Вскрытые выше разумные достижения мои росли постепенно; но суть их была узрена мною в первые два года академии. А еще раньше, в семинарии, мне представляется весьма убедительным, даже будто неотразимым довод о пользе от веры. Я разумел, главным образом, тот смысл жизни, который дается верою. Это рассуждение всякому интеллигентному человеку давно известно. Именно.Если признавать лишь один этот естественный мир, то смысл жизни почти гибнет: стоит ли жить, если все кончается с могилой? Жизнь оказывается пустой, как ни заполняй ее делами и удовольствиями. А сколько при этом еще скорбей, забот, болезней, мук, недоумений, страстей! Зачем, для чего все это терпеть? Не лучше ли все сразу оборвать самоубийством?! Одно мгновение — и нет "ничего"!Совсем иное мировоззрение и ощущение бывает у верующего человека: есть еще другая жизнь, загробная, бесконечная и — для удостоившихся — блаженная, прекрасная. Есть Бог, Которым и для которого можно и должно жить. Тогда и эта кратковременная жизнь получает полновесный смысл. Такие рассуждения, лучше сказать, — живые чувства — переживались и мною лично. Мне совершенно ощутительным, осязаемым казалось переживание бессмыслицы жизни, если все кончается "здесь". Помню, еще одного товарища по семинарии, С. Щ-ва, я спрашивал:— Ну что же будет, если не признавать Бога и загробной жизни?Он с хладнокровной усмешкой ответил:— Закопают в землю. Лопух вырастет. Корова его слопает. Вот и все.Ему это казалось хоть и не очень утешительным и приятным, но и не очень мучило — быть лопухом для коровы (правду сказать: лопухи-то у нас в России даже и коровы не "лопали" почему-то).Но мне мучительно было даже допустить такой бессмысленный конец... И жуткий холод овладевал мною при одной мысли об этом! И тогда я почувствовал: почему люди кончают самоубийством от неверия! "Нечем жить", — писали иногда самоубийцы перед смертью.И жизнь показывает, что многие самоубийцы кончали расчеты с жизнью именно от неверия и бессмыслицы жизни. И это делали не только мальчики и девочки в 15 — 20 лет, но сознавали и большие ученые. В России была переведена и издана в сокращении "Исповедь безбожника", члена французской "Академии бессмертных" (какая ирония!), Ле-Дантека. Там он с большой логичностью и откровенностью вскрывает эту бессмыслицу жизни неверующих. И утверждает, — ясно, это было и по уму, и по собственному опыту, — что самым умным для них было бы именно самоубийство. Если же, пишет он, мы не делаем этого, то вопреки всякому здравому смыслу, по тупому инстинкту и по трусости своей.После в Париже мне пришлось слышать от одного профессора, будто бы тот закончил свою жизнь верой... Не знаю, насколько это верно; но при его воззрении — правдоподобно.В русской жизни и литературе такой конец безбожия, как самоубийство, известен довольно широко.В Дневнике своем Достоевский приводит несколько случаев самоубийства, по разным мотивам. Но никто из покончивших с собой не был верующим. Есть дневник Дьяконовой, где она подробно описывает свою жизнь, как она дошла до самоубийства.И наоборот, вера спасает от самоубийства. Расскажу два случая из моего опыта.Один бывший богатый человек, приехавший эмигрантом в Америку, рассказывал мне про себя следующее. Тяжелая жизнь в бедности, лишение богатства часто приводили его к мысли о смерти. Однажды вечером он направился к реке, чтобы потонуть. И вдруг он видит во тьме светящееся приглашение такого рода:— Прежде самоубийства зайдите сюда!Он зашел... Пастор стал беседовать с ним. И в результате — он остался жив и нашел себе место.А вот другой случай.За границей я был законоучителем и духовником в Донском кадетском корпусе. Пришел годичный срок смерти б. атамана К., застрелившего себя из револьвера. Назначена была всенощная, а завтра — литургия и военный парад. Да и самый корпус был назначен во имя самоубийцы атамана.Я решительно отказался молиться церковно за него и служить службы. Директор обещался жаловаться на меня высшему духовному начальству моему. Я не возражал. Так служб и не было. Парад провели.После обеда приходит ко мне высокого роста офицер (кажется, подполковник), в шинели нараспашку, и задает вопрос:— Почему вы не служили ни вчера, ни ныне по нашем атамане?Я объясняю ему, что так учит наша Церковь — за самоубийц нельзя молиться — если только они не покончили с собой в ненормальном состоянии. И сослался ему на каноническое правило св. Тимофея, патриарха Александрийского. Он выслушал меня внимательно и говорит:— Ну, благодарю вас!— За что? — спрашиваю я его удивленно.— Значит, Церковь строго смотрит на это?— Как видите!— А я ныне хотел застрелиться. Но ваше (мое) поведение остановило меня.И он остался жив, — слава Богу.Почему это так — понятно. Если человек знает, что есть другая жизнь, и если за наше поведение придется еще и давать ответ пред Господом, то невольно задумаешься пред таким решением.А еще более важно, что тогда жизнь — даже со всеми ее скорбями и неудачами — получает смысл: над нами есть Промысел Отца нашего небесного. Это всякий из нас знает.А если Бога нет для нас, нет и смысла жизни! — Но если бы кто-нибудь счел переживания Кириллова и других людей лишь литературным вымыслом Достоевского или недоумием самоубийц, то вот нам открытое признание о себе самом другого писателя — Толстого. В своей "Исповеди" он рассказывает о своих мучительных переживаниях, когда он попадал в полосу неверия. Там он описывает свои шатания. Когда, пишет он про себя, была у него вера, он чувствовал себя спокойным, удовлетворенным. Но стоило ему лишиться ее, как его охватывала мысль о самоубийстве и он думал покончить с своей жизнью, "только не знал: пулей или петлей?" И он сам говорит, что некоторое время носил в кармане веревочку, чтобы повеситься. (См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона под словом: "Толстой".)Приведу, — правда, по памяти, но верно, — следующую заметку Горького о встрече с Толстым... Крым. Ялта. Толстой едет верхом. Догоняет Горького. Тот идет около стремени. Начинается разговор.Горький: В Ялту приезжает Владимир Галактионович (Короленко).Толстой: А он в Бога верует?Горький: Не знаю.Толстой: Главного-то и не знаете!Горький молчит.Толстой: Он верит, да только боится атеистов... И Андреев ваш тоже верует, но и он тоже боится атеистов... И Бог ему странен.Дальше Толстой продолжает разговор о Боге, о душе, о вере, об уме и пр.Кстати, хотя это лишь отчасти имеет отношение к данной теме о неверии и самоубийстве, — выпишу из той же заметки из записной книжки Горького.Встречается Горький с грубым партийцем рабочим. Тот говорит:— А ежели всмотришься-вглядишься, то иной раз думаешь: вот мы затеяли дело; и к чему оно клонит?Рабочий при этом рассказал Горькому какую-то "невероятную похабщину" (это — подлинные слова Горького).— Ведь, как ты ни говори, а умирать придется. А-а?!Дальше в записках не написано: ответил ли ему Горький или нет — неизвестно.Но, как видим, и у простого человека вопрос об ответственности связан со смертью...А вопреки этим несчастным примерам, обычно и совершенно справедливо указывают на тот душевный мир, которым обладают люди верующие, знающие смысл своей жизни. Один из иностранных проповедников остроумно заметил:— Сколько примеров знает история, как неверующие каялись, хоть перед смертью, в своем неверии. Но еще не было ни одного случая, чтобы верующий раскаивался за веру свою.И особенно ярко это различие проявляется именно перед смертью, этим экзаменом жизни и всего мировоззрения человека. Мы все знаем, как спокойно относится к смерти верующий, простой крестьянин. Мне пришлось слышать от одного архиерея рассказ про своего отца — иерея. Позвали его напутствовать умирающего старца. Исповедал его батюшка, причастил. А потом, ввиду явного конца, стал успокаивать его — мирно встретить смерть. Немало старался отец духовный, убеждая чадо свое не бояться смерти. А когда он кончил, то умирающий совершенно спокойно сказал:— Да я, батюшка, и не боюсь.Растерялся от такого ответа наставник...Прекрасную и мирную кончину описывает и Толстой — о своей няне в "Детстве" и "Отрочестве". А между тем сам он, при спутанной вере своей, умирал крайне мучительно: ужасался, кричал, недоумевал! "А мужики-то, мужики как умирают!" — говорил он с завистью. И в своей "Исповеди" открыто признается в этом (пишу по памяти, но верно):— Поскольку среди нас, людей богатых и аристократов, мирная смерть есть явление редкое; постольку она среди простых крестьян — явление обычное.И действительно, всем известно, как умирает русский солдат и вообще православный человек.Замечательна смерть раздавленного деревом приказчика — из "Записок охотника" Тургенева ("Смерть"), можно сказать, святая смерть. Или там же описывается неизлечимая болезнь и тихий конец Лукерьи ("Живые мощи").Известны, правда, случаи, что и безбожники умирали мужественно, — особенно из революционеров. Но полагаю, тут мы имеем дело больше с твердостью характера и с упорством материалиста, чем с ясным убеждением об осмысленности смерти. При этом таких борцов за общественные идеалы утешает сознание, что они работали на пользу другим и даже смертью своею продолжают служить человечеству: этот моральный смысл давал им силу.Но при последовательном рассуждении и это утешение оказывается непрочным.Мораль без религии не имеет основания. Если все кончается этой жизнью, если нет для меня и никаких нравственных обязательств и норм, кроме одного беспринципного желания — удовлетворять свои собственные случайные стремления и прихоти. Никакого "долга" пред другими, хотя бы пред родным отцом и матерью или перед детьми, нет. Есть лишь один звериный принцип: делаю, что хочу. Если Бога нет, то мне все возможно! Ведь тогда человек — "сам себе Бог". Никакой морали, никакой общественной солидарности, никаких государственных законов не нужно признавать: "я" сам себе непогрешимый закон.И человек, потерявший Бога, обычно становится на путь аморализма, нравственного безразличия. Образно, хоть и вульгарно, высказал эту идею капитан Лебядкин у Достоевского:— Ежели Бога нет, то какой же я после этого и капитан?!Конечно, это грубо сказано, но — логично: если никакой ответственности у неверующего нет, тогда нет нужды признавать и какой бы то ни было авторитет вообще... Кроме лишь страха террора перед временно имущими власть: тюрьмы, ссылки, смертной казни и пр. ...Проф. СПб университета Петражицкий, автор сочинения "О мотивах человеческих поступков", говорил, что основой всякого права, в конце концов, служит или наша совесть, или более сознательная норма — вера, т. е. оба источника религиозного происхождения. Без этого, — без Бога — нет и права, хотя бы самого минимального.Это — только иными словами — в сущности подтверждает сентенцию капитана Лебядкина. И один из главных вождей русской революции. К., лично мне говорил, что он, как с. р., не может принять безбожия атеистов, потому что тогда, при отсутствии абсолютных оснований, нельзя утвердить самый основной принцип их партии: уважение к личности. Без Бога и бессмертия человек — вещь, вошь, раздавить которую не составляет никакого препятствия. Потому он сам "всегда был верующим: неверие же отвратно мне".