Вопрос. Полезно ли при молитве выдавливать из себя слезы, а если они есть, то стараться их усилить?

Ответ. Я думаю, что специально выдавливать из себя слезы не нужно. Но с другой стороны, имеет значение, как ты это делаешь: если понуждаешь себя к покаянному плачу, который сопровождается внимательной молитвой, тогда, может быть, это и уместно, а если ты выдавливаешь из себя слезы и они к молитве не имеют никакого отношения (слезы сами по себе, молитва сама по себе), и, более того, то усилие, которое ты употребляешь, отвлекает тебя от молитвы, в особенности Иисусовой, тогда, я думаю, этого делать не нужно. То есть надо помнить, что, конечно, слезы или покаянный плач при молитве - это хорошо, но самое главное - внимание; как говорит святитель Игнатий, внимание дает цену молитве. А слезы... ну поплакали мы, и что дальше? Плачем мы по разным причинам: можно плакать от злости, можно плакать от радости, можно плакать от того, что встретились с кем-то или, наоборот, расстались. А с духовной точки зрения цены в таких слезах нет никакой. Поэтому к слезам нужно относиться вообще-то с большой осторожностью, чтобы они не были бессмысленными.

Вопрос. Как объяснить, что у человека нет, к примеру, страсти сребролюбия (или любой другой)? Почему какие-нибудь иные страсти есть, а вот этой нет? От чего это зависит?

Ответ. Я думаю, что страсти есть у всех, только в большей или меньшей степени. Приведу пример. Когда воры пришли грабить Макария Египетского, он в это время неожиданно вернулся к себе в келью - и сам стал им помогать грузить свое имущество. Когда же они от него вышли, преподобный Макарий, увидев, что они забыли взять какую-то ценную вещь, схватил ее и со словами "вы забыли забрать еще и вот это" побежал их догонять. Воры устыдились и вернули награбленное. Вот яркий пример человека, у которого нет сребролюбия. А если к любому другому человеку придут и станут забирать "последний подрясник" - с радостью ли он его отдаст? Я думаю, нет. Это значит, что страсти действуют в человеке в разной степени. Скажем, сребролюбие действует слабо, а уныние гораздо сильнее. Об этом говорит святитель Игнатий: в человеке есть все страсти, но одни действуют слабо, а другие - могущественно. Есть господствующие страсти, и есть как бы едва тлеющие, но сказать, что их совсем нет, я думаю, нельзя. А почему так происходит, что одни страсти сильнее других, я не знаю. Наверно, какие-то дурные врожденные наклонности дают о себе знать или, может быть, человек подвергся развращению в каком-то отношении больше, чем в другом.

Вопрос. Когда речь шла о дьяконе, который во время гонений отрекся от сана и таился, вы сказали, что это действие было неправильным. Но в писаниях святых отцов можно найти такой совет, что если человек чувствует, что у него нет сил перенести мучения, то пусть уедет из мест, где идет гонение и укроется. Скрывшиеся не причисляются к павшим.

Ответ. Скрыться от гонений - это одно, а отказаться от священного сана - совсем другое, не нужно путать такие вещи. Если бы дьякон ушел от гонений, уехав, допустим, за границу или перейдя из одной местности в другую, тогда его еще можно было бы понять, но он фактически отказался от сана, хотя и не сделал этого публично, и даже отпал от Церкви - многие годы из-за страха не посещал храм. Поэтому его поступок можно назвать до некоторой степени отречением, хотя оно и не было публичным.

Вопрос. "Держать ум во аде" значит считать, что ты не спасешься, или считать, что ты не достоин спасения?

Ответ. Я думаю, что нам даже думать об этом не нужно, потому что "держать ум во аде" - слишком высокая для нас степень смирения, очень тяжелый подвиг. Необходимо нечеловеческое мужество и твердость, иначе можно впасть в отчаяние, уныние. Поэтому так делать не надо.Держать ум свой во аде - значит помышлять, что ты не спасешься. Если человек считает себя лишь недостойным спасения, это, наверное, помягче, а если он думает, что вообще не спасется, то такое решение - более жесткое, твердое и в этом состоянии трудно удержать себя в чувстве надежды на Бога, удержать себя в неотчаянии. Поэтому второе, конечно, больше, я не думаю, что это одно и то же. Но более конкретно сказать, что обозначают слова Силуана Афонского, я не могу, потому что когда читаешь о таких вещах, то, конечно, получаешь некоторое теоретическое представление, но я думаю, что до осознания их человек должен постепенно дойти сам. Ведь старцу Силуану Афонскому, во-первых, было откровение, чтобы он так подвизался, а во-вторых, он к тому времени уже имел благодатную молитву и был высоко преуспевшим подвижником, по сравнению с которым мы - какие-то карлики. Если же мы, будучи карликами, возьмем на себя ношу великана, то, конечно же, понести ее не сможем.Вопрос. Можно ли что-нибудь сказать о нерадении в откровении помыслов.Ответ. Когда мы говорим о послушании, то в первую очередь, конечно, имеем в виду откровение помыслов. Без откровения помыслов послушания быть не может. Потому что послушание не только должно касаться вопросов внешнего поведения (работы и прочего), но прежде всего должно идти изнутри: нужно, чтобы оно было даже в мыслях и чувствах. То есть необходимо слушаться наставника не только в поступках (внутренне, может быть, с ним не соглашаясь), но если тебе насаждают образ мыслей евангельский, то, конечно, слушаться надо и внутреннее: свои собственные мысли нужно отсекать, отбрасывать и думать так, как тебе велят (хотя это может казаться и странным), учиться рассуждению евангельскому. Вот, собственно, для чего нужно откровение помыслов. Поэтому кто проявляет в откровении помыслов нерадение, тот никогда не сможет стать настоящим послушником. А у нас бывает такое оправдание: это же очевидно, как же я могу от очевидной вещи (то есть собственной мысли) взять и отказаться? Но "очевидная"-то она от того, что в нас действует страсть: если человек гневливый, ему очевидно, что нужно разозлиться, если чревоугодник - что нужно поесть, если ленивый, - что надо поспать. Если человек склонен к унынию, то ему совершенно очевидно, что вот сейчас нужно заплакать, потому что ему сделали замечание. Как же можно послушаться, если все так очевидно? Однако очевидность эта происходит от того, что страсть нами возобладала настолько, что мы ослепли. Алкоголик, например, совершенно очевидно понимает, что самое лучшее (иначе и невозможно) вернуться домой окольной дорогой, потому что там стоит пивной ларек; правда, есть и другая, более близкая дорога, но она "неудобна". Подобное происходит и с нами.Вопрос. Могут ли страсти передаваться от родителей?Ответ. Конечно, могут: от наших предков передаются какие-либо дурные или добрые наклонности. Есть даже пороки целых национальностей.Вопрос. Можно ли по болезням судить о страстях, которые в человеке преобладают?