В том сравнении, которое я привел, [взятом] от солнечных лучей, самый свет остается тем же, ни в каком отношении не уменьшенным, хотя он от своего сияния уделяет нуждающимся. Насколько же более Бог, существо блаженнейшее, возвышенное над всем, богатый милосердием при раздаянии Своих благ нуждающимся, пребывает тем же и ничего не лишается, так что не должно, как говорят некоторые в своих нелепых баснях, неисследимое и неизъяснимое снисхождение Бога к людям называть страданием Бесстрастного. Они, конечно, предварительно не подумали, что неисследимого Бога не могут удержать ни Его природа, ни какое–либо иное существо от того, чтобы Он следовал Своей воле. Мы утверждаем, что только Тот [действительно] является высочайшим, свободным. Кто не претерпевает противодействия от закона своей природы, Кто не может быть побужден силою к восстанию против [иного, высшего] Могущества, Кто не удерживает в царстве богатства. Кто не страшится величия Своего Божества и от смерти не содрогается. А если боится огня, содрогается железа, устрашается преисподней, бездны, не хочет быть отданным диким зверям, — таким образом этого, который так удаляется от пагубных для людей бедствий, мы можем назвать Богом? Если же блаженнейший и нетленный Бог пришел в огонь, не боясь огня, так как Он всегда пребывает одним и тем же, и презрел огонь вследствие того, что огонь не всегда тот же, — ибо как мы можем об огне, сила которого терпит убыль, сказать, что он всегда один и тот же? — но об этом Боге, презирающем железо, пренебрегающем огнем, не боящемся смерти, как мы можем не сказать, что Он бесстрастен, когда Он в Своих страданиях остается тем же, добровольно принимая на Себя человеческие страдания, но не претерпевая болезненных ощущений, проистекающих из человеческих страданий. Ибо тот есть Бог, Кто всегда остается одним и тем же. Кто же терпит вред от страданий, поражается болезненными ощущениями, силою необходимости удерживается от того, чтобы совершать благое, тот не Бог, хотя бы он и назывался богом. А кто не подлежит смерти, кто своим страданием показал свое бесстрастие, тот может прийти и совершить то, что пристойно совершать Богу — помощнику, и может измениться в мой, [человеческий] образ, однако пребывая в своей неизменяемости, и быть всем, будучи вне всего. Та воля бесстрастна, которая силой необходимости не удерживается от того, чтобы прийти к тем людям, которые жаждут Божественного Промышления. Но Тот, Кто, созерцая величие Своего Божества в Своем прекрасном блаженстве, избрал Себе молчание и который один только пребывает в счастье Своего естества, презирая все прочее, потому что Он предпочел бездеятельность, которую Он избрал для себя, — каким образом такое совершеннейшее существо не окажется значительно ниже тех смертных, которые не пощадили своей жизни, чтобы помочь своим отечественным городам или друзьям, которые своей волей стали выше мучения и вследствие своей выдающейся доблести причиненные им мучения не считали мучениями? Первый же тот, которому было имя Теос [11], он предпочел смерть, чтобы [сограждане] не служили лакедемонянам. Энаминод также был умерщвлен, чтобы афиняне не были доведены до рабства; Левкипп [12] был убит, чтобы атуляне [13] не поплатились рабством; Феодор [14] отрезал себе язык, чтобы не предать друзей; Физон [15] был распят, чтобы не лишиться доверия, которым он пользовался; Анаксарх [16] был рассечен, чтобы своей ложью не смущать Никоклеса; Диогрес [17] был изгнан афинянами, Сократ умерщвлен, Филоксену [18] приказано ломать камни, а Каллимаха [19] и Кинегера [20] мы должны не только хвалить, но и удивляться им, ибо, когда пронзенное стрелами тело, как говорят, было бездыханным, он был страхом для врагов, помощником же и защитником для своих сограждан. Хирон [21], не щадя себя, с радостью отдал свою голову врагам. Как не удивляться Аммонию [22], который, не обращая внимания на боль от раны, побежал в свой город, чтобы известить об одержанной над неприятелем победе, и который, лишь прибыл в город, сказав собравшимся гражданам: «Радуйтесь, мы победили», тотчас испустил дух? Опять также Еврот [23], когда лежал в постели больной, услышав, что война, бывшая в то время, усиливается и македоняне стоят, угрожая согражданам, побуждаемый любовью к своим соотечественникам, приказал слугам отнести его в сражение, где он мог бы умереть с согражданами. Аристодем же, который уклонился от войны и бежал в Спарту, почитался всеми презренным и отверженным.