Сознавая эту аморальную бессмыслицу неверия, руководители общества и считают необходимым, целесообразным, полезным "поддерживать" веру, как фундамент нравственных устоев мирной общественной жизни.И что поучительно: иногда эти "вожди" сами остаются безбожниками (и теоретическими и практическими); но веру "поддерживают". Иногда (и не часто ли?) равнодушные к религии капиталисты жертвуют на храмы, на священников, на богословские школы, через которые они надеются держать народ в Божьем страхе; а это выгодно и для их капиталистической деятельности.Вера, таким образом, является для них одним из видов "бизнеса", легче держать в повиновении религиозно-моральную толщу народа.Какое издевательство над религией, над Богом!Ал. Павел такой взгляд на благочестие называет резким словом — сумасшествием, поврежденностью ума.— "Пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие (вера) служит для прибытка" (1 Тим. 6, 5).Это истинно. И это сумасшествие рано или поздно кончается крайне плохо и для самих таких мнимоверующих. Народ, массы мало-помалу начинают понимать ложь и лицемерие своих господ; и становятся сначала сами такими же безбожниками как и те; а потом, конечно, теряют веру и в моральные принципы. Конец же такого обмана — восстание. И это — совершенно справедливое возмездие: всякая ложь в конце концов разрушает и себя саму, и взрывает и себя саму, и взрывает с собой и общество.Но если даже допустить и полную искренность поддержки веры ради нравственности и преуспеяния общественной мирной жизни, — все же и тогда эти основы веры будут непрочными. Прежде мне казалось иначе; я думал, что этим "разумным" доказательством действительно подтверждается не только необходимость, но и реальность веры, Бога: "Бог необходим, следовательно, Он есть".Однако не нужно много думать, чтобы узреть неосновательность такого чрезмерного вывода. Да, религия полезна: слов нет! "Бог — нужен" (да простит Господь, что я дерзаю даже повторять такие фразы их!). Но отсюда еще никак не следует с обязательностью, что уже Он и на самом деле есть. Есть много вещей, которые нужны нам, но они не всегда бывают у нас. И противники веры справедливо возражают, что такие выводы делаются иногда людьми для их собственного утешения и выгоды, — это полезный самообман.И хотя поэт сказал: "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман" (Пушкин), но это лишь до той поры, пока мы искренно верим предварительно в несомненность нашего идеала. А как только мы узрим обманчивость его, тотчас же падает и все почитание его, и вся польза от него. Истукан низвергнется!Стало ясно и мне, что из полезности или необходимости чего-либо еще нельзя делать вывода уже и о бытии его. И вопрос в моей душе стал иначе: я должен и хочу веровать не потому, что это нужно, а потому, что это действительно есть. Тогда уже я принимаю и пользу, тогда лишь она и действительно будет, неизбежно будет. Не от пользы — вера, а от веры — польза. Не от смысла жизни — к Богу, а от Бога — к смыслу жизни. Это — две различных установки. Мне неисчислимо дороже Сам Бог, сама вера; а полезно ли это, — вопрос второстепенный и малозначительный. И наоборот, если бы вера в Бога, несомненно сущего, вела бы в этом мире к невыгоде, к гонениям, страданиям, смерти; то для меня было бы ничтожным, раз есть Бог!Таким образом, прагматический, целесообразный смысл религии, хотя практически и бывает сначала полезен, но логически он сомнителен: из нужды нельзя делать вывода о бытии, реальности.Я же хочу только реально-сущего Бога. И лишь это даст мне прочное основание в моей вере. Мне нужно непосредственно откровение Его Самого. "Явился мне: да разумно (явно) вижу Тебя", говорю и я с пророком.И никакие побочные соображения не убеждают меня в истинности существования сверхъестественного мира. Правда, немного они помогают, т. е. подталкивают к признанию его, вызывают желание его; но не с безумной обязательностью. И мне совершенно понятно, что неверующий не убеждается в вере и после таких полезных соображений. Все это идет еще из субъекта, от человека: а не от Самого Бога. Вера же, как мы показали, есть самооткровение Его. Вера есть — Бог, открывающийся нам. Только такой реализм и убедителен, и прочен. Все иное — сомнительно, хотя бы казалось и нужным.Между прочим, в богословии есть целое направление о прагматическом значении всех догматов христианства. Оно заключается в том, что там тоже раскрывается полезность веры и в догмате Троичности, и в воплощении Сына Божия, и в Утешителе Духе; разъясняется "динимический" смысл, или благотворное действие на душу человека всех таинств. Есть это течение и за границей. Так называемое "нравственно-психологическое" истолкование догматов является основою такого типа богословствования.При всей интересности и практичности этого богословского метода я не только не придаю ему большого значения, но считаю его даже неверным и опасным. Прежде всего потому, что такое объяснение не вскрывает главной основы догматов — их фактической реальности, открытой нам. Затем думает объяснить необъяснимое: это все еще последствие рационалистического умопомрачения, отрицающего или пугающегося тайн откровения. Наконец, оно переводит нашу душу от самых догматов в их практичность: с Божественной основы сводит на человеческую, с откровения на ум, с высшего на низшее.Конечно, и тут может быть польза, — особенно для младенцев по вере, требующих еще все "понять", "объяснить". Но если эта теория становится не вспомогательной, а вообразит себя исчерпывающей, главной основой веры в догматы, — то этим она подорвет подлинную основу ее, так как (повторяем для внедрения) всякое познание основывается на реальном откровении объекта, или бытия — субъекту, — а не на человеческих, хотя бы и остроумных измышлениях человеческого ума субъекта. Так именно и утверждает ап. Павел в Послании к Коринфянам:"Когда я приходил к вам, братия, приходил возвещать (а не доказывать) вам свидетельство Божие (самооткровение) не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого.. И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении (откровении) духа и силы чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией" (1 посл. 2, 1,2,4,5).И сам Савл обратился ко Христу, когда Он явился ему и спросил: "Савл! Савл! Что ты Меня гонишь?" Впрочем, все же и этим "разумным" путем, — особенно для новоначальных в вере и недостаточно острых еще умом, можно принести некоторую относительную пользу. Ум и тут может послужить нам еще раз в так называемой "разумной вере". Но не глубоко, не фундаментально!

Ж) Смысл аналогий

Теперь мне осталось разобраться еще в одной услуге ума вере — в методе аналогий, уподоблений, сравнений.Ввиду того, что истины религиозные непостижимы для ума, а в то же время у человека есть постоянное желание "понять и понять"; всегда религиозное восприятие обращалось к сравнениям, чтобы хоть немного приблизить "к уму", или к известному уже нам опыту, факту — вещи неизвестные или превышающие ум. Такими сравнениями полны религии. Укажем на несколько примеров из христианства.Бог Един, но Троичен в "Лицах". "Лицо" — это сравнение взятое из человеческого мира, чтобы указать на самостоятельность каждой ипостаси Божества. Бог — "Отец": опять взято из нашего мира, потому что Христос наименовал Себя Сыном, а Сын предполагает Отца; и сыновство требует "рождения"; поэтому про Отца говорится, что он "рождает", а Сын "рождается". Но что такое "рождать" и "рождаться" в приложении к Богу, — это сравнение совершенно непостижимо. Про Святого Духа говорится, что Он "исходит" от Отца, подобно тому, как тепло "исходит" от солнца. Но какое различие рождения от исхождения, это знает только один Бог. Никто больше! В символе веры мы читаем: "Света от Света", — чтобы показать и единосущие (Ее. — А. С.), и бесстрастность рождения.На этом остановлюсь. Насколько полезны эти сравнения? Достигают ли они своей цели? Объясняют ли в самом деле необъяснимое? Делается ли через это тайна постижимою?Сначала неопытному ценителю может показаться, будто непонятное стало понятнее. Но на самом деле это лишь поверхностное утешение. Предмет по сути своей остается столько же таинственным, как и был, — как показало выше на сравнениях "Отца", "Сына", "рождения", "исхождения". Так и должно быть!Почему? Не только в силу абсолютной непостижимости Божественных вещей, но и в силу единичности всякого вообще бытия, неповторимости его. Всякая вещь единственна, абсолютна и, как таковая, не переводима ни на что иное, ни на какое другое бытие; и никаким сравнением, никаким иным словом не выразима, не объяснима.Но все же сравнения не бесполезны для новоначальных; для сознательных же верующих в этом уже нет нужды. Начальным же эти сравнения помогают, собственно, не уяснить самый вопрос, а только устраняют мнимые препятствия и тем облегчают принятие непостижимых предметов. А облегчение это совершается таким способом: человек что-либо уже узнал или принял, как факт, хотя бы и не понимал его; и таковой предмет ему кажется несомненным. И когда он встречается с другим, еще непостижимым для него предметом, то обычно старается сблизить его с уже известным. И тогда человеку уже легче допустить бытие нового и непостижимость бытия: раз принято одно, то можно допустить и другое, подобное. Возьму несколько примеров из самой жизни. Когда в Херсонский монастырь [1] приехали для обысков и ареста представители власти, то перед трапезою начальник группы поднял со мной и другими монахами вопросы о вере.— Посмотришь на вас, — говорил он, глядя на меня, — вы будто человек интеллигентный, а между тем учите народ басням.— Каким, например? — спрашиваю.А кругом стоят наши монахи и чины обыска.— Вот вы учите о Троице, а говорите, что Бог один.— Вы думаете, что это невозможно?— Разумеется, невозможно: три не может быть один.— Вы человек с образованием? — спрашиваю его.— Да, я кончил реальное училище.— В таком случае я могу указать вам на то, что не только из трех может быть одно, но даже из семи — одно.— Что такое? — недоумевал мой совопросник.— Вы из физики знаете, что такое белый цвет: он кажется обычно простейшим; даже мы говорим: эта стена не выкрашена, хотя и побелена. На самом же деле белый цвет — самый сложный: он состоит, как известно, из семи других цветов радуги.Всякому известно, что если семь цветов пропустить через стеклянную призму, получится белый цвет. И наоборот, если через ту же призму пустить белый луч света, он разложится на 7 составных своих цветов.Начальник обыска до такой степени растерялся, что ничего даже и не сказал. Что случилось с ним? Понял ли он догмат Троицы? — Никак! Принял ли? — Нисколько! Но данным сравнением из его возражения было выбито оружие недопустимости Троицы — Единицы, вследствие непостижимости такого сочетания было устранено препятствие. Как? Через сравнение с известным ему фактом сочетания семи цветов в одном. Хоть он ничуть не понимал и этой тайны природы (как и мы с вами, читатель, не понимаем ее и доселе); но самый факт ее был ему известен, — или, как ошибочно говорят, — "понятен". А если возможно было одно, то уже легче принять и другое подобное. Впрочем, — повторю, — это легче уму неглубокому; а серьезный человек и после этого останется перед непостижимой тайной бытия — не только сверхъестественного (Троица), но и естественного (радуги).