас кузница божьих деток, святых работников... во славу Господа и для жития земного устроения. Будут времена горшие, и тогда восплачем. Ну, выше еще полеземте.Над нами был самый последний ярус, "непроходимый" - сказал так о. Федул, - "зрящая труба". Оттуда в подзорную трубу следит приставленный к послушанию, когда нанесет туман.- Можно, брат Ляксандра, ученых этих туда подать? - спросил о. Федул брата - "назирающего" за Ладогой: блуждают в тумане корабли, а "назирающий" - смотрит, и как завидит в тумане искру - велит звонить.- Не смею, батюшка...- замялся несмело послушник, - о. игумен только меня благословил. Коли возвестит - пущу. О. Федул похвалил послушника.- Упражняйся, брат Ляксандра. И знаешь, что трубе ничего не сделается, а нельзя, ежели нет благословения.- Хорошо здесь, какая красота - даль!- Стой и зри, коль красна вселенная! - согласился о. Федул. - Да о душе-то помни, пекись о ней. Сказано: не прилепися к сокровищу. Во-он, - показал старик на лесные дали, - скит Всех Святых. Там у нас схимонахи есть. Вон Предтеченский, тоже схимонах живет. А во-он, чуть видать, Коневский, тоже схимонах обретается, о. Сысой, прозорливец. А вон - и Ляксандра Свирского. Вся тут, пустыня наша. Леса темные, кресты гранитные, церковки среброглавые, святые места. Тишина у нас, покой душе. А который человек с воли, дух в нем и ходит непокойный, и нет мира в костех его.- Да вы философ, о. Федул! - пошутил я. О. Федул поглядел с сомнением: незнакомое слово его смутило.- Ишь вы чего сказали! По-вашему, может, и обидно, а мне что... суемудрия не приемлю. А почему вы такое слово сказали? А потому, что дух суемудрия в вас мятется. Ишь, высь какая! Вам, небось, и глядеть-то страшно, а у нас, повыше еще, монашек кумполок красил да молитвы пел. А старичок, за шестьдесят ему было. Ветром его, словно на озере, об кумполок раскачивало- потукивало, а он - "Царю Небесный", да пел-то как!.. А почему? Благословение, воли отсечение. "Лезь, о. Анфим!" - возвестил игумен, - он и лезет, и молитвы поет. А тридцать три сажени!.. Вон, братия из храма пошла, трапезовать час пришел. Ну, пойдемте, заговорил я вас.Мы стали спускаться с колокольни.См. "Лето Господне": Яблочный Спас. ^

V. В трапезной

- Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас...Брат Василий вносит обед.- Я уж на одну персону только принес. А вам о. Антипа послушание назначил, - с улыбкой говорит он мне, - в трапезную пойти. Там у нас чинно, под жития вкушают. Я не понимаю, спрашиваю его: что это значит - "под жития"?- Все вкушают, а очередной чтец читает про "жития". Это чтобы вредные мысли не входили. Пища молитвой освящается, тогда и питание на пользу. Никакой чтобы заботы в мыслях.Я удивлен: как раз и в физиологии это говорится, - читал недавно "Физиологию" Льюиса. Оказывается, и монахи знают.Я говорю брату Василию, что об этом и в науке говорится, чтобы принимать пищу в полном спокойствии, без раздражения. Он глядит на меня с сомнением, не подвох ли в моих словах.- Вашу науку мы не знаем, а святые отцы так установили, из древних лет. Такой наказ есть, старца Назария Саровского: "вкушать молча, как бы какое священнодействие совершаешь".- Это называется - физиология питания! - говорю я.- А по-нашему наказ старца Назария, - говорит упрямый брат Василий, - чтобы хлеб насущный не осквернять дурными помыслами. А для женска пола, для их персоны...- показывает он на мою жену, трапезная при гостинице у нас. Но для них чина не полагается, без "житий" вкушают.- Вот это грустно, - говорю я. - А если дурные помыслы? Несправедливо оставлять женский пол без охраны от искушений.Брат Василий чувствует мою шутку и улыбается. Говорит, что наказ для братии установлен, но и в женских обителях, говорят, тоже под "жития" вкушают.Далекое, наивное: милый простак, просвещавший меня духовно, - и я, юный студент, учивший его ученой мудрости.Я иду в трапезную палату. Она в монастырском четыреугольнике, против ворот, при церкви Успения Пресвятой Богородицы. Встречается о. Антипа, несет корзиночку. Я заглядываю в нее и вижу: крупная красная смородина! Это изумляет меня, как чудо. В Москве она отошла давно, там и малина уже сошла, а тут - снова вернулось лето. О. Антипа достает кисточку, показывает мне и сам любуется: смородина сочно сквозит на солнце - живые яхонты!- Крупная-то какая, будто клюква. На праздник Преображения Господня десять пудов собрали, а это остаточки, благословил о. настоятель на трапезу, в гостинчик. Сады-то наши не видели еще? Посмотрите. Все монах Григорий, великим тружением своим. Через него и смородина у нас, и яблока сколько собираем, и слива есть, и вишня, во славу Господа. Двадцать лет на себе землю таскал, сыпал на голый камень, на ржавую луду, а теперь вся братия радуется, и богомольцев радуем. У нас даже восточная травка произрастает.- Это какая же... восточная?- А как же, неужто не знаете... ис-соп! Царь Давид в псалмах как взывает?.. "Окропиши мя иссо-пом... и очищуся..." На Востоке он жил, вот и восточная, потому. Сходите вкусите с братией, поучения послушайте, и во здравие питание вам будет. Сами потом скажете, вкусная какая ваша пища... С молитвы такая вкусная, освященная.Я вхожу в трапезную. Длинная, невысокая палата, своды. Вижу длинные-длинные столы, простые, непокрытые, и на них, чинными рядами, миски, светлые лиловые ложки, белые ручники, холстинные, накрывающие попарно миски, - все ровными-ровными рядами, солоницы, оловянные уполовники, приземистые широкие сосуды - чаши, будто из тускло-старинного серебра, налитые бордовым квасом, с плавающими, как уточки, ковшами, темные ломти хлеба, и эти белоснежные ручники - холстины, похожие на крылья чаек,.. - так мне напоминает былинные "бранные" столы и что-то близкое и родное мне...- рабочие праздничные столы нашего старого двора в далеком детстве? Пахнет густо и сладковато-пряно - квасом и теплым хлебом. Вдумчиво-сокровенно смотрят с пустынных стен - благословляют преподобные подвижники, в черных схимах.Молитву уже пропели. Братия сидит чинно за столами, в глухом молчании. Чувствую я смущенно, как испытующе смотрят на меня, такого невиданного здесь, в серой студенческой тужурке, в золоченых пуговицах с орлами, отыскивающего себе местечка. Кто-то мне шепчет строго: "подале, подале, за братию... богомольцы там, во второй палате". Я прохожу рядами темных, немых столов, взирающих в строгой тишине, и нахожу местечко - рядом с бледными старичками-олончанами. Против меня сидят притихшие питерцы - извозчики, ехавшие на пароходе с нами. Они знакомо моргают мне, как будто хотят сказать: "здесь, брат, не поговоришь... стро-го здесь!" За старичками-олончанами сидит тощий монах, глядит на пустую мисочку, не поднимая глаз, и, кажется мне, тоже говорит в молчанье: "да, строго здесь".Вдали, в первой палате, за головным столом, перед самым иконостасом, кто-то властный звонит резко-тревожно в колокольчик. И сразу, как по команде, встают от столов прислужники и идут в поварню за кушаньем. Перед иконостасом какой-то инок истово-чинно крестится и кладет земные поклоны. Я спрашиваю тощего монаха, почему это кланяется инок, а не сидит со всеми. Монах не отвечает. Знакомый питерец опасливо говорит: "провинился, надо полагать". Тощий монах шепчет, не поднимая глаз: "за трапезой у нас молчание полагается".Прислужники вносят оловянные мисы с кушаньем, ставят их на столы рядами, одну мису на четверых, и теперь видно мне, как вытягивается по столам оловянная полоса - дорога, дымится душистым варевом. Начинается хор нестройный, что-то молитвенное как будто. Это прислужники возглашают вполголоса, ставя мисы: "Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас". Старшие за столами ответствуют им - "аминь".Трапеза начинается. Возрастает немолчный шорох, благостно-сдержанный, - плесканье, звяканье; взмывают белые ручники, варево льется в миски, мелькают ложки, темнеют куски хлеба, склоняются чинно головы. Кажется мне, что совершается очень важное. Звучный, напевный голос вычитывает с амвона "житие" дня сего. Инок перед иконостасом все так же кладет поклоны.Я вслушиваюсь в шорох, в мерное, углубленное жеванье сотен людей, и приходит на мысль не думанное раньше: какое важное совершается! Я как бы постигаю глубокий смысл: "в поте лица твоего будешь есть хлеб твой". Впервые чувствую я, забывший, проникновеннейшее моление: "хлеб наш насущный даждь нам днесь". Смотрю на старичков-олончан, как благоговейно-радостно вкушают они этот хлеб насущный... не едят, а именно, вкушают, как дар чудесный... не услаждаются, а принимают молитвенно, чинно, в смирении...- и думаю: "как это хорошо! и это не простое, не обиходное, а священное что-то в этом, возносящее, освящающее человека!" И вспоминается мне далекое, ушедшее. В детстве Горкин мне говорил, плотник наш: "кушай, милок... это хлебушка наш насущный, заработали мы его с тобой... крестись, на хлебушку всегда креститься надо, дар Господень". Тогда и я вкушал - и с каким же благоговением! - кислый рабочий хлеб, с плотниками, в артели, и необыкновенно сладок был этот "хлеб насущный", забытый в детстве. И вот воспомнился, отозвался здесь, на Валааме, в иной артели - тех же русских простых людей, рясой прикрывших свои рубахи и трудовые плечи, только людей особых, отобранных, собравшихся с сел и полей российских во имя Божие, "идейно", как я говорил тогда. "У нас мужички все больше", - помнились мне слова о. Антипы.