Первые слова трагедии - "Улица. Накрытый стол..."

Стол всегда стоял в доме и был принадлежностью дома, сакральной, как и сам дом. В "Пире во время чумы" действует бездомное человечество, уличное человечество. Дом утрачен не из-за эпидемии, а из-за того, что утрачено чувство священности дара жизни и таинства смерти; бездомное человечество - это человечество, потерявшее святыни. Все, что делается, делается наоборот: мертвых предлагают поминать весельем, смерть прославляют в гимне, на призыв не лишать себя надежды "встретить в небесах Утраченных возлюбленные души" откликаются насмешками; перед лицом грозящего конца люди не становятся лучше, не думают друг о друге и о душе: Луиза так же суетна, завистлива и злобна, как была, и, может быть, еще хуже: "...ненавижу Волос шотландских этих желтину". Все продолжается так, как будто ничего в мире не изменилось. О Председателе, очнувшемся от наваждения, говорят: "Он сумасшедший, - Он бредит о жене похороненной",- для этих людей ничего реального, кроме смерти, не существует, это поистине мертвецы, которым остается лишь хоронить своих мертвецов. Эти люди больны - и не чумой; чума лишь обнажила их внутреннюю, духовную болезнь, она сама вызвана этим состоянием; она у Пушкина так же не случайна, как не случаен всемирный потоп. Люди "Пира во время чумы" забыли свое божественное происхождение, назначение и достоинство, иначе говоря - потеряли совесть и живут без нее, думая, что так тоже можно. Это и есть их бездомность. От этого и чума.

"Пир; его картина", писал Достоевский, картина "общества, под которым уже давно пошатнулись его основания. Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом; мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил ее; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в нее обрушиться. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все бросается в телесный разврат и, чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, раздражает свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает".

Странно даже, что тут имеются в виду только "Египетские ночи", а не "Пир во время чумы",- настолько каждое слово соответствует смыслу и тексту трагедии-предостережения. Но здесь мы, кажете уже перешагнули границу веков.

2. В январе (1989 года, после спитакского землетрясения - В.Н.) в газетах промелькнуло сообщение: в одной из разрушенных армянских деревень оставшиеся в живых люди решили, что наступил конец света и они - последние жители Земли.

У них были основания так думать. Сегодня и академику, и крестьянину ясно, что вечность земного существования не есть неотъемлемое достояние человечества. "Неба своды" могут пасть "на сушь и воды". Бессмертие человечества (заменившее нам бессмертие души) может прекратиться.

Остается удивляться, до чего совершенны наши механизмы психологической защиты. Никто ничего не осознает. Никто не слышит тех, кто стремится осознать. Все идет своим чередом, "пир продолжается". Продолжает насиловаться природа, продолжают расстреливаться небеса. Продолжается распространение орудий убийства людей, социальная злоба и семейная вражда. Продолжается похоть тела, похоть престижа, комфорта и власти, культ удобств, развращение людей прагматической "моралью" и бесчинство "свободы слова"; продолжается все, что не требует труда души, все, что помогает убедить себя и других, что души не существует, - "как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех" (Мф.24,38-39). Уже земля встает на дыбы то там, то здесь, уже звезда полынь (чернобыль - вид полыни - В.Н.) пала на источники вод, и воды стали горьки (Откр.8,10-11), но Луиза продолжает ненавидеть Мери и желтину ее шотландских волос. Никто не думает, что сегодняшние слова могут стать последними.

Озонная дыра - это, может, еще не конец, может, обойдется и с прочими плодами прогресса; но если изживается понятие о совести ("разрешено все, что не запрещено") - это конец. А как он будет - перегрызем ли друг другу глотки, или сойдем на нет, вымрем, словно какие-нибудь ящеры, от неведомой чумы, или деградируем до биологической приставки к компьютеру, - в любом случае это будет позорная гибель: люди исчезнут оттого, что осквернили прекрасно устроенный Дом."Разврат последних упований... и - даже не щадя последних мгновений сознания! - содрогается Достоевский в рассказе "Бобок".- Им даны, подарены эти мгновения и... Нет, этого я не могу допустить..."И правда, не хочется верить. Ведь это удивительное существо, человек, он так прекрасен в замысле своем, так может быть разумен, добр, отважен и мудр, так способен на любовь беззаветную, на самопожертвование даже до смерти; невозможно же допустить...И последние слова "Пира во время чумы": "...Председатель остается погружен в глубокую задумчивость",- ведь это все-таки слова надежды, не так ли?У Пушкина последние слова вообще значат страшно много. "Мне что-то тяжело; пойду, засну. Прощай же!" ("Моцарт и Сальери"); "Где ключи? Ключи, ключи мои!.." ("Скупой рыцарь"); "Я гибну - кончено - о Дона Анна!" ("Каменный гость"),- все это почти формулы.Сократ перед смертью напоминает ученику о петухе, обещанном в жертву богу врачевания; Вольтер, у которого кюре надеется хоть перед смертью вырвать признание божественности Иисуса Христа, отворачивается к стенке с требованием никогда не говорить ему "об этом человеке"; Пушкин, вспоминает А. Тургенев, "умирал тихо, тихо". Все слова, сказанные им за эти сорок пять часов, символичны - и просьба: "Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше - ну, пойдем!" - и ответ Данзасу, обещающему отомстить убийце: "Нет, нет, мир, мир",- и предпоследние: "Кончена жизнь... Жизнь кончена" (это ведь, точно, слова эсхиловской Кассандры); и, наконец, самые последние: "Тяжело дышать, давит". Блок истолковал эти слова в общественно-историческом смысле: "Его убило отсутствие воздуха". А другой смысл - внутренний, личный, он ведь тоже был? Что, помимо надвигающейся телесной смерти, могло давить его - ведь даже врага своего он простил?Зимой 1987 года мне позвонила незнакомая женщина. Сначала робко извинилась, потом сказала, что она не москвичка, из Псковской области, и очень просит, если нетрудно, о встрече на несколько минут: ей необходимо задать мне очень важный вопрос - о Пушкине. Хорошо, сказал я, приходите, и подумал, что это студентка или учительница.