Возьму другой пример.Я долгое время не знал, что такое "артишоки". Спрашиваю евших этот плод: объясните! Начинаются сравнения: вы вкушали спаржу? — Ел. — Это похоже. — Ну, вот я теперь думаю о спарже, а ни в малейшей степени не прояснил вкуса артишоков.И сколько бы ни пытались "объяснить" мне о них, все равно, вещь остается единичной и на другой язык непереводимой. А когда я вкусил их уж сам, я "узнал", что за вкус в артишоках. Но и после этого опыта я ни другим, ни самому себе этого вкуса и чем именно он отличается от спаржи, от шпината и т. п. (объяснить не могу). Таким образом, аналогии имеют, по существу, очень малое значение, лишь устраняя препятствие к понятию непостижимого, еще не познанного бытия. И сознательный верующий, нашедший другие пути веры, несравненно более серьезные, не будет спускаться на путь сравнений, а сошлется лишь на факт, на откровение; и притом не побоится заявить о непостижимости его. Так именно мы видим в рассказе ап. Павла о видении им "третьего неба"... Это слово "третье небо" он все же изрек, — хотя оно нам с вами совершенно непостижимо; а ему было приемлемо, ибо он это испытал. Но о дальнейшем он совершенно отказался объяснять: "не знаю — не то в теле, не то вне тела", слышал "несказанные слова", коих невозможно передать на человеческом языке, т. е. хотя бы сравнить с чем-нибудь известным человеку. А самый факт для него был несомненным: "знаю", "знаю", — повторяет он настойчиво (2 Кор. 12, 1 — 4).Таков незначительный смысл метода аналогий: они лишь для детей кажутся умом и опытом. А так как большинство из нас еще нуждаются в словесном "молоке" (Евр. 5, 12), то употребление сравнений в религии имеет довольно широкое место.Поэтому я нахожу небесполезным привести здесь несколько примеров: может быть, кому-нибудь они пригодятся.Как воплотился Бог в человеке и все-таки не смешался с ним в нечто новое, третье? — Сравнение: как и душа живет в теле человека, но не смешивается с ним, однако составляется одно живое существо — человек, а не два человека, и не третий — новый.Как мог воскреснуть Христос и воскреснуть мертвые? — Ап. Павел на это отвечает сравнением с растением, оживающим из разложившегося зерна (1 Кор. 15, 35 — 38). То же сравнение употребил и Сам Спаситель (Ин. 12, 24).Что за новое духовное тело? — Можно указать на пример куколки, перерождающейся из червяка в порхающую бабочку.Каким образом хлеб и вино превращаются в Тело и Кровь Христовы? — Сравнение: и всякая пища и питье каким-то таинственным процессом химического превращения делаются телом и кровью в человеке.Как может быть бесконечность? — Сравнение: и пространство кажется нам бесконечным.И так далее. При небольшом напряжении можно всегда найти что-нибудь похожее. Тем более, что человек есть некий образ Божий; а потому и сравнения между Богом и нами имеют некоторое основание в самом подобии нашем.Такова еще новая польза "ума". Вера от этого не становится "разумною"; но ее уже легче принимать робкому уму человека, еще не понявшего пути превосходства тайн перед всякими "разумными" соображениями. О своем аресте севастопольской "чрезвычайкой" митрополит Вениамин рассказал в книге воспоминаний "На рубеже двух эпох". – Сост. ^

З) Естественные доводы рассудка в пользу веры

Иногда и мне казалось, что уму вовсе уж нет места в области веры. И это — строго говоря — так. Но в вере рядом с областью вещей сверхъестественных есть еще область естественного порядка, тесно с ним связанного. И тут есть великое место и естественным путям познания, которые содействуют принятию потом и сверхъестественного бытия.Возьму пример веры во Христа Спасителя, как Сына Божия. Как Бог сделался человеком, это непостижимо; как в Нем соединились — и притом и неслитно, и нераздельно — тайна. Но что Христос, как Человек, действительно был, жил на земле, исторически ясно и несомненно. И эту сторону можно обосновать теми же самыми способами, как и историчность всякого человека: остались документы от того времени; документы (Евангелия и Послания) засвидетельствованы очевидцами. Это совершенно ясно открывается и из внешнеисторических, и из внутренних данных этих источников. В частности, от того искреннего и простосердечного тона, каким они написаны, от множества деталей, которые могли быть известны лишь очевидцам. И всякому, читающему Писания простосердечно, становится несомненно достоверным, что писали их бесхитростные и добросовестные очевидцы.А если бы кто захотел искать и внешних свидетельств со стороны знавших об этих событиях или пользовавшихся Писанием, то следы этого мы находим отчасти от первого века, а уже от второго века их — множество.Но, повторяю, сами Евангелия, Деяния и Послания настолько несомненны по своему происхождению и содержанию, что всякий непредубежденный человек не может не принимать их. Я свидетельствую об этом и по своему собственному опыту, — как перед Богом! Многое множество раз я зрел эту достоверность, читая Евангелие, особенно за богослужением. Зрел простым разумом, а не каким-либо чудесным откровением. И несомненность Евангелий и Деяний апостолов мне представлялась (и сейчас представляется) такой очевидной, что я не мог не верить свидетельствам писателей. И можно сказать, что это была уж не "вера", а простое видение бывших вещей.Когда мы теперь изучаем историю Цезаря, мы не говорим, что "верим" в это, а просто "знаем" на основании достоверных свидетелей и внутренней несомненности описываемых событий. Совершенно так же "узнаешь" и о событиях Евангельской истории Христа Господа. А если эти документы столь несомненны, то и их свидетельство о Божестве Иисуса Христа должно принимать просто, без колебаний. И не только "должно", но и просто "невозможно" не принимать. А если не принимать, то это было бы только противоестественным упорством, противоразумным насилием над самим собою, над своим же умом, над очевидностью. И я много раз замечал за собою и другим говорил, что при чтении Писаний не вера трудна, а неверие; чтобы не веровать, нужно бы или сходить с ума, или закрывать очи от очевидной правды. И Сам Спаситель обвинил неверовавших современников именно в ожесточенном упорстве их, как причине неверия:"Потому не могли они (евреи) веровать, что... народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их" (Ин. 12, 39, 40. Ис. 6, 10). "Ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию" (ст. 43).И прямо говорил: "Вы не хотите придти ко Мне" (Ин. 5, 40).Таким образом, простое, разумное, беспристрастное "исследование" источников нашей веры приводит нас к вере.Если же мы обратимся далее к содержанию откровения о Христе Господе, то это еще более убедит наш разум в Божестве Господа Иисуса Христа. Если источники истинны, то несомненны и факты Евангелий и Деяний. А они — явно чрезвычайны, с какой бы стороны мы ни подошли к ним. Если мы возьмем всю жизнь Господа, то с момента безмужнего зачатия Девы Марии до воскресения и вознесения Его на небо, все — сверхъестественно. Если мы возьмем Его чудеса и поразительную легкость их совершения, — они говорят о Творце мира, для Которого так же легко воскресить умершего сына вдовы Наинской или смердевшего уже Лазаря, как и сотворить весь мир из "ничего".Если мы видим, как повинуется Ему и сама неодушевленная природа, — "умолкни, перестань!" — и море мгновенно стихло, то мы и теперь дивимся, как и потрясенные в то время апостолы, готовые пасть на колени пред Ним и говорить: "Воистину Ты Сын Божий" (Мф. 8, 27; Лк. 8, 22 — 25). Когда мы читаем об изгнании Им бесов, то зрим в Нем Владыку и преисподнего мира, без воли Которого бесы не смеют даже войти и в свиней (Мф. 8, 31).Когда же слышим, как Он говорит с властью грешникам: "прощаются тебе грехи", то мы, вместе с евреями, спрашиваем справедливо: "Кто может прощать грехи, кроме Бога?" (Мф. 9, 2). А он отвечает: Сын Человеческий имеет эту власть, — как, следовательно, Бог.Но всего более свидетельствуют о Нем Его собственные слова о Себе, как о Боге, многократно — и сокровенно, и открыто высказываемые. Этим полно особенно Евангелие Иоанна, но и другие евангелисты говорят то же самое.— "Кто же ты? Иисус сказал им: от начала Сущий" (Ин. 8, 25).— "Прежде нежели был Авраам, Я есмь" (8, 58).— "Я и Отец — одно" (10, 30).И евреи понимали буквальный смысл Его слов, поэтому они схватывали камни и хотели побить Его (8, 59; 10, 31), как "богохульника". За это, собственно, и распят был Он и за это хотели побить Его (Ин. 10,33):— "Скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?" (Мф. 26, 63).И когда привели Христа на суд Каиафе, тот, после безуспешных лжесвидетельств клеветников, прямо задал Ему вопрос:— Ты ли Сын Благословенного? (то есть Бога).— Да! Я, — ответят Христос (Мк. 14, 61 — 62).Они сочли эту истину кощунством и осудили на смерть Его. А когда Пилат старался оправдать Его перед бесновавшейся толпой, то они в неистовстве кричали:— "Распни, распни Его!" Он "Себя Сыном Божиим" объявят (Ин. 19,6,7).И не отрекся Господь от этого: ибо воистину был Сыном Божиим! Что сильнее этих самосвидетельств Сего безгрешного?!А вся Его святейшая и разумнейшая Личность ручалась за то что Он говорил только одну истину. И самые ожесточенные враги не могли обвинить Его ни в чем противном совести и нравственным законам.И если эти немногие строки собрать воедино, то истинно нельзя не верить во Христа, как Господа!В России был такой случай. В киевской тюрьме сидел под арестом студент-революционер. В камере было лишь Евангелие для чтения. Он был безбожником. От скуки же стал читать эту книгу. Сначала, — как написал он потом свою исповедь, — ему было неинтересно. Особенно неприемлемы ему были чудеса. Но при дальнейшем чтении он ощутил странное для него приятное удовольствие. Затем ему все более и более привлекательным становился самый Лик Христа — Святой, Кроткий, Чистый, Неложный. Но вот однажды поразили его слова Христа на прощальной вечере с учениками:"Я есмь путь и истина и жизнь" (Ин. 14, 6)...Что такое?! Откуда в мире могли даже прозвучать такие немыслимые слова?! Доселе он считал Христа человеком, учителем, пусть даже и Непорочным, но все же обыкновенным человеком, как и все, как и сам студент. А теперь? Мог ли он, вот этот студент, сказать бы про себя такие слова: "Я — истина". Даже еще больше: "Я — Сама жизнь". Абсолютно невозможно! Это было бы не только смешно, но даже и безумно... А другие!.. И ясно стало ему: никто, никто в мире не может сказать эти слова... А следовательно?? Следовательно, Тот, Кто дерзнул изречь их и изрек с такой несомненностью о Себе, — не был человеком.И студент уверовал во Христа Бога!...Эта исповедь (которую вспоминаю по памяти) была напечатана в одном серьезном сборнике, изданном в Киеве религиозно-философским обществом православных профессоров, ученых и интеллигентов.Заглавие не помню уже... Как жаль, что теперь таких книг не достать. И как мы не ценили наших русских ценностей духа! Поистине — как евреи: имели очи и не хотели видеть, имели уши — и не слушали (Ин. 12, 40).Теперь бы вот хоть бы почитать, да не найти этой книги.