За нашим столом трапезуют богомольцы, больше простой народ, и даже нищая братия, и эта нищая братия ест из такой же миски и такой же ложкой, липовой, с благословляющей ручкой на стебельке, как и о. настоятель, блюститель трудового, святого Валаама. Старички-олончане, в заношенных сермягах, благолепно-старательно хлебают густую перловую похлебку и озираются. Кажется мне - не верят, что они равные здесь, - кажется, что боятся: а ну как скажут - "ступайте-ка отсюда, не вам тут место!" Нет, не скажут. Тощий монах ласково говорит им: "ешьте, братики, на здоровье, во славу Божию", - и еще подливает им похлебки. Они смотрят несмелыми глазами и крестятся. - Не часто, небось, приходится так обедать, - шепотом говорит питерский извозчик, показывая мне глазом на старичков, - бедный народ, эти олончане да карелы, рады - до чистого хлеба дорвались.- В рай попали... - шепчутся старички и крестятся. - Уж так-то сытно да сладко... И слова никто не скажет.Вижу других, таких же, с истомленными лицами, в заношенной одежде, робко взирающих, прислушивающихся к напевному голосу чтеца: "богатый в питиях и явствах пребывает, а о бедных и о душе забыва-ет..." Слушаю я, смотрю на нищую братию, и закипает в сердце. Думаю привычно, по-студенчески: "этого не знает Бебель... это тоже социализм, духовный только... приехал бы сюда, монахи наши могли бы внести поправки в его социальную систему..."Миски меняются. За перловой похлебкой приносят мятый картофель с солеными грибами. Старички ужасаются: все несут! Ставят новую мису: щи с грибами, засыпанные кашей.- Ешьте, братики, на здоровье... еще подолью, шепчет тощий монах, - поправьтесь на харчиках Преподобных Сергия и Германа. Они тоже были, как мы с вами, работнички... долю вашу знают.Кажется, и конец трапезе. Нет, ставят еще прислужники: каша, с постным маслом.- С маслицем никак... Го-споди-батюшка!.. да еще с духовитым! - изумляется старичок, принюхиваясь к ложке, - за что такая милость... да с елейным..!И вот разносят на оловянных блюдах чудесную красную смородину, взращенную на валаамском камне великими трудами неведомого инока Григория.- А это уж баловство-о...- говорит питерский извозчик, радуясь.И старички ухмыляются, любуются на смородину, как дети на конфетку, пошевеливают несмело пальцем: да уж есть ли. Посматривают на квас в чаше и робко спрашивают монаха: кваску-то можно?- Да сколько охотки будет, - говорит монах, зачерпывает ковшом и подает.- У-у, ква-сок... дю-же хорош квасок...- говорит, задыхаясь, старичок, передавая другому ковшик. - Знатный квасок... забыли, когда и пили такой квасок...Трапеза заканчивается пением благодарения "за брашно". О. настоятель благословляет, братия чинно кланяется и отходит по келиям. Инок у иконостаса продолжает класть земные поклоны. Я спрашиваю знакомого монаха, почему инок не обедал, а молился.- О. игумен так возвестил. А за провинность, смирение его испытует, в послушание ему и возвестил поклончики класть. За трапезой, у братии на виду. Это уж для смирения, такое послушание.- Да за что же такое испытание, на всем народе?Монах вздыхает.- О. настоятель возвестил, для назидания всем. Вот, говорите - испытание, на всем народе... будто для стыда. В радость ему это, что на народе, будто покаяние принимают от него все. И никто не осудит. Наша воля у Господа.Я выхожу из трапезной. Богомольцы идут вздремнуть. Кто отходит к решетке поглядеть на просторы Ладоги; кто спускается к пристани, посидеть в холодке, в ожидании часа, когда можно будет попить чайку, - раньше половины 3-го часа не полагается.На пороге гостиницы о. Антипа встречает меня, раскинув руки, словно обнять хочет, - чудесный старичок, право.- Ну что... посмотрели, как у нас трапезуют?.. понравилось?- Чудесно, о. Антипа! И как трапезуют, и как поклончики отбивают...- Ах вы, шутник, право...- смеется о. Антипа. - Смирение - путь во спасение.- Знаете, о. Антипа...- говорю я, чувствуя, что не могу не сказать самого важного, что переполняет сердце, - я вам так благодарен, что возвестили мне послушание...- Нет-нет...- остерегает о. Антипа, - недостоин я возвещать... это только о. игумен, по уставу. Да это я шутил, послушание-то... Понравилось - и слава Богу.- Узнал у вас самое важное, самое глубокое... понял, как вкушают хлеб насущный... и что такое... вкушать!Понял ли меня о. Антипа? Он взглянул ласково и потрепал по плечу.

VI. На кладбище. Сады. О. Николай

На высокой скале, над "Монастырским" проливом, покоится старое валаамское кладбище. Так и сказал нам кто-то из монахов: "покоится". Отделяет его от святой обители каменная белая ограда. В обители глухая тишина: дремлет Валаам под усыпляющий шепот сосен, под всплески Ладоги; а здесь уж не тишина, а глуше и глубже тишины: покой. Так и подумал тогда: "могильная тишина". И стало понятно мне книжное это выражение. Старые клены, липы, в золоте и багрянце августа, роняют листья на бугорки-могилки, поросшие травою. Весь Валаам из камня, много гранита и мрамора у него, но не видно надгробных памятников. Не любят иноки валаамские надгробий: память - богоугодное житие. У Господа - все на памяти. Круглые камушки на травяных бугорках кой-где."Послушник Василий. Преставился лета 1871, апреля в 26-й день, 23 лет от роду", - читаю я на круглячке могильном. Кто он, откуда родом, зачем пришел на это глухое кладбище в такие годы? "Меня еще и на свете не было, а уж он...!" - пробегает в душе печалью, и заливает радостное сознание, что я жив, молод, а впереди... сколько же впереди, всего! Я смотрю на мою жену, юную, как и я, и говорящие глаза наши встречаются в одном чувстве: какая радость, и сколько же впереди - всего! Нам тесно на этом кладбище. Уйти бы... Но провожающий нас монах смущает: сразу уйти неловко, надо взглянуть "на схимонахов".Вот, вдоль дорожки, под тенистыми кленами и липами, лежат голые каменные плиты. Все одинаковые, - как и те, что лежат под ними. Это могилы схимников, обитателей дебрей валаамских, скитов, пустынек. Одиннадцать их покоится, молитвенников, подвижников, молчальников. Самому старшему 95 лет. Я знаю, что все эти подвижники - отдали свои жизни на служение "идее", что все они люди могучей воли, но непонятно мне, юному, студенту, зачем оставили они жизнь и близких, ушли в леса. И что же от них осталось? Только надгробные плиты да "жития". Я говорю монаху. Он вздыхает.- Как можно...- говорит он, - а сколько же людям утешения от них было? А в Евангелии у Господа как написано? "Да оставит тленная мира и возьмет крест свой и по Мне грядет". Благое иго избрали себе. Как же так - для чего! Вот я вам скажу, какое дело. Вы как же душу-то за пустяк принимаете? А в ней все дело, ее сохранить надо, воспитать для вечной жизни, как ей назначено, в приуготовление. Как так не можете понять? Нет, вы над душой подумайте. Вот послушайте. У нас здесь глухо, а все-таки народ доходит до самых глухих пустынек, до дебрей самых, желает от святого человека-подвижника благословения и молитвы... душа его желает. Вот один схимонах у нас и возревновал, надумался, в соблазне: надо мне душу спасать, очищать, а тут мне развлечение от людей. А жил он на дальнем островке, туда раз в году к нему народ добирался, требовал утешения. Он и возревновал: хочу совсем от мира отрешиться. И вот, глядите, какое произволение над ним, какое ему было указание. Значит так, будто подвижник ты, а про малых сих памятуй. И вот, благословился у о. игумена, у настоятеля, и ушел в пермские леса, в самую глушь глухую, где только одни медведи проживают. Ушел в Пермский край. В лес глубоко забился, поставил себе келейку, вроде конурки в ямке, землей прикрылся - пришипился и живет, молитвы правит. И было ему первое предостережение. Пошел он на ключик водицы взять, приходит в свою пустыньку, а шалаш его весь разметан, и сидит на пеньке медведь будто. Ну, он убоялся того медведя, схоронился в кусты. Ну, медведь посидел - ушел. Поправил свою келейку отшельник, опять молиться стал. И уж тут, будто тот медведь, подумаешь-то, дорожку к нему и указал: пришли к келейке страждущие, ищущие утешения, стали досаждать ему нуждами, совета-благословения просить. Он еще дальше ушел, в самую-то разглушь глухую, оградой оградился, ставенки к оконцу навесил...- и туда дорожку к нему нашли. Станет он на молитву, а в ограду-то стук-стук народ ломится, через ограду перелазят, в оконце стучат, утешения-благословения просят. Тут уж ему и открылось: сколько же горя непокрытого кругом, жалко народа стало. Может, ему Господь на мысли так послал. А он-то - схимонах простой, не иеромонах, не может благословлять, не в праве, благодати не сподоблен. Уж тут ему даже горько стало, так проникся слезами приходящих. И вот, во снисхождение мирской скорби и ему в успокоение, разрешил ему преосвященный благословлять. Вот как взыскуют у нас подвижников. А вы говорите - зачем из мира уходить! Для подвига, для утешения, он уже выше мира обретается, подвижник-то, души ведет... как можно! Поглядите, как к нашим схимонахам влекутся. Значит, душа желает очищения, а вы говорите - для чего такое. Нет, недаром они на подвиге стояли. Поживете - узнаете.