Вслед за ними привезли из Почаева арестованных — архимандрита Виталия и работавшего в типографии иеромонаха Тихона (Шарапова).

Мы расселились так: я с епископом Никодимом жили в общей келии; владыка Антоний один — в другой, а о. Виталий, Тихон и Николай — в третьей. Мы совместно совершали церковные службы в одной из келий, по очереди исполняя ту или иную церковнослужительскую обязанность.

Понемногу жизнь наша наладилась. Мы зажили тихо и спокойно. По вечерам монахи нас приглашали на свои собрания, угощали кофеем, мы слушали их религиозные беседы; иногда они обсуждали интересные казуистические вопросы, и мы с удовольствием следили за их прениями.

Днем мы гуляли по саду. На прогулках стал нам встречаться какой-то незнакомец в военной форме с собакой. Монахи относились к нему с великим почтением; они сказали нам, что этот важный господин "величезна фигура, як ваш Николай Николаевич". Встречаясь с незнакомцем, мы издали с ним раскланивались. Кто-то из монахов потом проговорился, что это один из Габсбургов, внучатый племянник императора Франца Иосифа, наименовавший себя Василием Вышиванным; что он готовится на украинский престол и ради будущей короны перешел в унию. Как-то раз он с нами заговорил на плохом украинском языке. Мы сказали, что украинским не владеем. Он удивился: "Как же вы — украинские епископы — и не говорите по-украински?" Держался он как-то таинственно. Монахи о нем по углам шептались. Что-то во всем его облике было типичное для претендента на пустующий или несуществующий трон…

От нечего делать я стал писать автобиографию. Выдержки из нее иногда читал моим соузникам-епископам, которые меня поощряли.

Наши отношения с монахами улучшились настолько, что они разрешили нам пользоваться фисгармонией, стоявшей в ризнице. Епископ Никодим оказался отличным музыкантом и исполнял разные церковные песнопения. Все шло хорошо, если бы не враждебное отношение к католичеству архимандрита Виталия. Он затевал с монахами споры, обрушивался на них, называя еретиками, отступниками… и как-то раз в запальчивости заявил: "Ваше причастие пища демонов…" Монахи пришли в ярость и в долгу не остались: "Мы думали, вы порядочный человек, а вы хуже собаки!" Я набросился на о. Виталия, но что было сказано, то было сказано… Добрые наши отношения с монахами надорвались: они невольно отождествляли нас с о. Виталием.

Наступила весна… Потекли ручьи. По-весеннему пригревало солнышко… Тут неожиданно к нам приехал архиепископ Алексей Дородицын. Его появление нас смутило. Цели приезда мы понять не могли и так до конца и не поняли. Он объяснял свой приезд добрым намерением начать хлопоты о нашем освобождении. Однако ничего не сделал. С униатскими монахами у него установились сразу простые отношения. С нами он служил и своим чудным голосом скрашивал наши предпасхальные службы.

После Дородицына приехал в монастырь профессор филологии Киевского университета Огиенко. Он работал над переводом православного богослужения на украинский язык. Православный по вероисповеданию, он считал, однако, возможным причащаться у униатов. С ним мы подолгу беседовали и спорили. Он обещал похлопотать о нашем освобождении, но из этого тоже ничего не вышло.Приближалась Пасха. На душе было грустно-грустно… Заточение томило. Ему не предвиделось конца… И вдруг, в Великую Субботу, на монастырский двор въезжает телега, на ней сидит какой-то монах — и мы в радостном изумлении узнаем иеросхимонаха Иова!.. Он приехал нас исповедать и привез письма, куличи и пасхи. Почаевские монахи с великою любовью писали нам, что лобызают наши узы. Радость нашу в то утро передать трудно…Иеросхимонах Иов был старец чудной жизни. В Почаеве он исполнял обязанности "гробового" монаха, т. е. находился при гробе преподобного Иова. Когда Лавре грозило взятие австрийцами, он от моих рук принял схиму и остался в Почаеве; потом его австрийцы услали в лагерь для военнопленных. В молодости благодаря исполинскому своему росту он служил в гвардии, и до сих пор в Париже помнят его бывшие преображенцы.Светлый Праздник мы встретили светло и радостно. Выпросили у настоятеля разрешение отслужить в полночь Пасхальную заутреню и Литургию в келий "почаевцев" — о. Виталия и о. Тихона. Заутреня прошла стройно, мы пропели все пасхальные песнопения. Архиепископ Алексей Дородицын был за регента. Потом все вместе разговлялись.День Святой Пасхи был солнечный, теплый. Мы гуляли по саду. Уже цвели цветы. Из помещения комендатуры доносилось солдатское пение. Знакомые украинские и вообще солдатские песни о "пташечке-канареечке", напоминавшие о России…Не знаю, долго ли продлилось бы наше заточение, если бы не изменилось политическое положение Украины. Завязалась борьба украинцев с поляками, для украинцев неудачная. Поляки их энергично теснили. Украина разделилась на Восточную (Киевщину) и на Западную (Галицию) и организовала два правительства, объединявшиеся под верховной властью Петлюры. Во Львове, центральном городе Галиции, заседало правительство, составленное из галичан и возглавляемое Петрушевичем; в Киеве — правительство Петлюры. До нас добежал слух, что поляки взяли Львов; что правительство вынуждено бежать на восток. А потом мы узнали, что бежавшие министры вот уже две недели, как живут в вагонах на нашей станции…В эти смутные дни украинских неудач нам объявили, что мы свободны, даже предложили доставить нас на Волынь. Мы держали совет — как нам быть?.. Горячие головы — архимандрит Виталий и иеромонах Тихон — заявили, что они возвращаются на Волынь. А мы решили, что ехать с риском попасть в руки одной из бесчисленных банд, разбойничавших на станциях и железнодорожных путях, — не имеет смысла. Наши опасения имели основания: хулиганство и разбой стали повсеместным и повседневным явлением [89]. Когда, направляясь на вокзал для переговоров с одним из министров, я повстречался с какой-то бандой, один из хулиганов хлестнул меня кнутом по плечу. После некоторых колебаний мы решили остаться у поляков, сдавшись на великодушие победителей. Наше положение врагов их врагов (петлюровцев) ставило нас в благоприятные условия и могло нам гарантировать безопасность, даже, быть может, и свободу.