Вот я взял одну сторону из христианства: достоверность его источников; и мы видим, как здравый ум подходит к вере, помогает нам. Он не объясняет нам непостижимости Боговоплощения; не дает понять, как соединилось во Христе Божеское естество с человеческим; тайной остается, как от Духа Святого зачался Сын Божий во утробе Пречистой Приснодевы. Все это нужно принимать потом верою на доверие. Ведь и сама Божия Матерь не уразумела таинства совершившегося в Ней потом Боговоплощения; а когда Архангел Гавриил пытался несколько успокоить Ее смущенный ум ссылкой на зачавшую в старости Елисавету, — хотя это, конечно, было совсем не то же самое, что и зачатие от Духа, — то оставалось ему сказать одно: Бог все может! — И верующая из всех верующих (дерзну сказать: Мудрейшая, в своей глубочайшей вере, паче Архангела Гавриила!), Преблагословенная сказала: "Я раба Господня! Пусть будет со мною по слову твоему!"... И это — после такой непостижимой веры — стало!Велика тайна Боговоплощения (1 Тим. 3, 16). Непостижима даже и для Самой Девы, а не только ангелам и людям. Исторический рассказ об этом чуде из чудес настолько несомненен; и Лик Девы Марии, о Которой потом узнали все апостолы и весь мир, настолько непорочен, чист, свят и достоверен, что самым простым, непредубежденным умом приходишь к необходимости принимать это событие с полнейшим доверием! Так и все вообще в Евангелии. Возьму еще пример. Факт воскресения от мертвых Господа Иисуса Христа, как известно, имеет величайшее значение для христианства не только как чрезвычайное чудо, удостоверяющее Божество Его, но и догматически важнейшее для всего мира: оно говорит об ожидающем — и нас и даже этот вещественный мир — духовном обновлении: "есть тело душевное, есть тело и духовное", говорит ап. Павел (1 Кор. 15, 44). И сама "тварь с надеждою ожидает" изменения (Рим. 8, 18 — 23). И потому понятно, что евреи сразу воспротивились принятию этого славного события, подкупив стражу: пришли ученики ночью и украли Его (Мф. 28, 11 — 15).Но как эта ложь пуста и легкомысленна! Простому детскому размышлению очевидна бессмыслица такой выдумки! И с самого начала христианства благовестники и проповедники легко, простыми здравыми рассуждениями опровергали это лукавое измышление. Но для меня убедительнее всех других опровержений представляется отношение к этой лжи самых первых свидетелей, апостолов. Не знаю, обращали ли вы, читатель, внимание на то, что трое из евангелистов даже не сочли нужным упомянуть о такой пустой выдумке! Такое ничтожество представляла она для очевидцев, что не стоило и писать о ней!И только один ев. Матфей рассказал на память потомству об иудейском растерянном изобретении. Но и ему, и всем читателям Евангелия до такой степени оно казалось бессмысленным, что против него евангелист не нашел нужным сказать хоть бы одно слово опровержения! Это молчание апостолов сильнее всяких опровержений! А дальше ап. Петр и Иоанн на суде перед синедрионом говорят просто и решительно о том, что Христос воскрес; но даже не упоминают о пущенной евреями лжи — о воровстве тела. И еще удивительнее, что сами первосвященники, пустившие среди своих эту ложь, никак не осмеливаются повторять ее пред учениками! Совершенно немыслимая для судей вещь: в отсутствии обвиняемых распространять слух об их преступлении; а когда мнимые преступники, якобы укравшие тело Господа, явились пред очи обвинителей, те молчат о преступлении?! Ученые первосвященники испугались неграмотных рыбаков! И понятно: им стыдно было даже повторить свою бессмыслицу пред этими простыми людьми, которые сами видели Воскресшего! И тогда эти лжецы не нашли ничего лучшего, как только "запретить" апостолам говорить "об имени сем" (Деян. 4, 17 — 21). Какое жалкое и беспомощное положение судей! И какая сила правды у апостолов: "Не можем молчать!" — говорят они "запретителям". И это говорит теперь тот, который прежде испугался и привратницы, служанки Каиафы, и стал с божбою и клятвою отрекаться от Иисуса: "не знаю Человека сего!" (Ин. 18, 17).Неверующий в Божество Христово, а в частности, и в воскресение Его, ученейший немец Гарнак в своей книге "Сущность христианства" выражает удивление: каким образом ученики и ученицы Христовы до такой степени убедились в истине воскресения Его, что бесстрашно, даже до смерти, стали распространять потом эту весть по всему миру?!Вот уж поистине сбываются слова Христа Господа, сказанные ученикам после первой проповеди их: "Славлю Тебя, Отче, ...что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам", простым рыбакам (Мф. 11, 25). И ап. Павел высказал ту же мысль в Послании к Коринфянам. Указавши на многие явления Воскресшего Господа, между прочим, однажды "более нежели пятистам братий в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили", упомянувши о себе "как (некоем) изверге" (выкидыше), он пишет:"Итак я ли, они ли, мы так проповедуем, и вы так уверовали. Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых? Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, потому что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа, Которого Он не воскрешал... Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших" (1 Кор. 15, 5 — 8, 11 — 15, 20).Как видим, воскресение Христово было для апостола столь несомненным фактом, что он утверждал не его, но им обосновывал и будущее воскресение всех, и свою веру, и подвиги свои, и всю нравственность.И на самом деле: как все было чрезвычайно просто: апостолы видели Воскресшего. Как же тут не убедиться? А если видели, то и — "не можем молчать".Так все просто, ясно, понятно и для ума!И нужно уже делать над собою буквально насилие, превращать себя в сумасшедшего, чтобы упорствовать против очевидного факта! Диавольское отупение и ожесточение! А тогда и Сам Бог скрывает Себя от таких богоборцев.Если же мы захотели бы теперь опровергать пустую выдумку евреев, — что обычно и делается, — то это весьма легко и для отроческого ума. Именно. Как это ученики, столь робкие, что разбежались при аресте Христа, а Петр отрекся и перед служанкой, — как они вдруг осмелились бы, безоружные, идти к гробу, окруженному военной стражей, чтобы воровать?!Как могла уснуть вся стража, поставленная бодрствовать? И как она не услышала даже шороха воровавших?! А ведь без шума и камень отвалить было бы нельзя.Затем воры, пришедшие красть, развертывают мертвеца от пелен, крепко слипшихся с телом Его? Потом складывают их особо, а головную повязку — отдельно; оставляют все это в гробе и уносят лишь одно тело?! Ведь на это требовалось время; а воры обычно торопятся, особенно когда под боком стража, хотя бы даже и спящая: она могла и проснуться же!Какие детские сказки!Да и зачем ученикам воровать мертвого.Наоборот, теперь следовало бы им совсем отречься от Него, как от человека, обманувшего их! Такие Он давал обещания прежде, а теперь умер, как последний человек?! Говорят о воскресении, а теперь лежит под печатью?! Обещал через них покорить весь мир Своему учению, а теперь и сами ученики вынуждены разочароваться?!И ничего им не остается дальше, как разойтись по своим деревням галилейским и с печалью заняться опять рыболовством и разведением огородов?!Какой смысл тут брать тело да ложно повсюду кричать: Он воскрес?!Да и небезопасно же это было бы: воров обычно ищут и находят, а потом и наказывают. Разве пожалели бы их начальники? А главное: зачем им себя-то делать лжецами? Во имя чего? Для какой пользы? Да тут и самый рядовой человек не захотел бы лгать! Эти люди, оставившие отцов, матерей, жен, стали бы лгать?!Исповедовали Его "Сыном Божиим". Сам Он именовал Себя таким, — и вдруг — воровать.Бога ли красть? Богу ли помогать ложью?!Какие все выдумки!Позднейшие противники христианства поняли эту пустую ложь и стали изобретать другие вымыслы: об обмороке Христа, о галлюцинациях учеников и мироносиц (Ренан) и т. д.Но и это все ничуть не более разумно, и легко разрушается здравым смыслом.Подобным образом можно показать реальность, несомненность, подлинность и последующих явлений Воскресшего Господа апостолам. Возьму два свидетельства.По повелению Господня ангела, ученики — после первых видений Воскресшего. Иисуса — отправились в Галилею и стали снова заниматься привычным ремеслом. Как-то они собрались группой в семь человек. Дело было к вечеру. Петр, никого не приглашая, говорит про себя: "иду ловить рыбу". Тут были и Фома, Нафанаил, Иаков и Иоанн Заведеевы, и еще каких-то два других ученика. Евангелист-очевидец почему-то не счел нужным даже записать имена их; а если бы кто "сочинял" эту историю, конечно, записал бы имена и этих двух — для "несомненности"... Они говорят Петру: "Идем и мы с тобою". Всю ночь ловили: ничего не поймали. А как ловили? По крайней мере, Петр был совершенно "нагим" (Ин. 21, 3, 7).Потом явился Христос к утру; велел забросить сети по правую сторону лодки; и поймали множество рыбы. Петр, — после слов Иоанна "это — Господь", — чем-то перепоясался по бедрам и бросился вплавь к Нему. Прочие приплыли: было недалеко от берега, "около" 200 локтей, т. е. около 40 — 50 саженей... Пересчитали рыб: оказалось, больших было 153...Боже, Боже! Какая ясная картина! И незрячий может видеть все это, как живое!Не нужно никаких вспомогательных чудесных средств! Довольно самого простого ума, чтобы видеть всю истинность несомненных событий! Даже о "наготе" не забыто...Другое свидетельство. Ап. Павел, отвечая коринфянам на вопрос о будущем воскресении мертвых, ссылается прежде всего на факт воскресения Христа. А этот факт он обосновывает на многих явлениях Его по воскресении: явился Симону Кифе (Петру), еще всем 12-ти; однажды явился "более нежели 500 братьев" христиан, "из коих большая часть доныне в живых, а некоторые и почили". Явился Иакову, потом всем апостолам. Наконец, "явился и мне", как недоноску, прежде времени родившемуся младенцу (1 Кор. 15, 5 — 8). Здесь, помимо фактов особого явления Петру и Иакову, — о последнем даже не упоминается в Евангелиях, — обращает наше внимание явление 500-м. Тут не только важно самое огромное количество видевших, но и последующие слова ап. Павла: "из коих большая часть и доныне в живых".Это Послание написано апостолом в Коринф, где против него была целая группа недругов. И если бы допустить, что он сказал неправду, что никаких свидетелей "доныне" не было бы в живых, то какое оружие он дал бы в руки своим противникам такою ложью! Ясно, что он говорил о факте, всем известном!Больше не буду распространяться о других данных, коими может воспользоваться наш ум в самом естественном порядке здравых логических суждений. Всякий может читать Евангелия и Деяния и убедиться с очевидностью в истинности их.Потому миссионеры обычно не философствуют перед своими слушателями, а просто рассказывают евангельские события; и они своей достоверностью действуют на слушающих и обращают к вере во Христа.Потому христианский мир — особенно православно-русский, — несомненно принимая истину о воскресении Господа, радуется несказанной радостью на Пасху, доходя в своем восторге до целования в святом храме!Потому еще 51 раз по воскресениям мы торжествуем, прославляя Воскресшего Спасителя мира, веруя этому не только сердцем, но и всем разумом своим. Потому поем каждую неделю:Воскресение Христово видевше (пусть и через других), поклонимся святому Христову воскресению...