Пожил я - и узнал, многое узнал. И как бы хотел теперь, через десятки лет с того августовского утра, найти крепко на подвиге стоящего, отрешившегося от всего земного, - благословиться. Где Россия, творившая светлых старцев, духовников народных? Есть ли они теперь, на новом Валааме? Сердце мне говорит, что есть, в необъятных родных просторах, неявные, может быть, прорастающие только в великом народе нашем. Придет время - и расцветут редкостные цветы духовные: Господний посев не истребится.Тут же, у плит, из пня столетней липы мудрый монах устроил кресло, дабы пришедший сюда присел отдохнуть возле этих одиннадцати подвижников, поднявшихся над суетою мира, и поразмыслил над бренностью преходящего. Мы присели. Желтая бабочка покачалась на стебельке, выросшем из плиты, и полетела, порхая, за ограду. Падали бесшумно листья кленов, ровно плескала-вздыхала Ладога под скалой, медленно проплывали облачка... - все говорило о движенье, о времени, ускользающем... куда? На краю кладбища - длинная, травою обросшая плита. Говорит на ней каменная надпись, что покоится здесь... король! Невероятно. Магнус II Смек, краль Шведский: "быв в короне, и схимою увенчался". Был такой, но едва ли бывал на Валааме. А может быть... Жизнь творится легендами, творит легенды.Высокий гранитный крест осеняет покой отшедших - схимонахов, монахов, трудников: "Со святыми упокой, Христе Боже, раб Твоих..." У его подножия - аленький запоздавший мак, в росе еще. Жена робко его срывает, - можно ли... здесь? И, взявшись за руки, с облегчением мы выходим за ограду, на вольный воздух.По краю скалы - чугунная решетка. Внизу, глубоко, - пролив. Солнце ярко горит, плещется на волнах, слепит. Скалы на той стороне пролива не так угрюмы, лес на них в солнце, повеселел. Видно, как бредет там берегом, по камням, монашек с берестяной корзинкой, сходить по грибы благословился, для братии; красная лодочка с монахами-гребцами плывет к островку в Проливе. А вправо - вольная Ладога, спокойная. Редко вспыхнет на ней барашком сизая волна, плеснет на камни у Никольского островка. Скит на островке - пустыня, ни единой не видно ряски. Прямо против него, на той стороне Пролива, как другой страж безмолвия лесного царства, светится над островерхими елями солнечным золотым крестом среброверхая колокольня Большого Скита - Всех Святых.Я гляжу вниз. Под скалой раскинулись монастырские сады, а по самой скале тянутся могучие клены, шелестят под ногами у нас вершины, багряные и золотые. Нет земли под ногами, а каким-то чудом висишь над океаном листьев. За краем его, внизу, - сады. Слава трудников Валаама, слава - чудо. На камне - лудой называют на Валааме этот камень, - взошли сады. Правильными рядами идут раскидистые яблони, груши-дули, сквозные вишневые деревья - радость. Вон и любимые ягодные кусточки смородины и крыжовника, взятые чинно в жерди, - видно отсюда даже блистающие грозды ягод - сквозные яхонты красной смородины, тяжелые сережки крыжовника. Прижавшись к скале гранита, чернеет деревянная беседка, вся в зелени, в черемухе, в сирени и жасмине. Весной-то какая красота!..- Садиком любопытствуете? - спрашивает старичок-послушник в скуфейке. - Да, по весне рай у нас. Соловушки, ангельское дыхание воздухов, цветики Господни. Голову даже заливает, не отойдешь. Яблока у нас на весь год братии хватает. А какая антоновка..! На Благовещенье моченым яблочком утешаемся. А с чайком-то заваришь... И подумайте-то: ведь на камне произрастание красоты такой! Двадцать лет трудился тут монах Гавриил, землю таскал на луду плешивую, все сам насадил. А вон, поправей, у моста через овраг, другой сад. Там у нас лечебные травы произрастают. Там на каждой яблоньке, может, десятка по два сортов родится трудами о. Никанора премудрого. - Награды имеем за яблочки, медали золотые. А цветов-то сколько, какие и - аргины, и... чего-чего нет! Иконы убираем, и Крест Животворящий, на Воздвиженье, и на хоругви, на крестный ход когда... Ли-лии произрастают даже, белые, чистые, вот архангел-то Гавриил пишется, с ли-лиями... самые такие, все трудами. У нас по озеру в июнь-месяце льдинки еще похаживают, а уж сады цветут - благоухают, дыханье ангельское такое... вон куда уйдешь, а все слыхать, как черемуха подает себя... по всему-то монастырю, томит даже, окошки уж прикрываем, размаривает душу.- Поедут по скитам-то? - спрашивает знакомый богомолец, извозчик питерский, ехали с ними на пароходе.- Поедут беспременно. Вишь, пароходик-то наш дымит, пары разводят. А куда ездить изволили?- К "Коневской" ездили, к Александру Свирскому... А теперь куда повезут?- О. казначей возвестил, чтобы к Андрею Первозванному, часовенка там, на высоте, очень живописная красота расположения. Бывали?- Как не бывать, мы каждый год все скиты объезжаем, завсегда уж по скитам, душу радуем. Когда еще и парохода у вас не было, так на лодках ходили, годов тому двадцать. Мы старинные богомольцы, тогда билетов этих не выбирали. А теперь по билетам, за денежки.- А как же-с... пар-то развести надо? То на своем пару возили, на веслах, а теперь надо пароходик оправдать. А с бедного богомольца мы не взыскиваем. Кто побогаче - за него мзду и положит, вот и ладно выходит, по-Божьи. Не правда разве? А не от корысти мы. Мы для богомольца всякое удовольствие предоставляем. Стих даже для богомольца поют, монашек наш придумал. "Пречудный остров Валаам" - называется, "обитель избранных людей".Видно сверху, как на пристани, у пароходика, чинно расхаживают в долгополых рясках и острых шлычках, перетянутые кожаными поясами, мальчики-монашонки, отданные родителями в духовное наставление на год-другой. Ведут они себя чинно, солидно даже, как настоящие монахи. На их лицах - присматривался я к ним подолгу - залегла несвойственная их летам сосредоточенность, вдумчивость, сознание некоего подвига. Пожалуй, и хорошо это. О. Антипа все говорил бывало: "от святого не будет плохого, молитвами силы набирают". Невольно улыбнешься, когда услышишь, как мальчуган, серьезный не по годам, входя к вам в келью с видом смиренного брата, напевно тянет: "Молитвами Святых Отец, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, по-ми-луй на-ас..."Неподалеку вижу я коренастого старика в священнической шляпе. Он стоит у решетки и смотрит к Никольскому скиту. Загорелые кулаки его постукивают по решетке, будто от нетерпения. Оттуда, с Ладоги, приходят пароходы. Но там еще ничего не видно. "Пароход!" - слышу я хриплый возглас, тревожный, возбужденный, и вижу, как рыжий сапог старика бьет по гранитному столбику решетки. "Слышите... гудит?" - тревожно говорит старик сам с собой. Я посмотрел к Ладоге - нет никакого парохода. И услыхал: "и сегодня нет".Я спросил: "Вы ждете парохода..? Вы из богомольцев?" Он махнул рукой, устало, - безнадежно, так показалось мне.- Прислан сюда, под начал, на исправление, указом. Прошли все сроки... все жду... три года здесь...Он говорил отрывисто и, показалось мне, раздраженно. Взглянул на нас и улыбнулся растерянно, словно хотел сказать: "видите, какое положение", - жалобно как-то улыбнулся, виновато. И я смутился: священник, старый человек и - для исправления, как мальчик! Мне было стыдно спросить его - за что же он под начал, на исправление. Но он сам начал говорить:- Знаете, господин студент... там ведь у меня семья, шестеро ребят, попадья горюет, поджидает, а они забыли! Далеко, под Поневежем, Олонецкой губернии, глухое место наше. Ну, провинился, каюсь, пил. Да пора бы уж... Господь простил, видит мое раскаяние. Трудно попадье, просвирней в селе стала... дочка в селе учительствует, парни мои в семинарии...- Что же вы не едете, если пора..?- Нет консисторского указа, да и приход мой занят. А у попадьи моей денег нету, чтобы хлопотать. Все и жду, - вот пароход придет, указ пришлют, приход дадут... письмецо попадья напишет.Тихо, словно на колесиках подкатился, подошел мальчик-монашонок и бухнулся в ноги священнику:- Благословите, батюшка о. Николай. Старик истово благословил его и дал поцеловать руку.- Что, парнишка, не скучаешь? - потрепал он монашонка по щеке. - Отец его привез, по обещанию, потрудиться на монастырь. В бабки, чай, хочется сыграть, с мальчишками подраться, а?- Не-эт... - смиренно-грустно сказал мальчик, - греха много...- Ишь, греха много... что говорит-то! Да знаешь ли ты еще грех-то? Грех, братец!.. Господи, прости мои согрешения...О. Николай не договорил. Загудел пароход на Ладоге и показал из-за мыса дым. В скиту Никольском, на островке, появились две черные фигурки: вышли отшельники поглядеть на вестника покинутого мира. Белый пароход входит в пролив, оглашая могучим ревом тихие леса на скалах. Подвигается ближе, ближе. Видно темную толпу богомольцев на палубе. Слышно, как стройно пьют на пароходе, церковное, вызывая лесное эхо: "...да воссияет и нам гре-шным... свет Твой присносу-у-у-щный..." Монахи на пристани отвечают: "...молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе". Монастырская тележка с грохотом скатывается к пристани. Монах с книгой важно спускается по гранитной лестнице. Бегут богомольцы по горе - "мир" встречать. Подходят к решетке, смотрят. Говорят:- Отец Николай-то как побежал... весточку поджидает все.- Хоть и попривык к нам, а на грешную волю рвется...- говорит старый послушник, - а отчего? Суемудрие все питает, в отсечении воли своея не приобык.Нам страшно от этих слов. Невыразимо жалко бедного батюшку. Нам понятна его тоска. Мы крепко беремся за руки, идем к гостинице и взглядами говорим друг другу: нет, никогда не разлучаться! Нас встречает благовест к вечерне, вечерний отсвет на куполах, на крестах.

