Не случайны настойчивые атаки, которым то и дело подвергаются: традиционное русское понимание культуры как служения добру и правде; "литературоцентризм", то есть первенство слова, доверие к слову в русской культуре; "великая русская литература" (иронические кавычки); в главном и конечном счете атакуется опять-таки Православие - и притом вовсе не в силу его вероисповедного содержания (оно атакующих не интересует), а просто в силу того, что это твердая система ценностей. Впрочем, один теоретик постмодернизма ставит вопрос о Православии не агрессивно: объявив представляемое им направление итогом и венцом культуры, теоретик обосновывает это тем, что постмодернизм упраздняет всякую систему ценностей: он универсален и может включить в себя все на свете - в том числе, если угодно, и Православие.

Что-то вроде сказки про белого бычка: мы имеем дело не с чем иным, как с неумышленной пародией на отношения поэмы "Двенадцать" с "включаемым" в нее Иисусом Христом. Казус этот, может быть, и забавен, но - "Боже, как грустна наша Россия!".

Смешно и стыдно видеть, как нынешние "мастера культуры", и не только молодые, но порой и довольно-таки убеленные, носятся с этой безграмотной, плебейской идеей насчет того, что хватит, мол, литературе (культуре) служить чему-то, что, мол, "свобода, свобода!..". И так же горько, что внутри культуры столь слабо противостояние этому "верховенству", этому рабству навыворот. Помня о подвиге "деревенской", "почвеннической" литературы, можно, кажется, было бы ожидать достойного ответа с этой стороны - но его (если не считать публицистических и иных выкриков) почти не слышно. Потому, думаю, не слышно, что для этой славной, сердечной, благородной, героической литературы главной опорой была - именно прежде всего, а порой и исключительно - почва. Да, без почвы русскому человеку и русской культуре нельзя; но почва, бывает, колеблется под ногами - тут и классика не поможет. Остается то, что когда-то советовал Пушкину Чаадаев: "Возопите к Небу - оно отзовется". Но вот с этим-то у нас большие сложности. Слишком многие у нас убеждены, что вера вообще - а православная по преимуществу - тоже идеология, только другая. Но тоже тоталитарная. Разница лишь в том, что одним это не нравится, а другим очень подходит. Мы ведь научены верить в идеи. Но это все равно что венчаться в Планетарии.

* * *

"Цель художества есть идеал...",- писал Пушкин; и культура в России так и понималась. Культура есть, по определению, служение; культура по-латыни возделывание, в России это понимается как возделывание человеческой души. Цивилизация - возделывание внешних условий обитания человека, его удобств и утех. Мировая культура - в целом, как таковая - переживает кризис своей природы, ей грозит, и с ней происходит, превращение из культуры в цивилизацию, в предмет потребления, в добычу толпы. Ответственность за то, чтобы культура не вся перестала быть собой, а значит, чтобы человечество не все превратилось в толпу, ложится на Россию - разваленную, обнищавшую, смятенную, развращаемую, но все еще не переставшую быть собой,- ложится потому, что в России еще живо понимание культуры как служения. Понимание это связано у нас с верой в Христа - не нашей собственной, сегодняшней, так наших дедов и прадедов. Вере этой тысяча лет, и благодаря ей Россия стала великой нацией, а ее культура до сих пор чудо и загадка для всего мира. Сегодня русская культура переживает дни позора и унижения. Наверное, это было неизбежно - чтобы Вальсингам пропел свой гимн Чуме, чтобы Блок воспел хаос и уголовщину как "музыку", чтобы "заветные святыни" великой культуры были попраны, чтобы уроки "серебряного" века, усвоенные лишь со стороны "неразличения духов", помогли нам вляпаться в объятия антропологической порнографии масскульта, обеспечивающей "одно или два поколения разврата". Все это - исполнение желаний, плата за отступничество - сверх морей "кровушки"; без этой катастрофы тоже, видно, нельзя было обойтись.

"Пир во время чумы" - образ катастрофы, вот почему так часто мелькают сегодня эти слова. Художественный мир Пушкина вообще катастрофичен, оттого что Пушкин - поэт сущностей; ничто так не способствует проявлению сущности - личной, национальной, духовной,- как катастрофические обстоятельства. В катастрофичности, как ее понимает и воплощает Пушкин, есть смысл. Катастрофы не происходят без причин и не попускаются Богом без цели. Вальсингам должен был пройти через катастрофу, чтобы иметь возможность вновь обрести себя. Пушкин знал это из собственного опыта. Его трагедия обязана появлением не только тому, что он прочел английскую драму "Чумный город"; трагедия возникла благодаря не литературе, а диалогу поэта с попом, который воззвал к нему и сказал ему: "Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога мне дана, Не без воли Бога тайной И на казнь осуждена... Вспомнись мне, Забвенный мною... И созиждется Тобою Сердце чисто, светел ум".

И Священник в "Пире во время чумы" воззвал к "падшему духу" Вальсингама": "Матильды чистый дух тебя зовет".

И слова Гоголя о Пушкине, отразившем дух России "в такой... чистоте, в такой очищенной красоте",- не прорицание, а воззвание; это - пророчески услышанное Гоголем, через него переданное нам требование, провиденциальное и историческое.Сегодня как никогда грустна наша Россия - но не напрасно как раз на эту ее пору, когда на весах лежит будущее России (будет ли Россия), падает двухвековая годовщина человека, воплотившего в себе гений нации. Не напрасно, не случайно. И впрямь "веселое имя: Пушкин" - Блок прав.Блок и в другом прав: Христос и в самом деле ведет Россию,- Блок это увидел в своей гениальной до рыдания, душераздирающей поэме.Он видит: Россия превратилась в стихию - дикую, слепую, очумевшую.Он видит: Россия забыла, что впереди - Христос; она Его не знает и знать не хочет; она вообще ничего не знает - и того не знает, куда и зачем идет своим "державным шагом". Она слепа, больна, несчастна; Блок видит эту правду.Более того: он эту правду записывает,- но он не верит ей. Он верит в идеи, в Вагнера и Ницше; он верит в Стихию. В слепоте, несчастье и очумелости он видит величавую, дикую мощь и кипение жизни. Он пишет Россию, забывшую о Христе, так, словно ей и забывать было нечего, словно Христа не существует ["..."отвлеченное", вроде Христа" (Блок, "Искусство и Революция") - В.Н.].Блок видит правду и записывает правду - а поет неправду. Так Вальсингам записывает правду о смерти и бессмертии, но интонационно ее искажает.