Часть III. Религиозный опыт

Иногда и мне казалось, что уму вовсе уж нет места в области веры. И это — строго говоря — так. Но в вере рядом с областью вещей сверхъестественных есть еще область естественного порядка, тесно с ним связанного. И тут есть великое место и естественным путям познания, которые содействуют принятию потом и сверхъестественного бытия.Возьму пример веры во Христа Спасителя, как Сына Божия. Как Бог сделался человеком, это непостижимо; как в Нем соединились — и притом и неслитно, и нераздельно — тайна. Но что Христос, как Человек, действительно был, жил на земле, исторически ясно и несомненно. И эту сторону можно обосновать теми же самыми способами, как и историчность всякого человека: остались документы от того времени; документы (Евангелия и Послания) засвидетельствованы очевидцами. Это совершенно ясно открывается и из внешнеисторических, и из внутренних данных этих источников. В частности, от того искреннего и простосердечного тона, каким они написаны, от множества деталей, которые могли быть известны лишь очевидцам. И всякому, читающему Писания простосердечно, становится несомненно достоверным, что писали их бесхитростные и добросовестные очевидцы.А если бы кто захотел искать и внешних свидетельств со стороны знавших об этих событиях или пользовавшихся Писанием, то следы этого мы находим отчасти от первого века, а уже от второго века их — множество.Но, повторяю, сами Евангелия, Деяния и Послания настолько несомненны по своему происхождению и содержанию, что всякий непредубежденный человек не может не принимать их. Я свидетельствую об этом и по своему собственному опыту, — как перед Богом! Многое множество раз я зрел эту достоверность, читая Евангелие, особенно за богослужением. Зрел простым разумом, а не каким-либо чудесным откровением. И несомненность Евангелий и Деяний апостолов мне представлялась (и сейчас представляется) такой очевидной, что я не мог не верить свидетельствам писателей. И можно сказать, что это была уж не "вера", а простое видение бывших вещей.Когда мы теперь изучаем историю Цезаря, мы не говорим, что "верим" в это, а просто "знаем" на основании достоверных свидетелей и внутренней несомненности описываемых событий. Совершенно так же "узнаешь" и о событиях Евангельской истории Христа Господа. А если эти документы столь несомненны, то и их свидетельство о Божестве Иисуса Христа должно принимать просто, без колебаний. И не только "должно", но и просто "невозможно" не принимать. А если не принимать, то это было бы только противоестественным упорством, противоразумным насилием над самим собою, над своим же умом, над очевидностью. И я много раз замечал за собою и другим говорил, что при чтении Писаний не вера трудна, а неверие; чтобы не веровать, нужно бы или сходить с ума, или закрывать очи от очевидной правды. И Сам Спаситель обвинил неверовавших современников именно в ожесточенном упорстве их, как причине неверия:"Потому не могли они (евреи) веровать, что... народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их" (Ин. 12, 39, 40. Ис. 6, 10). "Ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию" (ст. 43).И прямо говорил: "Вы не хотите придти ко Мне" (Ин. 5, 40).Таким образом, простое, разумное, беспристрастное "исследование" источников нашей веры приводит нас к вере.Если же мы обратимся далее к содержанию откровения о Христе Господе, то это еще более убедит наш разум в Божестве Господа Иисуса Христа. Если источники истинны, то несомненны и факты Евангелий и Деяний. А они — явно чрезвычайны, с какой бы стороны мы ни подошли к ним. Если мы возьмем всю жизнь Господа, то с момента безмужнего зачатия Девы Марии до воскресения и вознесения Его на небо, все — сверхъестественно. Если мы возьмем Его чудеса и поразительную легкость их совершения, — они говорят о Творце мира, для Которого так же легко воскресить умершего сына вдовы Наинской или смердевшего уже Лазаря, как и сотворить весь мир из "ничего".Если мы видим, как повинуется Ему и сама неодушевленная природа, — "умолкни, перестань!" — и море мгновенно стихло, то мы и теперь дивимся, как и потрясенные в то время апостолы, готовые пасть на колени пред Ним и говорить: "Воистину Ты Сын Божий" (Мф. 8, 27; Лк. 8, 22 — 25). Когда мы читаем об изгнании Им бесов, то зрим в Нем Владыку и преисподнего мира, без воли Которого бесы не смеют даже войти и в свиней (Мф. 8, 31).Когда же слышим, как Он говорит с властью грешникам: "прощаются тебе грехи", то мы, вместе с евреями, спрашиваем справедливо: "Кто может прощать грехи, кроме Бога?" (Мф. 9, 2). А он отвечает: Сын Человеческий имеет эту власть, — как, следовательно, Бог.Но всего более свидетельствуют о Нем Его собственные слова о Себе, как о Боге, многократно — и сокровенно, и открыто высказываемые. Этим полно особенно Евангелие Иоанна, но и другие евангелисты говорят то же самое.— "Кто же ты? Иисус сказал им: от начала Сущий" (Ин. 8, 25).— "Прежде нежели был Авраам, Я есмь" (8, 58).— "Я и Отец — одно" (10, 30).И евреи понимали буквальный смысл Его слов, поэтому они схватывали камни и хотели побить Его (8, 59; 10, 31), как "богохульника". За это, собственно, и распят был Он и за это хотели побить Его (Ин. 10,33):— "Скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?" (Мф. 26, 63).И когда привели Христа на суд Каиафе, тот, после безуспешных лжесвидетельств клеветников, прямо задал Ему вопрос:— Ты ли Сын Благословенного? (то есть Бога).— Да! Я, — ответят Христос (Мк. 14, 61 — 62).Они сочли эту истину кощунством и осудили на смерть Его. А когда Пилат старался оправдать Его перед бесновавшейся толпой, то они в неистовстве кричали:— "Распни, распни Его!" Он "Себя Сыном Божиим" объявят (Ин. 19,6,7).И не отрекся Господь от этого: ибо воистину был Сыном Божиим! Что сильнее этих самосвидетельств Сего безгрешного?!А вся Его святейшая и разумнейшая Личность ручалась за то что Он говорил только одну истину. И самые ожесточенные враги не могли обвинить Его ни в чем противном совести и нравственным законам.И если эти немногие строки собрать воедино, то истинно нельзя не верить во Христа, как Господа!В России был такой случай. В киевской тюрьме сидел под арестом студент-революционер. В камере было лишь Евангелие для чтения. Он был безбожником. От скуки же стал читать эту книгу. Сначала, — как написал он потом свою исповедь, — ему было неинтересно. Особенно неприемлемы ему были чудеса. Но при дальнейшем чтении он ощутил странное для него приятное удовольствие. Затем ему все более и более привлекательным становился самый Лик Христа — Святой, Кроткий, Чистый, Неложный. Но вот однажды поразили его слова Христа на прощальной вечере с учениками:"Я есмь путь и истина и жизнь" (Ин. 14, 6)...Что такое?! Откуда в мире могли даже прозвучать такие немыслимые слова?! Доселе он считал Христа человеком, учителем, пусть даже и Непорочным, но все же обыкновенным человеком, как и все, как и сам студент. А теперь? Мог ли он, вот этот студент, сказать бы про себя такие слова: "Я — истина". Даже еще больше: "Я — Сама жизнь". Абсолютно невозможно! Это было бы не только смешно, но даже и безумно... А другие!.. И ясно стало ему: никто, никто в мире не может сказать эти слова... А следовательно?? Следовательно, Тот, Кто дерзнул изречь их и изрек с такой несомненностью о Себе, — не был человеком.И студент уверовал во Христа Бога!...Эта исповедь (которую вспоминаю по памяти) была напечатана в одном серьезном сборнике, изданном в Киеве религиозно-философским обществом православных профессоров, ученых и интеллигентов.Заглавие не помню уже... Как жаль, что теперь таких книг не достать. И как мы не ценили наших русских ценностей духа! Поистине — как евреи: имели очи и не хотели видеть, имели уши — и не слушали (Ин. 12, 40).Теперь бы вот хоть бы почитать, да не найти этой книги.Вот я взял одну сторону из христианства: достоверность его источников; и мы видим, как здравый ум подходит к вере, помогает нам. Он не объясняет нам непостижимости Боговоплощения; не дает понять, как соединилось во Христе Божеское естество с человеческим; тайной остается, как от Духа Святого зачался Сын Божий во утробе Пречистой Приснодевы. Все это нужно принимать потом верою на доверие. Ведь и сама Божия Матерь не уразумела таинства совершившегося в Ней потом Боговоплощения; а когда Архангел Гавриил пытался несколько успокоить Ее смущенный ум ссылкой на зачавшую в старости Елисавету, — хотя это, конечно, было совсем не то же самое, что и зачатие от Духа, — то оставалось ему сказать одно: Бог все может! — И верующая из всех верующих (дерзну сказать: Мудрейшая, в своей глубочайшей вере, паче Архангела Гавриила!), Преблагословенная сказала: "Я раба Господня! Пусть будет со мною по слову твоему!"... И это — после такой непостижимой веры — стало!Велика тайна Боговоплощения (1 Тим. 3, 16). Непостижима даже и для Самой Девы, а не только ангелам и людям. Исторический рассказ об этом чуде из чудес настолько несомненен; и Лик Девы Марии, о Которой потом узнали все апостолы и весь мир, настолько непорочен, чист, свят и достоверен, что самым простым, непредубежденным умом приходишь к необходимости принимать это событие с полнейшим доверием! Так и все вообще в Евангелии. Возьму еще пример. Факт воскресения от мертвых Господа Иисуса Христа, как известно, имеет величайшее значение для христианства не только как чрезвычайное чудо, удостоверяющее Божество Его, но и догматически важнейшее для всего мира: оно говорит об ожидающем — и нас и даже этот вещественный мир — духовном обновлении: "есть тело душевное, есть тело и духовное", говорит ап. Павел (1 Кор. 15, 44). И сама "тварь с надеждою ожидает" изменения (Рим. 8, 18 — 23). И потому понятно, что евреи сразу воспротивились принятию этого славного события, подкупив стражу: пришли ученики ночью и украли Его (Мф. 28, 11 — 15).Но как эта ложь пуста и легкомысленна! Простому детскому размышлению очевидна бессмыслица такой выдумки! И с самого начала христианства благовестники и проповедники легко, простыми здравыми рассуждениями опровергали это лукавое измышление. Но для меня убедительнее всех других опровержений представляется отношение к этой лжи самых первых свидетелей, апостолов. Не знаю, обращали ли вы, читатель, внимание на то, что трое из евангелистов даже не сочли нужным упомянуть о такой пустой выдумке! Такое ничтожество представляла она для очевидцев, что не стоило и писать о ней!И только один ев. Матфей рассказал на память потомству об иудейском растерянном изобретении. Но и ему, и всем читателям Евангелия до такой степени оно казалось бессмысленным, что против него евангелист не нашел нужным сказать хоть бы одно слово опровержения! Это молчание апостолов сильнее всяких опровержений! А дальше ап. Петр и Иоанн на суде перед синедрионом говорят просто и решительно о том, что Христос воскрес; но даже не упоминают о пущенной евреями лжи — о воровстве тела. И еще удивительнее, что сами первосвященники, пустившие среди своих эту ложь, никак не осмеливаются повторять ее пред учениками! Совершенно немыслимая для судей вещь: в отсутствии обвиняемых распространять слух об их преступлении; а когда мнимые преступники, якобы укравшие тело Господа, явились пред очи обвинителей, те молчат о преступлении?! Ученые первосвященники испугались неграмотных рыбаков! И понятно: им стыдно было даже повторить свою бессмыслицу пред этими простыми людьми, которые сами видели Воскресшего! И тогда эти лжецы не нашли ничего лучшего, как только "запретить" апостолам говорить "об имени сем" (Деян. 4, 17 — 21). Какое жалкое и беспомощное положение судей! И какая сила правды у апостолов: "Не можем молчать!" — говорят они "запретителям". И это говорит теперь тот, который прежде испугался и привратницы, служанки Каиафы, и стал с божбою и клятвою отрекаться от Иисуса: "не знаю Человека сего!" (Ин. 18, 17).