VII. Труды послушания "во имя". Устав старца НазарияНа высокой скале гранита - сажен тридцать - белое здание мастерских и водопровода. В нижнем ярусе - черное жерло кузницы. Входим. Как раз мальчик-монашонок набрасывает на колесо приводной ремень, и огромный машинный мех начинает выбрасывать из горна вихри слепящих искр. Мех тяжело вздыхает, сопит и хлюпает. Нам жарко стоять и у порога. Кузнец- монах хмуро встречает нас немым поклоном. Жилистые его руки ударяют мерно по добела раскаленной полосе тяжелым молотом, и за каждым сухим ударом слышится влажный подхрип. Это в его груди. Над ним золотое сиянье искр. Даже на нем, даже в его седой бороде вспыхивают и гаснут искры. Седеющие его кудри подхвачены ремешком, волосатая грудь раскрыта, на ней черные струи пота. Это "хозяин" кузницы, о. Лука. Ему, пожалуй, к шестидесяти годкам, а он с утра и до вечера с железом, огнем и молотом, - трудится послушанием во имя Божие, во славу Валаама. А нам страшно стоять и у порога. Тут и литейная. Закопченный монах возится с лампочкой-коптилкой, формует в черной земле отливку. Даже не видит нас.- Нам не надо надсмотрщиков, - говорит провожатый-монах, - для Бога работаем, а Бога не обманешь. Ревнуем во имя Божие.Пораженный, я думаю: здесь ни "борьбы", ни "труда и капитала", ни "прибавочной ценности", одна "ценность" - во имя Божие. Во имя, - какая это сила! Там - во имя... чего? А эти, "темные", все те вопросы разрешили, одним - "во имя".Осматриваем лесопильню, баню. На втором ярусе - слесарная, токарная, сверлильная, точильная, сушильная...- и всюду кипит работа, всюду визжат станки. И всюду - они, "темные": послушники, монахи, трудники.- Бог в помощь! - говорит провожающий нас монах, входя в новое отделение мастерских.Никто и не посмотрит, работают. Только монах-хозяин молча поклонится. Стоят у станков и богомольцы: пришли "Бога ради", по обету, - потрудиться на монастырь. Кто они? Питерские рабочие, "все превосходные мастера-специалисты". Глазам не верю: питерские рабочие... мастера?! А как же, все говорили т а м... на сходках в университете, что питерские рабочие самый оплот в политической борьбе за..? А вот, и они - "во имя", во имя Божие. Я вижу лица, хорошие, светлые, русские, родные, человеческие лица, добрые, вдумчивые лица. Ни злобы, ни раздражения, ни "борьбы".- И подолгу работают?- Да разное бывает... бывает, что и на месяц остается, а то... душой охватит, войдет в него благостное, понравится ему святое дело, он и на полгодика останется. А бывает, что и совсем останется, избранные которые, призваны. А это уж как Господь. Человек человеку рознь. У одного души во плоти больше, она и покорит плоть. А вот монахи-хозяева - все первейшие мастера с питерских заводов, самые мозговитые, знатоки. А как работают-то... до кровяного пота. Потому что - во имя Божие."Что нам лениться? мы для Бога, мы уж на то пошли своей волей!" - слыхал я на Валааме часто. А там...Смотрим водопровод, спускаемся в бесконечную глубь земную. Вода поднимается насосом на тридцать сажен. С пролива Монастырского видна гранитная высоченная скала. Прорвали ее порохом монахи, устроили в ней водопровод. Те самые Валаамские монахи, крестьяне больше, которые за всенощным бдением в темных углах собора, припав к каменным плитам, смиренно перебирают четки, творят Иисусову молитву.- Сто сорок две ступени...- шепотом говорит монашек.Мы внизу, в небольшой каморке из кирпичей. Стены сочатся каплями. В полу - "окно", закрытое решеткой.- Не угодно ли заглянуть, ладожская водица плещется... не бойтесь, не глубоко, саженьки четыре только... в граните этот колодезь прорван. Сажени на две от берега ведет воду из озера труба... а отсюда машиной поднимаем.Я встаю на колени, наклоняюсь, гляжу в глубину колодца: черная глубина, вода.Создателем этого "чуда" валаамского, знамения духовной силы иноков валаамских, был настоятель Дамаскин. Монахи рассказывают, что один инженер просил десять тысяч рублей за план и руководство сооружением. Игумен Дамаскин ответил: "Где нам, беднякам, такими миллионами швыряться!" - и отказался от плана инженера. Мудрый и деятельный старец решил делать хозяйственным способом и нашел "инженера" у себя - иеромонаха о. Ионафана. Когда-то тот работал на питерском заводе, понимал механическое дело. Он создал план и руководил работой. Весь Валаам работал - "возревновал о Господе". И вот, после четырехлетних трудов кровавых, явилось чудо, - для Валаама, несомненно, чудо! - которое так потрясло монахов, что даже и тогда, когда посетили мы Валаам - 30 лет после сооружения, - иноки говорили восхищенно об этом "чуде" и обращали на него внимание приезжих. И что же? Всегда и во всем суровые, строгие к себе, такие трудовые-деловые, мудрые, все еще радовались они "нашему водопроводу", радовались не как знамению силы своей, а как ребята замысловатой какой игрушке. Они совсем не ставят себе это в подвиг, не относят ко "скудоумию" своему, почти и не говорят о том, как шли работы, они забыли даже имя строителя и приписывают его лицу, под управлением которого они жили в обители:- При игумене Дамаскине сооружено. Он, батюшка, такую штуку воздвиг.В валаамских книгах об этом значится: "В 1860 г. о. Дамаскин начал и в 4 лета кончил весьма важное для монастыря и замечательное само по себе сооружение". Только и всего. В камере водопроводного тоннеля - 142 ступени! - высечена на камне запись: "Поднята вода 1863 лета, декабрия в 12 день". Такие же точно "глухие" начертания встречаете вы повсюду на молчаливом Валааме. Вот чудесная грунтовая дорога в лесной дебри, крепкая - "из хряща". Сколько труда положено было, чтобы провести ее по болотам, по "луде", в трущобах. Сказано об этом скупо: "проведена сия дорога 1845 года". "Сей мост сооружен 1848 года". А кем - ни слова. Тут труды безымянные, "глухие", не для славы, а - "во имя". А раз "во имя", какие же тут могут быть слова о трудностях, о лицах, - "о суемудрии"!Показывал нам водопровод монашек-парнишка, "механик при машине", совсем мальчик, лет шестнадцати, худенький. А какая осмысленность в скупой речи, какая сознательность в действиях, какая проникновенность служением во имя! И сквозь эту осмысленность так сквозила наивность-детсткость и... радость, что все это, что только мы здесь видим, - ихнее, братское, дарованное им Господом. Он, например, совершенно преобразился, оживился, когда привел нас на третий этаж, где стояли большие водоемы, и показал на веревочку: "а тут как бы живой глаз-дозор"!- Это братия измыслила, сама... наш водомер тут... Как вода дойдет до краев, сейчас гирька на звонок надавит, и пойдет тревога. Я сейчас ремень с машинного привода - долой, насос и перестает накачивать!Я не сказал ему, что это давно в физике Краевича имеется: жалко было разочаровывать простягу. Возможно, что они и сами это изобрели, без нашего Краевича. Потом брат Артемий показал нам сушильню для белья - "сухим паром", потом - гидравлический пресс для отжиманья белья, подъемный кран, поднимающий грязное белье из бани в прачечную. И тут я вспомнил слова купца на пароходе: "на все у них машина"! На ферме, на скотном дворе, на пристани, в мастерских - все машины да "приспособленьица". Вокруг нас всюду шуршали приводные ремни, работали станки, визжали сверла. А я-то думал - косный народ монахи. А эти монахи - сплошь простаки-крестьяне - знали неизмеримо больше меня, студента, в "делах земных". А в "неземном"...- что уж тут говорить. Они постигли сердцем великую поэзию молитвы. Они знали каноны, акафисты, ирмосы, стихиры, какие-то - я не понимал, что это, - "кондаки", "гласы", "антифоны", "катавасии"... Они как-то достигли тайны - объединить в душе, слить в себе нераздельно два разных мира - земное и небесное, и это "небесное" для них стало таким же близким, таким же почти своим, как видимость. Я тогда еще смутно чувствовал, что они неизмеримо богаче меня духовно, несмотря на мои "брошюрки" и "философии".Я знал их устав - "старца Назария Саровского". И пришла игривая мысль - искусить парнишку. Было это на пустынной лестнице водопровода. Я вынул кошелек и достал новенький двугривенный.- Это вам за труды... Брат Артемий покачал головой в смущенье:- Нет-с... мы денег не берем.- Ну, на бараночки вам, с чайком попьете...- Нет, не могу принять. Устав почитайте наш.Мне стало стыдно. Но я пробовал уговаривать. Мне хотелось и поблагодарить милого мальчугана за рвение, с каким показывал он "славу обители".- Да и зачем нам здесь деньги? Все равно, если и устав нарушишь, подашься на соблазн... все равно нечего на них купить здесь. Только душой намаешься. И говорил это мальчик; говорил мне, студенту. И так все, кому ни предлагал я плату за услуги: "уж если такое ваше желание благое, положите в монастырскую кружку, на нужды святой обители... пойдет от вашей лепты на бедных, много их к нам приходит". Раз только, сказал мне один брат, тоже отказавшийся от "злата":- Уж если желаете оказать мне любовь вашу, пришлите книжку священную... епископа Феофана либо Брянчанинова... ежели только о. игумен благословит.На стене гостиницы, у входа, висит за стеклом устав монастырский, обязательный для богомольцев и монахов. По этому уставу, без благословения о. игумена, ни богомолец к иноку, ни инок к богомольцу, ни даже богомольцы друг к другу войти не могут. Но слаб человек, и потому установлен надзор за ним.Входя в гостиницу, вы заметите строгого лицом монаха. Это дозорщик. Он или стоит на крыльце, или расхаживает по коридору. В кармане у него книжка, где он делает свои заметки. Например: "брат Тихон заходил в келью №28 я оставался там 10 минут". Это - "око" монастырское, для пресечения нарушений. Иноки говорят: "для слабых духом, для новоначальных и неокрепших с воли".Какой-нибудь не укрепившийся еще инок узнает, например, что с прибывшим из Питера пароходом приехали его родные. Какое же искушение для "неокрепшего"! Сунется монашек к о. игумену за благословением, а тот по делам в отлучке. Он к о. казначею, - и о. казначей по делам ушел. А повидаться хочется. Вот и бежит монашек в гостиницу и - юрк в келью. А по пятам "око" - наблюдающий: "зачем"? - "С родными повидаться". - "С благословения?" И назад оборотит да еще о. настоятелю доложит. И возвестит настоятель ослушнику "поклончики" или еще, построже. Тогда, сорок два года тому назад, на старом Валааме крепки были порядки, введенные суровым "хозяином" Валаама - о. Дамаскиным, устав старца Назария соблюдался строго - неукоснительно. Как-то теперь там?Грех силен. "Мир" со своими "прелестями" старается прорваться или пролезть в тихий, укрытый от греха Валаам, смутить и без того мятущуюся иноческую душу. Грех этот проникает с каждым пароходом в сумках и узелках паломников. И потому Валаам особенно зорко следит за новоприбывшими.Как только раздастся пароходный гудок в проливе, с горы спускаются "дозорные", на которых лежит послушание очень важное: следить, чтобы пароход не спустил на берег "зачумленного" - пьяного питерца, что бывало, и чтобы раньше прибывшие богомольцы не проскользнули на пароход и не купили бы чего "зловредного". Монахи и послушники, по уставу Валаама, не имеют доступа на пристань, исключая назначенных для досмотра и певчих. Если кто из иноков свободен от послушания, - что очень редко случается, - тот с высокой скалы, от чугунной решетки, только взирает на оживленную пароходом пристань, на вестника иного мира.Новоприбывшие поднимаются к гостинице, и здесь премудрый о. Антипа делает строгие опросы. Посылочки, письма, "гостинчики" заносятся в особую книгу, препровождаются к о. игумену, и когда тот возвестит - вывешивается объявление, кому из братии присланы посылочки или письма. При Дамаскине было с этим строго. В наше посещение - попроще: только контроль игумена.- А при батюшке Дамаскине покойном... ох, наплачешься, бывало, с посылочкой...- рассказывали мне на Валааме. - Разморит тебя о. игумен словом своим, что каленым железом сердце твое прожгет, вот как было.- Да зачем же это?- Строгость была в нем несокрушимая. Он, может, сам сколько искушений претерпел, вот и ревновал о благочестии. Опытом знал, как грех внедряется. Да вот, расскажу я вам один случай. Поступил к нам послушничком из Питера один человек. Ну, зиму пробыл - ничего. Только, как сейчас помню, пришел к нам мая 12 первый пароход. Раньше нельзя к нам достигнуть, лед по озеру носит. И приехала с этим пароходом сестрица того послушничка, брата Василия, купчиха она была. Приехала сестрица и гостинчиков корзиночку привезла: ну, икорки, пастилки, рыбки, вареньица, изюмчику, - все по-постному, чинно. Брат Василий и увидь ее в церкви. Ну, та ему и пошептала мимоходом, что вот, мол, гостинчика тебе привезла. После обедни брат Василий к о. игумену за благословением: "так и так... приехала сестрица, благословите, батюшка, гостинчик принять". А батюшка Дамаскин прозорливец был, смаху, бывало, ничего не делал. Сейчас - казначея. "О. казначей, поди, говорит, дознай, какая-такая к брату Василию сестрица приехала, какой-такой гостинчик ему привезла. Позови-ка ее сюда к нам с гостинчиком-то ее". Ну, пришла сестрица благолепная такая, торгового сословия, такую вот корзиночку с собой принесла, еле тащит. Посмотрел о. игумен в корзиночку ту... да говорит, грустно-проникновенно так: "и сколько же ты, мать моя, денег-то извела... и на что только! Такую пищию-ту генералам только вкушать - услаждать мамону... а нам где, грешникам... нам бы щец постных похлебать - и то слава Тебе, Господи". Та было оправдываться, то-се, расстроилась с непривычки: "от достатку нашего, батюшка... братца порадовать... привышный он к такому..." - "Брате Василичко! - говорит о. игумен, и таково жалостливо: - ну, чем тебе у нас худо? голодно, что ли, тебе у нас? вкушать, что ли, нечего тебе у нас?.." Тот ему в ноги, со всем усердием. "Простите, батюшка... сама привезла, не просил я..." "Брате Василичко! - опять говорит о. игумен, и жалостливо все так, - я-то, грешный, икорку вкушаю, что ли... пастилкой услаждаюсь, а? И не стыдно тебе, брате Василичко... обидел ты обитель нашу..." Ну, а сестрица все просит гостинчик принять, во славу Божию. Ласково так взглянул на нее о. игумен. "Не надо нам твоего гостинчика, матушка... И к чему это нам, такие роскоши... ведь на соблазн! Станет брат Василичко икорку есть, а увидят у него братья и отцы и сами возжелают, и коль раньше не просили, так просить зачнут, чтобы и им родные икорку да пастилку привозили..." Так и не благословил принять гостинчик.- Ну, а теперь осматривают у вас посылки?- Да как же не досматривать-то? Да мало ли чего в посылку напхают. В миру-то диавол лесть свою как внедряет? Все норовит, чтобы все шито-крыто было... а ты разверни с благословением-то, обмозгуй, ай пакость его и выплывет наружу. Такой у нас, к примеру, случай был... Приходит к нам табашная книга... А вот такая, табашная. Прислали одному брату книгу священную, поучения Иоанна Златоуста... Ну, сейчас к о. наместнику, игумен в отлучке был. Тот, благословясь, и давай ее разворачивать. Развернул, - а там... та-бак насыпан! да так хитро, листов через десяток... и незаметно вовсе, тонко так, рассеяно, для сокрытия греха. Ну... сжечь велел в пещи огненной. И в скляницах присылают непотребное... Есть тоже разные богомольцы, разве его прознаешь. Иной приедет не для моленья, а чтобы развратить- соблазнить..., а потом и смеется, как он монахов обошел... не он, понятно, а через него нечистый проникает, с пути свести. Это тоже знать надо, искушения эти. Он-то вот как ополчается на святое дело... иноки только чувствовать это могут. Вас-то, мирских, чего ему соблазнять, вы у него в кармане, а он тут норовит сработать, тут ему крепость поперек дорожки стоит, вот и старается одолеть. Вы опытных старцев поспросите, они вам скажут, как он ожесточается, когда видит, что человек над своими страстями поднялся, ветхую плоть одолевает, чистый дух в нем проявляется. Вот тут-то самая страшная борьба, даже до видимости. Все великие подвижники эти свидетельствуют, самые высокочистые особенно. А вы чего так улыбаться стали, не ве-рите вы..? Ах, эти образованные неверы... да ведь это-то века та-ак... читайте отчие книги, отецкие... все святые Отцы...Тогда я улыбался. Тогда я чувствовал мир, реальный, вот этот мир, и только. И многое объяснял - "физиологией". Ныне... Ныне стала скромней сама наука, осторожней: и ей открываются "миры иные": знаемый мир ей тесен, ищет она - иных. Не называя - ищет.VIII. На пароходике по скитам. Отклик из дали лет. В Никоновом заливеВ сенях гостиницы монах продает билеты на пароходик монастырский: собираются ехать к часовне Андрея Первозванного, что на горе у Никонова залива, - служить молебен.До двадцати часовен на Валааме, по островам, на пустынных дорогах, в дебрях: воистину - глушь святая. Бывало, зайдешь в леса, какая первозданность! Белки тут не боятся человека, и птицы не боятся. Да что белки! Не боится и крупный зверь. Слышишь - трещит по чаще. Стоишь и ждешь. И вот выходит на дорогу... олень? Олень. С ветвистыми рогами. И смотрит, вкопанный, влажным, покойным глазом, - без удивления, без страха. "А, это ты, человек... знаю тебя..." - так будто говорит молчанием, взглядом. И - ничего, перейдет дорогу. Пугает как-то нежданная такая встреча, будто нездешняя. И смутно припоминаются как будто: где-то... такое было..? Пройдешь - и новая встреча, тоже совсем нежданная: часовня. Глушь, дебри непроходимые, а тут, в полумгле заломчика, в часовне, - Богоматерь, лампада, воск, корочка хлеба, оставленная как дар - какому-нибудь доброму лесному зверю: Божий дар. Изумишься: в дебрях лампада теплится! светит не Лику только, а этим дебрям, лесной глуши, чистой природе Божией. "Человек освящает дебри..." - помню, бродили во мне мысли, светлые мысли, рожденные этим светом валаамским. Топили, крыли - "физиологию". Из этих дебрей возвращался я чем-то исполненный, чем-то новым, еще неясным...- благоговением?Путь к часовне у Никонова залива идет проливами, мимо отвесных скал, покрытых лишайником и мохом, зарослями брусники и черники, - целые ковры на камнях, алые, бордовые, черные, в глянце-мате. Вьются проливчики между скал, и вдруг - откроется Ладога, вольная гладь озерная, морская. На скалах леса, леса. Вон мшистая ель упала, вырвало ее ветрами, висит высоко-высоко, корнями уцепившись, вот свалится. Или - вдруг вынырнет из-за скалистого мыса весь сказочный какой-то, зачарованный островок. На нем сочная, нежно-зеленая трава, не хоженная никем, дремотная. Золотые на ней стрекозы, уснувшие в полете. Сон-дрема. И тихие, светло-зеленые березки, белые-белые, дремотные. Не простые березки, а святые - так они чисты, девственны, детски-нежны. И видишь - грибы под ними! И грибы сказочные, дремотные. И сколько же раз, бывало, поднималось желание в сердце: "вот хорошо бы остаться здесь". Такое только во сне бывает: сказочное, дремотное - неземное. Или - заросли камыша, тихая-тихая вода, кувшинки, желтые, белые, - глубина. Вот кончилась всякая вода, нет дороги, впереди высоченная стена гранита. Как же наш пароход пройдет? Под стеной, на солнце, красный ковер брусники: сочная, крупная, нездешняя. Протягиваешь руку - до того близко это, сейчас за бортом, царапает пароходик берег...- и вдруг отошла стена, и снова залив широкий, и в глубине его, между скал, голубеет приволье Ладоги.Пароходик "Св. Николай" - не больше хорошей лодки: как мы усядемся? Столько народу едет. Из окна нашей кельи вижу, как направляется к пристани о. Николай, присланный на исправление старик-священник. Его послушание - ездить с богомольцами по скитам и служить молебны. Монашонки-певчие чинно идут за ним. Пора и нам. Теперь я понимаю: пароходик потащит лодки. Нас приглашают "в почетные", поедем на самом пароходике, в каютке: на случай непогоды. Лучше бы в лодке, чудесная погода, какое солнце!- А вы на нашу погодку не полагайтесь, у нас сразу надвигает, озерная погодка, - говорит послушник с шестом, для продиранья в проливчиках.И правда: ясный и теплый день напрасно поманил нас августовской прощальной прелестью. Надвинулись низкие дождевые облака, леса на скалах померкли, заволоклись. Ехать ли? На Валааме с погодой не считаются: и непогода от Господа, принимай. Озеро разбушуется - пусть бушует. Маленький пароходик кутается в дыму, шипит. Машинист-послушник, коренастый малый, сидит на дровах, поджидает, когда усядутся богомольцы в лодки.- А чего это машина твоя так шипит? - спрашивают его. - Уж и старинный ваш пароходик, котла-то не разорвет?- Что?! - с изумлением отвечает машинист, словно и не слыхал никогда, что котлы разрывает.- Да... котла, спрашиваю, того... не разорвет?- Да разве можно? да что ты, брат..?- Да почему же нельзя? - спрашивает, видно, знающий, может быть, тоже "механик", питерец.- Да нельзя... да как же это... разорвет! да тогда скольким людям погибель!..- Про то-то и говорю...