Неверующий в Божество Христово, а в частности, и в воскресение Его, ученейший немец Гарнак в своей книге "Сущность христианства" выражает удивление: каким образом ученики и ученицы Христовы до такой степени убедились в истине воскресения Его, что бесстрашно, даже до смерти, стали распространять потом эту весть по всему миру?!Вот уж поистине сбываются слова Христа Господа, сказанные ученикам после первой проповеди их: "Славлю Тебя, Отче, ...что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам", простым рыбакам (Мф. 11, 25). И ап. Павел высказал ту же мысль в Послании к Коринфянам. Указавши на многие явления Воскресшего Господа, между прочим, однажды "более нежели пятистам братий в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили", упомянувши о себе "как (некоем) изверге" (выкидыше), он пишет:"Итак я ли, они ли, мы так проповедуем, и вы так уверовали. Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых? Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, потому что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа, Которого Он не воскрешал... Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших" (1 Кор. 15, 5 — 8, 11 — 15, 20).Как видим, воскресение Христово было для апостола столь несомненным фактом, что он утверждал не его, но им обосновывал и будущее воскресение всех, и свою веру, и подвиги свои, и всю нравственность.И на самом деле: как все было чрезвычайно просто: апостолы видели Воскресшего. Как же тут не убедиться? А если видели, то и — "не можем молчать".Так все просто, ясно, понятно и для ума!И нужно уже делать над собою буквально насилие, превращать себя в сумасшедшего, чтобы упорствовать против очевидного факта! Диавольское отупение и ожесточение! А тогда и Сам Бог скрывает Себя от таких богоборцев.Если же мы захотели бы теперь опровергать пустую выдумку евреев, — что обычно и делается, — то это весьма легко и для отроческого ума. Именно. Как это ученики, столь робкие, что разбежались при аресте Христа, а Петр отрекся и перед служанкой, — как они вдруг осмелились бы, безоружные, идти к гробу, окруженному военной стражей, чтобы воровать?!Как могла уснуть вся стража, поставленная бодрствовать? И как она не услышала даже шороха воровавших?! А ведь без шума и камень отвалить было бы нельзя.Затем воры, пришедшие красть, развертывают мертвеца от пелен, крепко слипшихся с телом Его? Потом складывают их особо, а головную повязку — отдельно; оставляют все это в гробе и уносят лишь одно тело?! Ведь на это требовалось время; а воры обычно торопятся, особенно когда под боком стража, хотя бы даже и спящая: она могла и проснуться же!Какие детские сказки!Да и зачем ученикам воровать мертвого.Наоборот, теперь следовало бы им совсем отречься от Него, как от человека, обманувшего их! Такие Он давал обещания прежде, а теперь умер, как последний человек?! Говорят о воскресении, а теперь лежит под печатью?! Обещал через них покорить весь мир Своему учению, а теперь и сами ученики вынуждены разочароваться?!И ничего им не остается дальше, как разойтись по своим деревням галилейским и с печалью заняться опять рыболовством и разведением огородов?!Какой смысл тут брать тело да ложно повсюду кричать: Он воскрес?!Да и небезопасно же это было бы: воров обычно ищут и находят, а потом и наказывают. Разве пожалели бы их начальники? А главное: зачем им себя-то делать лжецами? Во имя чего? Для какой пользы? Да тут и самый рядовой человек не захотел бы лгать! Эти люди, оставившие отцов, матерей, жен, стали бы лгать?!Исповедовали Его "Сыном Божиим". Сам Он именовал Себя таким, — и вдруг — воровать.Бога ли красть? Богу ли помогать ложью?!Какие все выдумки!Позднейшие противники христианства поняли эту пустую ложь и стали изобретать другие вымыслы: об обмороке Христа, о галлюцинациях учеников и мироносиц (Ренан) и т. д.Но и это все ничуть не более разумно, и легко разрушается здравым смыслом.Подобным образом можно показать реальность, несомненность, подлинность и последующих явлений Воскресшего Господа апостолам. Возьму два свидетельства.По повелению Господня ангела, ученики — после первых видений Воскресшего. Иисуса — отправились в Галилею и стали снова заниматься привычным ремеслом. Как-то они собрались группой в семь человек. Дело было к вечеру. Петр, никого не приглашая, говорит про себя: "иду ловить рыбу". Тут были и Фома, Нафанаил, Иаков и Иоанн Заведеевы, и еще каких-то два других ученика. Евангелист-очевидец почему-то не счел нужным даже записать имена их; а если бы кто "сочинял" эту историю, конечно, записал бы имена и этих двух — для "несомненности"... Они говорят Петру: "Идем и мы с тобою". Всю ночь ловили: ничего не поймали. А как ловили? По крайней мере, Петр был совершенно "нагим" (Ин. 21, 3, 7).Потом явился Христос к утру; велел забросить сети по правую сторону лодки; и поймали множество рыбы. Петр, — после слов Иоанна "это — Господь", — чем-то перепоясался по бедрам и бросился вплавь к Нему. Прочие приплыли: было недалеко от берега, "около" 200 локтей, т. е. около 40 — 50 саженей... Пересчитали рыб: оказалось, больших было 153...Боже, Боже! Какая ясная картина! И незрячий может видеть все это, как живое!Не нужно никаких вспомогательных чудесных средств! Довольно самого простого ума, чтобы видеть всю истинность несомненных событий! Даже о "наготе" не забыто...Другое свидетельство. Ап. Павел, отвечая коринфянам на вопрос о будущем воскресении мертвых, ссылается прежде всего на факт воскресения Христа. А этот факт он обосновывает на многих явлениях Его по воскресении: явился Симону Кифе (Петру), еще всем 12-ти; однажды явился "более нежели 500 братьев" христиан, "из коих большая часть доныне в живых, а некоторые и почили". Явился Иакову, потом всем апостолам. Наконец, "явился и мне", как недоноску, прежде времени родившемуся младенцу (1 Кор. 15, 5 — 8). Здесь, помимо фактов особого явления Петру и Иакову, — о последнем даже не упоминается в Евангелиях, — обращает наше внимание явление 500-м. Тут не только важно самое огромное количество видевших, но и последующие слова ап. Павла: "из коих большая часть и доныне в живых".Это Послание написано апостолом в Коринф, где против него была целая группа недругов. И если бы допустить, что он сказал неправду, что никаких свидетелей "доныне" не было бы в живых, то какое оружие он дал бы в руки своим противникам такою ложью! Ясно, что он говорил о факте, всем известном!Больше не буду распространяться о других данных, коими может воспользоваться наш ум в самом естественном порядке здравых логических суждений. Всякий может читать Евангелия и Деяния и убедиться с очевидностью в истинности их.Потому миссионеры обычно не философствуют перед своими слушателями, а просто рассказывают евангельские события; и они своей достоверностью действуют на слушающих и обращают к вере во Христа.Потому христианский мир — особенно православно-русский, — несомненно принимая истину о воскресении Господа, радуется несказанной радостью на Пасху, доходя в своем восторге до целования в святом храме!Потому еще 51 раз по воскресениям мы торжествуем, прославляя Воскресшего Спасителя мира, веруя этому не только сердцем, но и всем разумом своим. Потому поем каждую неделю:Воскресение Христово видевше (пусть и через других), поклонимся святому Христову воскресению...

А) Есть ли?Переживя второй этап веры, так называемый "разумный", кажется, можно было бы на нём остановиться и успокоиться: ведь теперь ум уже не страшит меня, он помог мне освободиться от ложного страха перед ним, он открыл свободу пути к тайнам, чудесам, непостижимому, он даже помог мне на этом пути разными способами.И теперь оставалось бы принять и веровать попросту. Теперь легко стало жить "простою верою", которой я жил с детства, но за прочность которой прежде я ещё боялся. Теперь сам ум, сама "наука", дали мне "право" веровать "по-детски". Разница была лишь в том, что детская простота была ещё "не оправдана умом", а теперь я и по "науке" знаю, что настоящая вера и есть законная действительно умная вера, что только понявший соблазн "ума" и отвергнувший его может веровать уже "сознательно". И иногда я позволял себе говорить, что теперь я верую "просто, как рядовая поселянка", но с тою разницей, что я отвоевал умом себе право на эту простоту; а потому могу сказать, что верую "сознательно просто", что моя вера — от "убеждения", "убеждённая вера". Я теперь ясно вижу, что со стороны ума препятствий к вере уже нет. Даже есть значительная помощь от него. Путь веры свободен: "можно"!Но всё же я ещё не удовлетворяюсь этим. И вот почему. Могу сказать три мотива.Во-первых, я знаю, что если ум и не препятствует, а немного даже и "доказывает", но не показывает, не открывает мне сверхъестественного мира в реальности, да и не может показать, так как я хорошо знаю бессилие ума и земного опыта в области иного мира. Хорошо я знаю и то, что все вещи, всякое бытие подлинно познаются лишь через непосредственное откровение его тому или иному нашему восприятию. Поэтому нищета ума не дала ещё мне и не может дать богатства веры, реального ощущения сверхъестественного бытия. И я знаю теперь, что от ума мне больше и нечего требовать. Оставалось, так сказать, поблагодарить прежнего мнимого врага за теперешнюю дружбу.А что ж дальше? Кто меня поведёт к высшим путям? Кто теперь мне уже не "докажет", а покажет Самого Бога? Как несомненно удостовериться в Его реальности? Этот вопрос и стал на моем, уже теперь свободном пути.Целесообразность, польза тоже "доказывали" или побуждали верить; но — как я уже писал — даже от целесообразности ещё нельзя делать выводы о бытии. Бог нужен, но есть ли Он? "Нужда мне лишь говорила: хорошо было бы, если Он есть. Но "доказать" Его и она была не в состоянии. Кто же это может "дать"?В-третьих, я всегда любил и хотел веровать и веровал. Но ведь говорят же, что это субъективное наше настроение, ублажающее маленьких, немощных людей, коим хочется найти какую-нибудь опору в "сильном", что это — плод прискорбностей земной юдоли, от которых мы ищем успокоения и отрады в "другом" блаженном мире. Иначе говоря, будто вера есть наш продукт, а совсем не ощущение подлинного объективного бытия. Хотеть, любить — ещё не значит уже и "иметь" любимое и желанное. И я сознавал большую основательность в таких возражениях, и их сам ясно видел и понимал. И искал выхода к "есть".Итак: препятствий нет, и нужно, и хочу верить; но всё это ещё не есть — "есть".И при всей моей вере я чувствовал внутреннюю неудовлетворённость, мне хотелось большего, я жаждал последнего ответа — откровения, действительного удостоверения, явления. Явися мне разумно, явно, Господи!Но я сознавал свое нравственное ничтожество и недостоинство, и потому не смел дерзать на непосредственное откровение.А кроме того, я испытывал — одновременно или в другое время — совершенно обратное желание: не хочу испытывать Господа моего!Ведь это есть вид уже неверия, маловерия; а оно мне противно и Богу неугодно... Да и без этого дополнительного соображения я "инстинктивно", сердцем отталкивался в такие моменты от пытливых исканий. Мне "хотелось" веровать просто, хотя бы по доверию к достовернейшим свидетелям, потому что мне "хорошо" было с верой, мне нравилась непытливая, простая вера...Странное и сложное существо человек: и хочется, и не хочется. Или так скажу: "умом" хочется, а сердце не хочет искать. "Ум" не был до конца удовлетворен: ему все еще хотелось, как Фоме, "осязать", "увидеть". Я не говорил, как Фома, "если не осяжу, то не поверю". Я уже веровал. Но хотел большего: и осязать. А иногда и этого не хотел, а радовался с другими, потому что они раньше меня "видели" уже.