- Не-эт, у нас это не бывает, чтобы котлы рвало... да разве это можно? У нас так, что и не умемши машиной заправляют, а ничего... сипит только, боле ничего.Говорят бывалые, что с этим машинистом можно хоть в океаны ехать, дело знает. Вон пароходик стоит, чуть побольше-то, "Валаам"... так он с ним "Петра" в Питер водил по всей Ладоге, и то ничего, довел. Сломал "Петр" винт, на камень напоролся. Ну, "Валаамушка" его и повел по озеру, глядеть забавно: сам махонький, а энтот громадина какая! Да тут никогда плохого не случается. Угодники наблюдают.Богомольцы набиваются в две большие лодки. Пароходик свистит по-детски, отчаливаем с молитвой: "Волною морско-о-о-ю-у... скры-ы-и-вшего..." На кормах лодок стали крепыши-послушники с шестами - править. В каютке сел о. Николай, печальный. Тут же с нами устроились три питерские девицы в платочках. Рыжий послушник-певчий, видимо, старался показывать свое искусство перед девицами: пел с выражением и вздохами. Девицы поглядывали на него и чего-то шушукались. Стали капризно возмущаться: и что-то все из духовного поют... романсик бы какой спели!- Есть у нас для вас и романсики, духовные только! - слышу я не без удивления галантный разговор послушника, нарушившего тем самым - разговором с девицами - все правила валаамского устава.- На свободе здесь, - вздыхает о. Николай, - меня-то они не стесняются. - Природа... годы молодые, дух-то и не удержишь.Мальчики-певчие убегают на палубу, и оттуда слышится их возня.- Трубу!.. трубу сымай!.. - кричит рулевой. Подъезжаем к каменной арке Владимирского моста. Этим мостом проходит дорога в скит Всех Святых. Труба снята, и пароходик проползает под мостом, кутая нас в дыму. Поем "Достойно". Прибегают в каюту два монашенка. Один надевает шляпу о. Николая, другой подходит к нему смиренно и говорит: "благословите, батюшка". Монашенок в шляпе истово благословляет. О. Николай кротко улыбается на них, треплет по раскрасневшимся личикам. Вспоминает, должно быть, своих ребят.- А не пропоете ли, мадамы, стишок наш валаамский с нами? - галантно, как питерский приказчик, восклицает рыжий певчий и сует девицам книжечки со "стишком".Девицы весело соглашаются. Рыжий принимает позу, как тенор на театре, и, заложив живописно руку за кожаный пояс своего полинявшего подрясника, баском зачинает "стишок". "Дозорное око" далеко, а о. Николай... кто же его боится!"Стишок" трогательный и длинный. Его сочинил молодой инок, рясофорный монах о. Петр, спасающийся в скиту Александра Свирского, "на горе". Скит этот дальний, глухой, подвижнический. О. Петр готовится там принять полный чин ангельский. Может быть, и схимонахом станет. Стих выражает восторги инока перед нечемной красотой обители. В памяти моей сохранились еще иные строфы. Вот, помнится:О, дивный остров Валаам!Рука божественной судьбыВоздвигла здесь обитель рая,Обитель вышней чистоты.Богоизбранная обитель,Пречудный остров Валаам!Тебя дерзнул воспеть твой житель:Прими его ничтожный дар!Не знаю, как воспеть сумеюТвои долины и поля,Твои леса, твои заливы,Твои священные места.Мне перечесть не хватит силы,Твоих подвижников святых,Но их поросшие могилыЛегко пополнить могут стих.Девицы легко осваиваются с простым мотивом и поют с увлечением. Рыжий послушник, видимо, забывает, где он. Он лихо поправляет свою скуфью, ерошит пышные волосы, чтобы падали на спину волнисто, очень приметно охорашивается. Девицы кричат ему: "нежней, нежней пойте!" "С нашим удовольствием-с!" - восклицает рыжий.Я о тебе сказать не смею:!Ты так прекрасна, хороша!Сложить я песни не умею:Перед тобой она бледна.Конечно, инок-стихотворец разумеет под ней обитель, но рыжий, кажется мне, разумеет совсем другое. Он смотрит на девиц, и его рука прижата к сердцу. Понимают это и девицы: прыскают вдруг в ладошки. О. Николай вздыхает: "ах, молодость, молодость..."Думал ли я тогда, слушая стишок этот и подпевая вместе с юной женой моей, что к концу моей жизни, нашей жизни, отзовется в душе моей этот ненастный день, - какой же чудесный день! - и вспомнится живо все - глубокая тишина лесная, сеющий дождик, кулички на отмели, о. Николай, которого уже нет на свете, и - этот рыжий игривый послушник! Всю жизнь хранилось это во мне, крепко забытое, и вот срок пришел, и все восстало нетронутым, ярким, до ослепительности. И связанное с ним, другое, важнейшее.- Вы откуда изволите..? - спрашивает меня худощекий инок, приятный такой лицом, смиренный.Я его давно приметил. Он сидел на палубе под дождем и смотрел на леса и воды грустно-внимательно. Я сказал, откуда. Он продолжал смиренно:- И мне скоро придется Москву увидеть. Послезавтра уезжаю туда, а оттуда в Восточную Сибирь.- Почему же так далеко... в другой монастырь переходите?- Такое послушание дано нам. Мы с братом - назвал он другого послушника, сидевшего тут же, молча, - назначены, и принимаем душевно послушание сие... во Владивосток. Монастырь там открывается.- А давно вы на Валааме?- Годов пятнадцать. Трудно расставаться, все тут родное. Вот и езжу теперь по скитам, прощаемся. Ах, хорошо у нас, век бы не ушел...Он грустно глядел на стены серых скал, на редкие елочки в щелях утесов.- И не поверите, как грустно. Сибирь... там чужое все. А здесь у нас братство. Я из крестьян, трудно крестьянам... а здесь - братство у нас...Встреча, каких много в пути бывает. Думал ли я, что эта встреча отзовется во мне, почти через полвека, в конце жизни, чтобы я что-то уразумел, важнейшее..? Думал ли и он, отъезжавший в неведомую даль, что назначено ему, как и молчаливому его спутнику, великое исполнить, светом всю свою жизнь наполнить и, может быть, - да так оно и случилось, - много жизней наполнить и освятить! что наши пути некогда опять скрестятся, духовно встретятся? А вот случилось... Осень, 1935 год. Прошло как раз сорок лет с той прогулки на пароходике. Я получил письмо. Письмо было не ко мне, а к моему собрату, с просьбой передать мне некоторые, может быть, небезынтересные для меня сведения. И правда: сведения оказались не только интересными, но - для меня - значительности великой и бодрящей.После поездки на Валаам я написал первую свою книжку, юную, наивную немножко, пожалуй, и задорную, - студент ведь был! - задержанную цензурой, - пришлось из отпечатанной уже книжки изъять более 30 страниц и заменить их, с поправками - написал книжку - "На скалах Валаама". Давным-давно разлетелась она по всей России. Еще перед войной не мог я найти ни одного экземпляра даже у букинистов. Одну книжку послал я на Валаам игумену Гавриилу, принимавшему нас когда-то в своих покоях. В книжке была описана и поездка к часовне Андрея Первозванного, бойкость рыжего певчего и встреча с иноками, принявшими послушание в далекую Сибирь. Некто из хорошо знавших Валаам, читавший мою книжку, и прислал письмо, полагая, что для меня небезынтересно будет узнать судьбу описанных мною лиц. Я глубоко признателен автору письма, напомнившему мне забытое. И что же! Давно забытые - сорок ведь лет прошло с той поры! - оказались и по сей день живыми. Жизнь их поистине удивительная. Вот что пишет мой доброхот."Как мною уже сообщалось Вам ранее о рыжем послушнике Георгии, которого И.С. Шмелев так неподражаемо представил в своем сочинении и который впоследствии настолько остепенился, что принял монашество, священство и даже великую схиму, и теперь в великом смирении совершает свой великосхимнический подвиг; так мне хотелось бы сообщить о двух иноках, упоминаемых И.С., которые одновременно с рыжим послушником совершали свою последнюю поездку по скитам родной обители, так как на другой день этим двум инокам предстояло навсегда расстаться с родным для них Валаамом. В эту памятную поездку И.С. с ними беседовал и добрым словом помянул их в своей книге. Эти два инока - Сергий и Герман - на другой же день после встречи их с И.С. отправились на Дальний Восток на святое послушание. Там они основали Новый Валаам, святую обитель, под наименованием "Уссурийский Свято-Троицкий Николаевский монастырь". Эти два валаамских инока, Сергий и Герман, настолько идеально поставили дело устройства новой обители, что, по созидании ее, обитель эта славилась не только в Сибири, но даже и в России своей примерной монашеской дисциплиной, строгостью своего устава и своим благотворным влиянием на все окружающее. В некоторых отношениях обитель эта даже превзошла свою духовную матерь - Старый Валаам. Именно, оборудованием собственной типографии, которая печатными произведениями снабжала не только весь Уссурийский край и Сибирь, но даже делилась со Старым Валаамом.Упомянутые иноки Сергий и Герман доселе живы, пребывают они в России, в Ростовском крае.Старейший из них, о. игумен Сергий, святостью своего подвижнического жития снискал к себе такое уважение, что ему митр. Сергий предлагал сан епископа, но о. Сергий умолил владыку, по своему глубочайшему смирению, оставить его в сущем сане.Уссурийская обитель не избежала общей страдальческой участи: все ее братство большевики разогнали, большой книжный и иконный склад монастыря сожгли, деревянные храмы тоже сожгли, а в братских корпусах устроили свой пресловутый "совхоз".Так на бывшем месте святе - стала ныне мерзость запустения! Преподобнейший о. игумен Сергий, в течение четверти века неусыпными, сверхчеловеческими трудами создавший идеальную иноческую обитель, сам видел все ее разрушение и все сатанинское издевательство над ее святынями... Теперь, горькими слезами оплакивая общее крушение и разорение своего детища, он ждет смерти от Господа, как желанного успокоения от всего жизненного подвига его. В монастырской библиотеке есть портрет сих двух иноков - Сергия и Германа".Эти строки многое мне открыли. Что говорю я, - многое! Огромное мне открыли, чего и предполагать не мог автор письма того. Открыли таинство человеческой судьбы, неисследимую духовную глубину и силу человеческой личности. Раскрылась завеса прошлого, почти полувекового, и что же я увидел! Жизнь творящуюся увидел и жизнь - творящую. За эти сорок лет, неведомыми чудесными путями, создавался "духовный человек", возрастал из заурядного парня-молодчика в послушнической ряске - в великосхимника-подвижника и смиренного служителя Господня.Взрастил его Старый Валаам - русского молитвенника-старца. Подвиги его неведомы, и если нельзя нам пока учесть, что он дал малым сим, приходившим на Валаам за духовным хлебом, ясен для нас его личный подвиг: совершенствованья духовного - во имя Господа.А те два инока... За эти десятилетия, изо дня в день, несли они великое послушание, творили высокий подвиг духовного просветительства, выполняли завет Христов: "шедше убо научите вся языки..." - "возьмите иго Мое на себе..." Крестьянские парни русские, пошли они с Валаама в далекий и дикий край и понесли туда Свет Христов. Сколько тягот и лишений приняли, жизни свои отдали Свету, стали историческими русскими подвижниками, продолжателями дела Святителей российских. И в этих подвигах и страданиях сохранили святое, и это святое в них, видимое народу, среди мерзости духовного опустошения, какой же пример и сдержка для окружающих, ободрение и упование для алчущих и жаждущих Правды. Такими жива и будет жива Россия. Таких взрастил и посылал в мир Старый Валаам.Многое мне открылось, великое. И еще, важное. Закрыты человеческие судьбы; в явлениях жизни, случайных и незначительных, таятся, порой, великие содержания: будь осторожен в оценках; в трудную пору испытаний не падай духом, верь в душу человека: Господний она сосуд.Подумать только... четыре десятилетия! Сколько всего ты видел, получил радости - и страданий тоже, - и жил большею частью для себя. А эти, трое "случайных встречных"... Их жизнь - вся в подвигах: в подвигах возрастания духовного, служения "малым сим"... до полного отвержения себя. И еще, радостное, бодрящее: это - родное, от твоего народа.Мы - в глубоком Никоновом заливе; глубина его, говорят, до сорока саженей. На угловом утесе белый фонарь-маяк. Когда на озере буря, фонарь призывает плавающих в спокойный залив. Деревянная пристанька, домик для рыбаков. Тишь и глушь. Говоря: а "куда укрылся, поглядели бы скит Александра Свирского, вот где глушь-то! а высота... воистину с Господом беседа". Глухая тишина залива, лесов и камня действует на душу. Певчие умолкают. Держатся еще в памяти строки "валаамской песни":Андрей Апостол - есть преданье -Крестом рассеял мрак греха,Предрекши веры процветанье,Поста, молитвы и труда.Начинается настоящий дождь. Бежим в гору, к часовне. О. Николай поет молебен. Богомольцы прячутся от дождя под лапами старых елей. С высоты видно озеро, мутное за дождем, сумрачные леса, утесы, крестик заброшенного в леса скита. Возле часовни стоит деревянный крест, знаменуя тот, древний Крест, поставленный, по преданию, Апостолом Андреем. Дождь переходит в ливень. Бежим с горы по тропинке, раскатываясь на скользких иглах. Народ набивается в каюту, давка. О. Николая притиснули, но он кроткий, не скажет слова. Говорят опасливые: "сколько набилось-то... ну, пароходишка затонет!" Этого быть не может: нельзя потонуть на Валааме, Угодники не допустят, никогда такого не случалось.Певчие в ободрение поют: "Волною морско-о-о-ю-у..." Подхватывают все радостно, уповая: "Го-о-нителя, му-у-чи-теля... под землею скры-ы-и-и-ша-а"...Вступаем в узкую канаву. На камне врезано: "сооружена сия канава 1865 года".- Стоп, машина-а!.. Го-тово дело!..- весело кричат с лодок. Дно пароходика скребет, пароходик дрожит и хряпает. Мальчик-монашонок свешивает за борт голову.- Что, брат ты мой... сели на мель! - весело говорит он мне и хлопает по плечу: доволен.И все богомольцы рады. Кричат: "поддай пару, машинист!" - "чего там пару, будем зимовать!.. Эх, хорошо, братцы... пропадай, Питер"!- Братия, слезай на луду, пароходик облегчить! - кричит машинист, - корма села!Богомольцы прыгают на островки, принимаются собирать бруснику. Монахи-кормщики недвижно стоят на лодках. Машинист с кочегаром отпихиваются шестами, повисли в воздухе над водой. Монашенки шмыгают с кормы на нос.- Брат Пётра, налега-ай! - кричат с лодок. - Угоднички, выручайте!..Советуют спеть "Дубинушку", но постарше - остерегают: она к святым местам не подходит, тут молитва верх берет. Наконец, после общих усилий богомольцев, монахов и машины, после тропаря и "Дубинушки", которую все-таки затянули на лодках не очень громко, пароходик высвободился, - и опять вереница заливов тихих, громад гранитных, проливчиков, островков, старый сосновый бор, таинственный, безмолвный. Вон уж и монастырь. Воцаряется благочиние. Монашонки опять смиренны. Певчие зачинают тропарь Преображению. На лодках крестятся - кресты золотые видно! - и подхватывают раздольно-весело: "Преобразился еси на горе-э..."IX. Святости. В большом скиту. ВразумлениеПод сводами ворот, в заломе, - монастырская лавка "святостей". Строгий монах-хозяин не предлагает богомольцам свои товары: не умеет, что ли, - или грехом считает. Ответит только, сколько стоит. Скажет - и стоит в раздумье. Все - только для богомольца из народа. Валаам не угождает случайному туристу, нет ему дела до туристов: лучше бы их и не было, соблазна меньше. Старый Валаам - суров. Богомолец его - по нем, простецкий, трудовый, духовно-постный: требует крестики и образочки, "из жития", картинки-притчи. Слышишь только:- Для святого угла бы... за полтинник.- Из божественного... наставительного чего бы. Или, редко: "Библию бы, настоящую большую, самую... чтобы уж и внукам проникалось, сколько годов все собирался, со святого места..." Нам хочется чего-нибудь из местного.- Нет ли у вас валаамского чего-нибудь, художественного? Монах не понимает. Смотрит недоверчиво, как будто: "эти питерские, из чистых... развлекатели, все бы им для забавки..." - думает так, пожалуй:- Это чего, худо-ственного... как разуметь? Стараюсь объяснить, попроще: ну, поделок из валаамского гранита... ну, пресс-папье, каких-нибудь фигурок... на письменный бы стол... Он не понимает, что за пресс-папье! Стоит - молчит.- Может быть, ларчик для колец... такой, изящный? на Урале делают, такие... Нет, молчит.- Тут для богомольцев, "святости"... поделок нету. Фи-гурки..? из валаамского гранита? игру-шки..?!- В Питере... там всякие безделки. Тут - "святости". На Валааме не тратят время на безделки. Рыбу на удочку не ловят: баловство. В проливе не купаются: грех, вода святая. По грибы, по ягоды ходить для развлеченья - прихоть: ходят в послушание, во благовремении, для обихода.Есть только деревянные изделия - святыньки: крестики из можжевелки, из кипариса-дерева, свято-афонского, да ложки с видом Валаама и "благословеньем" на черенке: станешь вкушать - о Валааме вспомнишь. Мы выбираем ложки.Древний старичок, совсем слепой, что-то ковыряет за прилавком - нанизывает большой иглой оливковые косточки, свято-афонские, для четок. При каждом новом покупателе он еле подымается с отлакированной годами табуретки и не голосом, а выдыханьем - до того он слаб, - смиренно предлагает свое изделие: "на святую обитель, пожертвуйте... тридцать хоть копеечек, щедрость ваша..." Мы покупаем четки. Старичок светится улыбкой, поверяет угрюмому монаху, как ребенок: "дал Господь-то... вот и еще четочки приняли... сла-ва Тебе, Создателю..." Он детски счастлив, что еще может послужить обители во славу Господа. Вспоминаю и корю себя: зачем не взял у него еще, еще, все четки, какие только были. Вот бы доставил радость! Ведь труд для него - святое, подвиг, как молитва. На Валааме все - в трудах: от самого игумена, от столетнего схимонаха - до мальчугана-монашенка, привезенного отцом "на выправку", - по обещанию, "для Бога". Здесь все в работе - и душа, и тело. И все - во имя. С зари до зари. А ночь? Да есть ли ночь на Валааме! Чуть забылись, а в половине 2-го ночи очередной "будильщик" призывает: "вре...мя пе-нию... мо...ли-тве ча...а-а-ас..!" И все звонит, звонит.А вот и схимонахи, на фотографии. Это купить необходимо: это уж - "валаамское", туземное. Десять их, в схимах-колпаках, с крестами, костями, черепами. Стоят рядком, потупясь, смиренные. Должно быть - непривычно было. Но - надо было. Во главе - игумен. Надо было: требовал народ, "из святостей", под образа, украсить "святой угол". Это - свет Валаама, его слава. Какие лики! Святые старцы, из древности, - отцы. Самый высокий - схимонах Иоанн, молчальник, четырнадцать лет молчал. А вот, с краю, схимонах Сергий, смиреннейший. Долгие годы мучительно страдал в болезнях и, несмотря на боли, ни единой службы не опустил. Мне про него рассказывали на Валааме.Сильный духом был смиренный Сергий. Болезнь "заживо его съедала". Какая - неизвестно. Болел он долго, таял. Может быть, и рак. Однажды, за долгой службой, не смог и он преодолеть ужасной боли. Подошел - подполз к своему старцу-духовнику, в слезах, - может быть, в слезах стыда за немощность, - и стал просить: "отпусти, отче, в келью... помираю... благослови отойти..." Но строг был старец. Мотнул головой, сказал: "а кто канон будет стоять за тебя! правило кто слушать будет?" - "Невмоготу, отче, силы нет стоять..." - "Не можешь стоять - сиди". - "Ох, не могу уж и сидеть, отче..." - "Не можешь сидеть - лежи. Лучше во храме Божием отойти, на молитве стоя". И не отпустил. И выстоял смиренный Сергий. Рассказывал мне о его кончине инок Серафим:- При храме нес я послушание. Помню, кончилась обедня. Подходит ко мне схимонах Сергий - чуть шепчет, как дуновение от ветерка: "прощай, отец Серафим... прощай..." А сам так-то светло плачет, обильными слезами. А я раньше еще приметил, как он во всю святую литургию плакал... так-то плакал! И вопрошаю его: "чего ты, отче Сергие, так плачешь?" А он мне, как бы дуновением, чу-уть слыхать, во сне уж будто: "ах, отче Серафиме... кабы всегда так пели, как нонче... век бы не ушел... как ангельские гласы... и уж так мне хорошо-сладостно, оттого и плачу... будто я был на небесах..." И вся мантия у него заплакана... вся мокрая-мокрая, от слез. - "И причастился я Св. Христовых Тайн... и так-то теперь легко мне... и боли мои не мучают, уснули..." Полобызались мы в плечико. А как стали звонить к вечерне, он и преставился. А это уж дух его тленное попрал, боль и уснула... заранее одухотворился. Вот был смиренный..!Нам понравился образ угодника: светлый проникновенный лик. Спрашиваю угрюмого монаха: чья работа.- Отца Алипия. Иконописной ведает. Алипия... Я вспомнил. Говорили мне про него.- Когда-то в высокой академии учился, медали золотые получал за свои картинки... "мир" писал.Теперь не пишет "мира": иконы только. Когда-то не совладал с бореньем, оставил Валаам.