В такой моей психологии, — т. е. в нежелании испытывать, — было что-то загадочное: отчего это? Что мой "ум" все больше хочет убеждаться, удостоверяться, это понятно всякому — таково его свойство: человек хочет все познавать. Понятно это и с другой стороны, вопрос о Боге — слишком важный, собственно, единственно важный: все прочее без Него для меня — нуль. А в самом важном особенно нужно крепко и убедиться. Здесь ведь стоит вопрос не только о смысле этой жизни, а еще важнее — о вечности. Но даже и без таких побочных мотивов важно до конца удостовериться в самом главном, дорогом, "единственном", — в Боге.А тут еще и положение учителя, священнослужителя заставляло думать: а как дать ответ требующим его? Особенно остро этот вопрос становится для нашего времени: интеллигентский нигилизм навалился уже всей тяжестью своей на нас, верующих... А дальше стоял в дверях грозный призрак воинствующего безбожия, который налетел на Россию небывалым ураганом, сокрушительным смерчем! Нужно было как-то защищаться от него. Теперь уже не спрячешься в простую детскую веру, не удовлетворишься и "отрицательному" опыту ума, его несопротивлению вере. Нужно было самому нападать, наступать на противника, чтобы не только не быть разбитым, но и победить его. А для этого нужна была большая вера в свои силы, нужна была очевидность собственной правды. И Моисей, перед изведением Израиля, увидел Купину горящую, но несгораемую, и из нее услышал глас Самого Сущего: "Разуй сапоги! Место, на котором стоишь, свято!" (Исх. 3, 5, 14).Все это побуждало меня искать последнего основания веры — реального, действительного откровения мне того мира.Однажды мне пришлось говорить и с теми, кто называет себя безбожниками.— Почему вы не веруете?— Мы люди реальные и признаем лишь реальное; а вера — это не реальное.— Я тоже хочу реального, а не фантазий. Да и верую, собственно, потому, что считаю это самым реальным, иначе бы и не верил, — ответил я.— Но как вы докажете, что тот мир действительно есть? Ведь этот мир мы постоянно опытно ощущаем, как реальный, а вы?— Ваш вопрос — законный, — говорю я. — Имеете полное право требовать на него ответа от нас, верующих.И я стал говорить об опытном зрении того мира святыми; особенно же о Христе, потом — об обращении Савла, о видениях св. Серафима Саровского и даже о своем ничтожном опыте... На это услышал довольно деликатное замечание противника, не желавшего обрывать грубо меня:— Вы живете этими мыслями, и потому образовался у вас опыт, кажущийся вам реальным, а на самом деле он — плод вашего воображения, а не реальность.— Нет, я подлинно знаю, что этот опыт — не галлюцинации и мечты, а восприятие реального мира.Дальше трудно было говорить. Мы мирно разошлись. В другой раз противник мой был более ученый. Он пустил в ход и знание философии, и собственное остроумие, а главное — душевный напор "убежденного безбожия". И он также напирал на "реализм" познания, доказывая известный принцип: "небытие — от сознания идеологии, а сознание — от бытия".— Я совершенно приемлю этот принцип и в применении к моей вере. Верую потому, что бытие моей веры — реально; и самая вера моя — от этого Бытия.Но напрасны были мои доказательства. После долгого прения противник с развязной самоуверенностью "учителя", все знающего, говорит:— Вы (я) еще не додумались до конца и живете прошлыми традициями, в которых воспитывали вас. А если будете самостоятельно думать, то дойдете до наших выводов.— Я уже 70 лет думаю об этом!Но противник оказался ничуть не поколебленным. И я тут понял, что никакими спорами, никаким умом ничего не докажешь человеку, если он не желает этого. Нужны иные методы опровержения (для таких людей): не слова, а дела; не знания, а страдания за веру. Да и тогда еще нельзя их убедить, а разве лишь заинтересовать; и в лучшем случае можно подорвать в душе их упорство, сломить лед отрицания и затеплить симпатию к себе и своей вере. А придет ли еще вера в них, и как она придет? Это большой и трудный вопрос. И думаю, что он даже не в нашей воле, — тоже в непосредственном откровении им иного Бытия.Но если уж мы не в силах дать им такое опытное восприятие, то, по крайней мере, сами должны быть реально убеждены в реальности сверхъестественного мира. А это больше всего возможно — через реальное самооткрытие его нам, непосредственному нашему опыту.Возможно ли это?Несомненно, возможно. И по простому соображению, которое легко понять. В самом деле, если какое-либо бытие вообще существует и если у нас есть органы для восприятия его, то оно может быть познано рано или поздно, если только само откроется ищущему субъекту. Если есть Бог и если мы имеем способы познания Его, то не может Он остаться сокровенным. Даже больше того: Он-то особенно захочет и должен открыть Себя человеку, ибо важнее и выше Его ничего нет. И было бы совершенно непостижимым, непонятным, странным, если бы нам открывалось всё, кроме единого главного: Бога! Кроме того, Который Сам Себя благоволил наименовать Моисею, когда тот спросил Его: как имя Твое? – "Сущий". "Аз есьм Сый" (Исх. 3, 14).Так и скажи сынам Израилевым: "Сущий послал меня к вам".И если Он открывал Себя в Ветхом Завете, неужели скроет "Лице Свое" в Новом? Открывался ли? Открывается ли реально? Может ли открываться? Если да, то как? Вот какие вопросы возникают иногда в душе моей... Ведь это всё — живое, не вымышленное. Я, как живой человек, жизненно должен был бы и ответить хотя бы самому себе, если уж не другим. Я должен был сказать и себе: не только хочу Его, а Он есть: Он — Сущий.Что же смог я в таком важном и чрезвычайном вопросе?Расскажу теперь, что было, как именно я удовлетворил себя и удовлетворяю и доселе. Пусть это будет малозначительно, невольно; я знаю, что есть высота высочайшая, доступная для людей святых; о ней я лишь могу потом упомянуть: не дерзаю даже и искать её! Но в свою меру я нашёл ответы. А если и другие меры подобны моей, то, может быть, мой опыт будет не бесполезным для них, с Божьей помощью. А кто имеет опыт более высокий, те пусть поделятся им с другими. В крайнем случае, пусть хоть помолятся о моей бедности духа, а главное — о спасении грешной души моей... Это ведь важнее, нужнее всего мне!Б) Откровение бога через мирАпостол Павел пришёл в Афины и направился в ареопаг к философам, а они ничего так не любили, как "слушать что-нибудь новое". И он стал говорить им о "Неведомом Боге", жертвенник Которому он увидел в городе. И в своей речи он, между прочим, сказал слова, которые и кажутся мне отвечающими прежде всего на мой вопрос: "есть ли?""Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он" Сам хочет, чтобы люди "искали" Бога, не ощутят ли Его, и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живём и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: "мы Его род" (Деян. 17, 21—28).И в самом деле, было бы совершенно непостижимо, если бы Бог, единственно "Сущий" и создавший мир в славу Свою и по любви к нему, оставил бы себя в неведении! Наоборот, Он прежде всего должен был желать этого познания о Себе и общения с Собою. Поэтому мы, безусловно, имеем основание ожидать, что Он "проявит" Себя нам, "откроет" Себя.Так должно быть! И воистину открывает. И прежде всего — в этом мире, который мы видим постоянно и в котором мы "живём и движемся и существуем" (28 ст.).И тот же ап. Павел свидетельствует нам об этом. Когда он с Варнавою был в Листре и исцелил хромого "от чрева матери своей", то "народ" думал и кричал: "боги в образе человеческом сошли к нам". А "жрец же идола Зевса", приведя к воротам города волов и принесши венки, хотел вместе с народом совершить жертвоприношение.Но апостолы Варнава и Павел, услышавши о сем, разодрали свои одежды и, бросившись в народ, громкогласно говорили: "Мужи! что вы делаете? и мы — подобные вам человеки, и благовествуем вам" о Боге живом, "Который сотворил небо и землю и море и все, что в них".И вот далее и говорится: Бог "не переставал свидетельствовать о Себе" (Деян. 14, 7—17).Но как?Не лично, не существом, а своими действиями, "благодеяниями, подавая нам с неба дожди и времена плодоносные и исполняя пищею и веселием сердца наши" (17). И "едва убедили народ" (18).Понятно, что апостолы не могли же говорить с народом на богословские и философские темы: даже в Афинском ареопаге, выслушавши Павла, "одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время" (Деян. 17, 32). Тем более не мог бы воспринять их "народ", если бы апостолы стали философствовать и богословствовать пред ним. Он требовал простой речи о простых вещах, которые он видел вокруг себя — всегда и везде. Поэтому апостолы и стали говорить о небе, о земле, о пище и веселии.Поэтому ап. Павел о том же пишет и более образованным римлянам про языческий мир.Что можно знать о Боге, явно для них (язычников), потому что Бог явил им; ибо невидимое Его (существо), вечная сила Его и Божество (Божественность), от создания мира чрез рассматривание творений видимы (Рим. 1, 19—20). И ветхозаветный царепророк Давид написал 103-й псалом о проявлении Бога в творениях.Следовательно, это проявление известно давно, с самого — можно сказать — бытия человечества.А пророк Моисей говорит о Боге как Творце мира и человека, как об известном предмете веры — или даже — знания.Правда, здесь Бог открывается не Сам в Себе, а в действиях Своих, "в благодеяниях", как выразился ап. Павел. Но значит, именно чрез сотворенный мир легче всего можно было проявить Свое Бытие, как говорит апостол: "невидимое" Его существо, "силу", могущество и "Божество" (природу Его).И действительно, человечество, на каких бы ступенях оно не стояло, всегда признавало Бога, как Творца мира; люди, смотря на этот мир, "видели" за ним Бога.Так смотрит на него и огромное большинство человечества и теперь. И для меня, как, думаю, и для других, эта истина творения и устроения грандиозного мира (или: миров) открывает прежде всего — Бога Творца. И не потому, что кто-нибудь научил нас этой вере, и тем менее, что нам в школе преподали о "космологическо-теологическом доказательстве" бытия Божия, а с — "простого" (и в сущности, самого естественного) взгляда на мир. И сейчас, глядя на небо и землю, дивлюсь...Например: звёзды, луна и солнце и ныне, как и тысячу [лет назад], и две, и три, — находятся совершенно в том же расстоянии и движении, как и при Давиде, и при Моисее, и при Аврааме и раньше.И расстояние это — поразительно точное! Это мы и теперь "видим".Теряется мой ум, когда я думаю и о движении планет: Земля вертится вокруг Солнца в 365 дней, а Луна — с нею. Но Земля ещё обращается вокруг собственной оси, а Луна (как и некоторые другие планеты) — нет. Притом же Земля вертится не по кругу, а по эллипсису (яйцеобразно) около Солнца.Почему это? Не знаю умом. Не спрашиваю: для чего, — а почему? "Бог так создал", — слышу я в ответ себе.Мне скажут: так меня научили? Пусть, хотя это и не так. Но мысль о Боге "напрашивается" "сама собою", и теперь, когда я пишу эти строки, когда мне уже 75 лет!Что же сказать про простых людей? Про дикарей? Их отцов и прадедов кто учил?Говорят, "природа"... Ах, какое это малоумие! Не хочется даже и говорить! Будто "природа" имеет разум, план, силы всё это делать.Ну пусть даже оба воззрения стоят на одном уровне непонимания, допустим; но удивляет меня: как эта вера в Бога Творца и Устроителя (по св. Григорию Богослову: "Художника") явилась у людей? Откуда явилась и мысль вообще — о "Боге"? Как бы то ни было, но человечество, — и я вот теперь, — через мир относится к Богу!Значит, люди "чрез рассматривание творений" действительно "видят" Творца Бога, хоть как-нибудь, но признают Его.А какой порядок и целесообразность в мире! "Боже мой", — вырывается сразу у меня это слово...Можно бы написать — и писали! — целую книгу об этом. У св. Иоанна Златоуста есть большой трактат. У проф. Голубинского — целая книга... Да, мы все видим, видим это воочию. Откуда она, эта целесообразность? "Природа"... Невольно улыбаешься при этом, ничего не объясняющем слове..."