- Духа не смог смирить... Перестал спать, мутился. И вернулся - покорился Валааму. Не стал уходить в леса, на острова, писать в безмолвии природу Божью. Принял постриг. Пишет святые лики только. Я возмущался таким порабощением: вытравил из него Валаам живую душу! Мне говорили:- Нет, не так все это. Наш Валаам освободил ему живую душу, а не поработил. Святые лики ниже, что ли, по-вашему, земной красы, которая прахом распадается? Святой лик есть отображение Господня Света. Ну-ка, напишите кистью Господень Свет..? Тут уж не живописное искусство, а благодать Господня. Вот наш о. Алипий теперь и прозирает духом, ищет в ликах Господень Свет... подвиг высокий принял. Никакое не порабощение, а воодушевление. Нетленное пишет, небесно-вечную красоту.Теперь я знаю: высокое искусство в вечном.Шестой час вечера. Солнце совсем над лесом, скоро за Валаам укроется. Надо бы в Большой Скит, неподалеку; завтра в Коневский едем, а там - отъезд. Не поздно ли? О. Антипа советует, даже понуждает мягко:- Ножки у вас молоденькие, чего вам - поздно! поглядите наш Большой Скит, строгие там подвижники, и строение богатое, храм какой. Только супругу-то не впустят, женский пол только на Престол пускают, в день Всех Святых. Ну что же, проводите супруга, за воротами обождете. Ишь, дружные вы какие, все-то вместе. А то и на лошадке вас свезут...Не надо нам лошадки, пробежим, - в лесу чудесно.Быстро идем, бежим: надо вернуться к трапезе, не огорчить о. Антипу; строгий он, порядок любит.Мимо пустынной пристани, проливом. Солнце зашло за Валаам. Померкло, засвежело. На берегу монашек-старичок складывает щепу - для пароходика. Рыбаки-монахи растягивают на держалках сети; только что осмолили: крепкий запах, до сердца проникает. Пахнет щепой еловой, смолой, водой и... ладаном? Валаамом пахнет. Это запах вечерней свежести, сетей смоленых и - святости? - запах Валаама, обители "за гранью мира", - называл я так, - впитался в память, и доселе слышу. Трудники все еще копошатся, рубят гранит, чеканят, пилят... проволочной пилой! - как странно. Хочется смотреть, а надо к трапезе вернуться. Бежим. Молотки гранильщиков постукивают реже, трудники устали, посиживают на гранитных глыбах.Вот и лес. Дрема и тишина ползут из чащи. Скоро доползут и до собора, служка ударит в колокол, и день закончится. Кончится день на Валааме, а там, на Ладоге, еще заря: там еще огненное солнце.Рука с рукой, бежим мы глушью. На дороге еще светло. Видно, как прорыжело что-то... белка! Смотрим, как вьется в елях. Под ними уже сумрак гуще. Пахнет теплом еловым, пряным. Дорога в гору. Видно с холма, как извивается дорога, на поворотах дремлют сосны. Вот где глушь-то! Что-то шуршит над ними, мягко, рыхло...- большая птица, потонула в чаще. В зеленоватом небе уже белеют звезды-точки. Смотрим в небо. Белые кисейки-облачка, недвижны. Слушаем...- ни звука. Вот она, тишина глухая. И почему-то грустно. Бежим.По каменному мосту, над водой. Черная вода, глухая. Заглядываем, в жути: верхушки елей, небо - тьма и свет. Как жутко опрокинуто в бездонность! Бежим... Часовня! Нет, не одни мы здесь. Лик Богоматери, взирает. Лента, венчик, светится подсвечник. Смотрим... Ладаном как будто пахнет. Войти? Не входим, поздно. А хорошо молиться в дебрях. Ну, успеем...Лужайка, звон колокольца, треск сушняка... Что это... лошадь! Выходит на дорогу, протягивает губы, просит хлеба. Жаль, нет с нами хлеба. Монахи приучили, носят хлеб. Ласкаем, треплем по губам. Кроткая какая, нежные какие губы... бархат. Бежим, оглядываемся: все стоит, ждет хлебца, смотрит.Высокий крест, гранитный, черный. Странно - крест в лесу! Стоит - и смотрит. Оглядываемся - он смотрит. Нет, не жутко, а легко теперь: стоит, благословляет.Вон что-то забелелось, - стены башни, - скит Всех Святых. Где-то вода блестит в деревьях. Пруд? Рощица, там... холмик? Могила чья-то, крест. Нам грустно. Проходим мимо огорода. Ворота на запоре. А вот калитка. Тут предел: женщинам нельзя. В калитку видно: двор, трава, густая, темная. Башня на углу - как крепость. Надо расставаться. Жена робеет, просит - поскорей, недолго... Садится у ворот на травку. Вот странно - женщинам нельзя! Только почему-то - в праздник. Жалею, зачем пошли сюда. Глухое царство, мрак.Иду по травке - и шагов не слышно. Тишина, глухая, как... в могиле. Храм, тихий, в пустоте. Вон казармы словно... низенькие - кельи? Холодный отблеск в окнах, неуют.Досадую, зачем зашли сюда, "в могилу". Думаю - вернуться, и слышу кашель, глухой, тягучий. Оглядываюсь. Темный кто-то, чуть надвигается, от храма. Схимонах? Прямо ко мне, ползет. Мне жутко.- Кто там..? не вижу... кха-а-а...Ползет. Вспоминаю "Вия", - "подымите мне ве-ки". Жуть берет. Говорю, робея, и слышу, как четко отзывается от келий:- Я, богомолец... скит посмотреть... И чувствую, что говорю неправду: теперь мне нечего смотреть здесь, скорей бы выйти на свободу. Но поздно: он надвигается.- Кха-а... поздненько, уже трапезуем, ночь. Ну, кто такой?.. - смотрит на меня из-под куколя, с крестами, - из ученых, что ли? А, студент... вот кто... это какие всех умней... слыхал. Сдалече? Голос у схимника глухой, "могильный".- Из Москвы.- Из Москвы... далече. От нас все далеко. От земли дальше - к небу ближе...- показывает в небо пальцем. - Ну, пойдем... покажу наш храм. Вот, только псалтырь читал. Псалтырь-то разумеешь? Хорошо. День и ночь читаем по отшедшим отцам и братиям. Все отойдем в свой срок... нас будут поминать. Человек, яко трава дние его... разумеешь? Ну, пойдем.Иду безвольно в сумрак храма. Мерцает одинокая лампада. Ладанный, душный воздух. На сводах - иноки, тенями. Темный иконостас чуть золотится, смутно. Старый псалтырь на аналое. Схимонах затепливает свечку. Я различаю под куколем с крестами мертвый нос, мохнатые седые брови, - строгий лик, бородка клинушком, как пакля. Вспоминаю такие же бородки у наших плотников и штукатуров, в детстве видел. Думаю: все тут, на Валааме, из народа. Черный покров на аналое, в серебряном глазете, - поминальный. Подвижник тычет по аналою свечкой, нащупывает вставочку. Говорит "загробно":- День и ночь читаем по два часа, очередное. По-церковному-то разумеешь? Ну, чти... послушаю, как ты разумеешь... мы-то мало учены... послушаю.Я в смущенье: экзаменует, этого недоставало. Знает, что слаб я по-церковному? И почему я должен ему читать? что я ему, мальчишка? вот попал-то. И ничего не видно: желтый лист, весь в воске, в пятнах, титла эти... кто тут разберет!- Ну, чти... вот, кончил я... чти...- в лист, тощим пальцем.Мне тесно. И не могу ослушаться, неловко как-то. И стыдно, что осрамлюсь. Мелькает в мыслях: "может быть, он провидец... знает, что пришли "из любопытства"... и нарочно, чтобы пристыдить, экзаменует?.. святому это не подходит, это уже издевательство..." И не могу ослушаться: попался. А он все тянет:- Ну, чти... ка-к ты разумеешь..?Захлопнуть книгу, повернуться, и..? Нет, непристойно. В волненье вглядываюсь в строки - поразобраться в титлах... и - радость! Знакомое... с детства помню, из "Шестопсалмия"! С Горкиным читали, от всенощных осталось крепко. Читаю твердо, не глядя на титла, -..."скажи мне Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою...""Что, слышишь? - думаю, - что, лихо? вот тебе и "из ученых"!" ..."Научи мя творити волю Твою, яко Ты сей Бог мой: Дух Твой благий наставит мя на землю праву".- Ишь, хорошо разумеешь... во-ка-ак...- хвалит схимонах, а я-то думаю: "нет, не поймаешь, не провидец..." - А разумеешь ли, что сказано... тебе? Враз ведь ты попал... какое слово-то! а, разуме-ешь?..- Разумею...- отвечаю я, не разумея. Выдержал экзамен. Выходим. Мне легко. И схимонах приятный. Пахнет лесом, волей. Гляжу на башни.- В крепости живете? - говорю-шучу: легко мне.- С кем нам воевать, от греха оплот. В лесу живем, по чапыге ползем, неприметно, тихо... ай к могиле-то и подполз, и зары-ли... вся и жизнь тленная, земная.Вся жизнь ползти к могиле! Не понимаю. Кто-то у Шекспира... про бренность жизни... да, в "Гамлете", "бедный Йорик", над черепом смеялись, а этот так спокойно, страшно... Валаам вдруг представляется могилой... все ползут, накрывшись мантиями, с крестами, черепами... "непристойно, тихо" подползают и...- День отжил - к могиле пододвинулся...- вздыхает схимонах, спокойно.- Чем вы питаетесь? - спрашиваю я зачем-то.- А капусткой, водицей, хлебцем... Все едино червю могильному на пожрание приуготовляемся тленною плотию. А душа-то... туда! - показывает он в небо.В зеленоватом небе - звезды. Ночь. Прощаемся. Старец плетется к кельям - "приуготовляться". Бегу к воротам.- Как ты до-лго...- слышу я милый голос - облегченный вздох.Беремся за руки, бежим во мраке. Из чащи веется жутью. Глушь, мрак. И вот, радость, - колокол, вдали. Это в монастыре, "повестка": к трапезе. Теплом пахнуло. Берег, сети. Старичок плетется в гору, к монастырю.- Трапезовать, батюшка, пора... кончился денек, слава Всевышнему... помилуй нас, Исусе-Спасе... - ласково говорит он нам.Мы рады, идем с ним, говорим. Так славно - "Исусе-Спасе", - с лаской.С горы все царство Валаама видно. Свет за нами: на озаренном небе - четкие верхушки елей. Восходит месяц, золотится в елях. Свет и впереди: белый собор, кресты сияют, видят месяц.О. Антипа спрашивает, понравился ли скит. Говорю - да... только грустно там... и страшно. Он не понимает:- Ка-ак... страшно? Да что ж там страшного... святое место, самый главный скит наш, подвижники приуготовляются... чего же вам страшного там показалось?..Говорит с укором. Мне досадно, что я смутил его. Стараюсь объяснить, чтобы он понял наше настроение:- Не знаю, батюшка... настроение...- Че-го... не-строение? Нет, не понимает.- Да как вам объяснить, не знаю... такое наше настроение... все только о смерти да о смерти, все приуготовляются, всю жизнь! И все кресты там, и могилы... и ночь еще... вот и показалось страшно. Он смотрел с сокрушением.- А, ка-кие вы... пу-ганые! Чего же это вы крестиков страшитесь? Это бесы только креста страшатся. А мы, православные христиане, крестом живы. А могилок чего пугаться! За могилкой-то и отворится... жизнь вечная, во Христе... духовному-то человеку. А бесчувственнику, не-строение у кого, - чего же может отвориться..! А, какие несмысленные, а-а-а... Ну, Господь направит. Небось устали? Ну, скажу уж, принесут вам в келью. Господь с вами. Не-строение..!Легко от вразумления о. Антипы, от кроткого его журенья. Есть хочется. Хватаем свежий просфорный хлеб, крутой, душистый, валаамский. Окно открыто. Веет прохладой. Ладогой. Жуем и смотрим. Месяц уж над лесами. Жизнь чудесна! И все чудесно. Так и будет - все дни и дни, все завтра, завтра... бесконечно. Не считаем дней, не думаем. Жуем и смотрим.Х. "Строитель Валаама". Николай Смиренный. Странник