От Бога", — отвечает душа наша; и удовлетворяется!Остановлюсь тут на этом.Факт остается фактом: мир нас приводит к Богу. Или: Бог открывается нам через мир. И это самое первичное откровение, доступное и самому примитивному созданию; самое — наглядное, видимое, постоянное, всеобщее, простое, очевидно!Пусть оно — элементарное, но такое и нужно; потому что люди элементарны, особенно — дикари.И это откровение — через мир — дал сам Бог людям: "Бог явил им".И я по своему опыту помню, как я рад был, когда семинаристом узнал о "космологическо-теологическом доказательстве"... Я тогда хотел всем "доказывать" это открытие "наукой"... Да! Радовался! Значит, душа моя почувствовала в этом удовлетворение, объяснение, смысл, разумность, истину, правду! И — как сейчас помню — это впечатление явилось у меня даже не на уроке философии, а после обеда, когда я шел по тенистой аллее улицы, по "Божиему миру"...Был такой толстый журнал: "Божий мир", теперь этого названия уже нет, даже и за границей... Обмирщились... Потеряли веру... А какое хорошее и правильное, и поучительное было имя...И про птичек мы учили: "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда..." и проч. ...И лишь вчера получил письмо о птичке.Учёная женщина сидит на кладбище: каждое воскресенье она посещает могилу матери... Кругом кусты..."Около меня уселась, совсем близко, ещё невиданная мною прехорошенькая изящная пичужка: в красных башмачках, пучеглазенькая, с длинным носиком и хохолком; грудка синяя, крылышки белые, а хвостик розовый. Она пристально долго смотрела на меня и, вероятно, убедившись, что я не опасна, стала что-то рассказывать милым, и тоже неслышанным голоском: то очень горячо, то грустно, то весело... Переливчатыми трелями. Я сказала ей: "А—а, ты, милая щебетушка!" — Она вдруг замолчала, склонила набок головку, прослушала меня. И понеслась опять. Долго повествовала она мне... Когда всё пересказала, — улетела. Но отлетев недалеко, прокричала тоненьким голоском (так и получилось): "Прощай, прощай!"Так она меня умилила! Так радостно стало на сердце, что захотелось написать вам" (мне)..."Мама моя говорила: радуйся всему... И на могилку приходи радостная... Радуйся Богу, природе, птичкам. Люби всё, и тогда всех будешь любить." Я тогда её не поняла; теперь только понимать стала"....И мне читать об этой пташке отрадно. Воистину – "птичка Божия"...Был я в зоологическом музее... Высокий, большой стеклянный зал с искусственными деревьями... И сотни маленьких пташек: все и трепещат радостно... Отрадно! Недавно читал я в газете: какой-то учёный, Ив-кий, "открыл" в табачных листьях такие бактерии, что их ни в какой огромный микроскоп невозможно разглядеть... И вдруг мне припомнился огромный слон в цирке Дурова... Я и подумал: эта инфузория и слон — из одного корня?! А кит, — ещё огромнее слона, — тоже из бактерии?... Нет, нет, нет! Не "природа"... Не принимает ум... А вот Бог создал и то, и другое: душа принимает это. Почему? — спросят меня. Отвечу: не знаю, а только вот: принимаю! — "Бог явил!"А кто хочет думать иначе — его воля...Я же, и вообще все люди, думаем так...Но это откровение, как я сказал, самое первичное, примитивное, общеизвестное. Однако оно лишь первоначальное. Дальше будут откровения Бога — более высокие и более яркие. К ним и перехожу.В) Голос сердцаВ таком порядке поставил сам апостол Павел. На втором месте у него стоит духовное откровение. О нём он так пишет:"Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают (этим), что дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую" (Рим. 2, 14—15).Вот это — второе откровение. Я назову его "голосом сердца", как и апостол сказал. Так и Сам господь говорит: "...извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы..." (Мк. 7, 21).И вообще, в Слове Божием сердце признаётся корнем, или исхождением познания, а не ум. Так часто там и говорится. Например."Помышления сердца их (допотопных людей) были зло" (Быт. 6, 5). Псалмопевец очень часто говорит о сердце, как источнике знания: "Размышления сердца моего — знание" (Пс. 48,4). Пр. Иеремия говорит, что люди "ходили по упорству сердца своего" (Иерем. 9, 14), человек "живёт по упорству сердца своего" (Иерем. 13, 10). Исайя: люди "рождали из сердца лживые слова" (Ис. 59, 13). И в новом Завете мы видим то же. Господь говорит: "для чего же вы (фарисеи) мыслите худое в сердцах ваших?" (Мф. 9, 4) и т. д.И психологи стоят на этой же точке зрения. И это так и есть: при внимательном наблюдении за собой или за другими мы без труда видим, что наши мысли находятся в тесной зависимости от наших настроений сердца. И Фихте (немецкий философ) говорит: человек не так чувствует и делает, как думает, а думает, как чувствует. Или иначе: не так хочет, как думает; а так думает, как ему хочется.И наш (свой) опыт, а также и наблюдение за другими людьми постоянно нам показывают, что сзади наших мыслей стоят наши хотения. Много, много раз мне приходилось "видеть" ясно, что одному "хочется" почему-то верить, а другому "хочется" не верить. И это — совсем не от ума, не от знания. Два человека, два родных брата, с одним образованием — а могут относиться к вере разно: это мы постоянно можем наблюдать. Больше того, даже в одном и том же человеке мы можем замечать и различные переживания: то он радуется вере, то может сомневаться.Характерный, всем известный пример мы можем видеть на апостоле Фоме: он даже при виде Христа ещё не верил, пока не осязал ещё и ран Его; таков уж был "характер" его, как мы говорим. А потом — неожиданно для нас — он восклицает: "Господь мой и Бог мой!" Это ниоткуда не следовало: Бога осязать нельзя! Он же с верою воскликнул: не думая, не медля, и — сразу, тотчас.Другой пример, ещё более показательный: вот приходят к пустому гробу Христа ап. Павел и Иоанн. Оба видят одно и то же: пустой гроб, пелены, головной убор, сложенные аккуратно. И что же? Иоанн "увидел и уверовал", что Христос воскрес, а Пётр отошёл (от гроба) в недоумении, "дивясь сам в себе происшедшему" (Ин. 20, 8; Лк. 24, 12). А потом, на ловле в Геннисаретском озере, тот же Иоанн первым узрел Господа, говорившего с берега: "Это — Господь"; Пётр же, "услышав" это, набросивши на себя какую-ту одежду ("ибо он был наг"), — бросился в воду и поплыл. Разные характеры!И в жизни мы наблюдаем это.Значит, корень лежит не в знании, не в "видении", — а в сердце. Это — факт!Пойдём дальше. Разница — и в настроении самого "сердца". Обыкновенно вера — даёт душе нашей мир, радость; а неверие — беспокойство, тоску, муку. И о. Иоанн Кронштадтский такой мир считал ясным свидетельством бытия и действия на нас Бога. Так же думаем и мы: кто переживал, хоть недолго, состояние неверия, знает это по опыту. Мне пришлось пережить это в студенческие годы. Никаких новых знаний я не получил тогда, следовательно, не в уме была причина. И какой же вихрь налетел на меня! Эти две недели я метался, не зная в себе покоя.Потом, после двух недель мучения, опять-таки без каких-либо рассуждений, воротилась вера и наступил в душе мир.Ещё вспомню многократные переживания: иногда вера бывает такая пламенная, что не только не бывает никакого недоумения, но всё представляется совершенно ясным. Даже более: от сильной веры — трудно произнести (или помыслить даже!) слово о Боге; произнесёшь, а восторженные слёзы перехватывают голос... И нужно бывает остановиться, чтобы удержать рыдания, — пока снова не овладеешь собою.В иное же время эти самые слова не вызывают сильных чувств, а произносятся холодно.Однажды я записал такие "чувства", пережитые мною на литургии: "отныне для меня нет дороже слов, как "Отец, Сын и Святой Дух".И — не с прибавлением: "спаси" или "помилуй", или "подай"; а просто — одни имена. Подобие из обычной жизни можно взять такое: если мы любим кого-либо, то нам не только мил портрет его, не только нравится почерк его писем, но дорого само имя этого человека. И ничего мы не просим у него, не только желаем и ждём от него чего-либо: это даже охлаждало бы нас и огорчало; но мы хотели бы сами высказать ему любовь свою — до страданий включительно, до смерти за него.Тут уж совсем не ум говорит, а — сердце, горящее любовью к Богу.И святые люди вообще говорят: такие чувства рождаются в нас не умом, а сердцем. Св. Макарий Великий уподобляет их любви влюблённых, даже как бы — пьянству, как это ни странно! Но только они — никак ни от ума, ни от практических выгод, вообще ни от чего земного! Это — факт, против которого нечего сказать.Для неопытного человека подобные переживания других — неубедительны, даже просто — непостижимы, как бы не существуют и "не могут быть"; а для нас — факт! Для святых же — непреложная истина: это всё они знают доподлинно! И им так же было бы странно услышать вопросы: "Да есть ли?" — как если бы у обыкновенных людей мы спрашивали: есть ли земля? есть ли небо? есть ли я сам?И один из известных мне подобных людей (теперь уже умерший, а. Ф.) сказал о себе: "Для меня невидимый мир — столь же реален, как и видимый". И вероятно, он ночью во сне совершал литургию: громко пел "Верую", тогда как в действительности никогда не пел, хотя имел прекрасный слух и приятный голос.И в последние почти 20 лет он провёл в уединённой молитве, в ежедневном служении литургии; а когда прежде не мог служить сам, то бывал ежедневно за литургией.Так подобные люди стремились в пустыни: таких бывали тысячи людей! Для примера возьму два—три случая из русской жизни и один — из древней.Вот — преп. Серафим Саровский. Известно, что он жил то в "ближней" "пустыньке", то в дальней; то в полном затворе, то в молчальничестве. Другой пример: еп. Феофан, затворник Вышенский — ушедший от архиерейской жизни в затвор и проживший там более 30 лет, он ежедневно служил там литургию (буквально до последнего дня, 6 января).Также знаменитый о. Иоанн Кронштадтский служил ежедневно литургии, особенно последние 30 лет своей жизни; но он жил в шумных городах, а не в пустынях; это — особый подвиг. И только последние 10 дней уже не мог ходить в церковь; однако его причащали до последнего дня. И в ночь кончины (7 часов утра 20 дек.) отслужили для него литургию в 2 часа и приобщили его одной Кровью.Из древней истории возьмём хоть один пример — св. Арсения Великого... Учёный, сенатор, учитель царских детей, всем обеспеченный, он тайно убежал из дворца в египетскую пустыню. И сначала там жил в монастыре, а потом ушёл в уединённую пещеру. И когда братия говорили перед уходом его: "Арсений! Ты нас не любишь!" Он отвечал им: "Бог видит: люблю вас! Но не могу быть с Богом и людьми!"И ушёл.И вообще, боголюбцы так любили молитву, как мы не можем жить без воздуха. И простецы, и учёные; и любили жить в монастырях и пустынях.И конечно, их туда никто не влёк, кроме собственного сердца.Но не только этих святых подвижников, но и мирян, и вообще всё человечество... Именно этим сердечным влечением объясняется факт всеобщности веры — во всём мире.Как хочется дышать, как хочется есть и пить, — и никто не считает это ненормальным, неестественным, так и вера является нормальным состоянием нормального человека.Пусть эта вера — различна; пусть у одних она весьма искажена; но у всех народов была и есть вера. Значит, люди чувствуют в ней естественную потребность!И лишь незначительное количество было неверующих. Иногда кажется, что таких много; но это — глубокое заблуждение. Впрочем, не будем спорить о количестве, потому что не количество является свидетелем истины. Сначала христиан — единицы апостолов, потом, после Пятидесятницы, — тысячи; потом христианство распространилось по всему миру.А будет опять мало: Господь сказал, что Он, "пришедши" второй раз в мир, едва "найдёт ли веру на земле" (Лк, 18, 8).Есть другой признак верующих в Бога: благодать Его на них. Но об этом будем говорить в следующем отделе этой части.Г) Благодать Божия