11. Итак, обрати внимание, возлюбленнейший, какое и сколь великое презрение к смерти показали смертные, ради отечества и друзей обнаруживая мудрость и силу. Некогда ради друзей они не щадили жен, презирали жизнь и ради своих отечественных городов без колебаний предпочитали потерять жизнь. Они неудержимо возрастали в своей свободе и в служении добродетели, с радостью не только допустили быть рассеченными тиранами, но даже не уклонились от того, чтобы быть прибитыми гвоздями к дереву, смертью приобретая себе свободу.

12. Бог же, Который не имеет нужды в славе и Который выше страданий, Сам добровольно пришел на смерть, но так, что страх или трепет не овладели Им. Но неужели мы скажем, что вследствие того, что Бог живет во славе. Он не воспринял на Себя поношения, проистекающего из страданий, и, таким образом, желая почтить Его, станем отрицать, что Им подается помощь людям? Какое унижение мог претерпеть в страдании бессмертный Бог, Который Своей смертью посрамил смерть? Бог не знает и страдания стыда, вследствие чего Он мог бы стыдиться страдать, поскольку гордость всегда чужда Ему. Каким образом Бог мог претерпеть стыд, бессилие или поношение пришествием на смерть, чтобы отвратить смерть от людей? Ибо, кто ищет суетной славы и боится лишиться ее, тот никогда не захочет перенести страдание смерти. Почему бы Бог мог бояться, чтобы у него не отняли славы и не лишили ее навеки? Для Бога предпочтительнее страдание от железа или огня, чем страдание от [желания] суетной славы. Ибо этого последнего страдания Бог не мог бы исцелить, если бы оно было у Него самого. Но если Бог не жаждет славы, потому что Он выше всяких страданий, то Он может прийти на смерть, так как, поскольку Он — жизнь. Он может претерпеть смерть и смертных избавить от смерти, так как Он сам — бесстрастный Бог, даже когда Он находится в страданиях. Ибо, когда кто–либо претерпел страдание, будучи бесстрастным, и вместе с тем отразил его от себя, как такой не поспешил бы с радостью вступить в брань со смертью, чтобы упразднить смерть? Ибо живущий, если он боится от смерти претерпеть смерть, не есть действительно живущий; а Тот живущий, Который не подвержен смерти. Сам вызывает ее, чтобы Своей смертью показать, что он есть жизнь. Так именно мы видим, что лучи света, когда смешиваются с мраком, не становятся причастными ему и не претерпевают потемнения, хотя и пребывают во мраке. Ибо примесь мрака не только не потемняет света, но скорее свет своим сиянием освещает мрак.

Естество же Бога в смерти пребыло нетленным и силою бесстрастия сокрушило страдания наподобие света, который смешивается с тьмой. Ибо страдания тогда должны считаться поистине сильными, когда они, выдерживая борьбу с противоположными вещами, сами остаются тем, чем были. Но это смешение должно происходить не в воображении или в мысли, а в действительности. Итак, если существа взаимно противоположные, которые по присущей им силе могут оставаться нетленными и нечувствительными к страданиям, даже когда они смешиваются с другими существами, как, например, саламандра, которая может презирать пламя, и как адамант, когда по нему ударяют железом, — ибо все это, как мы сказали, не в воображении только или в мысли остается невосприимчивым к страданиям, — так вот, если саламандра, подвергаясь действию огня, остается невредимой, не претерпевая никакого ущерба от своего соприкосновения с огнем, если, говорю, материальные существа, по–видимому, не испытывают никакого изменения в своей субстанции, даже когда смешиваются с другими существами, производящими повреждение, но, напротив, остаются целыми и невредимыми и не лишаются ничего из своей сущности, — то какое препятствие или какое затруднение мы найдем в том, что нетленная сущность Бога остается бесстрастной, даже когда входит в соприкосновение с вещами, причиняющими страдание?

13. Не верь, о Феопомп, тому, что некоторые, как известно, искусно утверждают, именно что блаженнейший и нетленный — тот, кто ни сам не проявляет деятельности, ни другому не предоставляет действовать. Ибо, кто таков, тот страдает бессилием. Ибо, кто осмелится назвать того, кто не открывает пути к добродетели, не делает людей знающими, не научает других мудрости, не разумеет правого, не заботится о спасении душ, воздерживается от совершения добродетели, — кто, говорю, осмелится назвать такого блаженнейшим и высшим благом? Каким образом может статься, что блаженнейший и нетленный Бог не захотел вырвать корень злых помышлений или по присущей Ему благости изгладить как бы пожаром из душ смертоносные влечения? Ибо блаженнейший и нетленный тот, кто умерщвляет страдания, делает людей мудрыми, сообщает Божественное ведение и являет добродетель. Мы же говорим, что для Бога было бы величайшим страданием нерадеть о людях, не хотеть совершать благое и не иметь попечения о человеческом роде. Но того, кто преследует пагубные действия страданий в самом корне, именно в человеческой мысли, и своим предусмотрительным попечением обращает людей, имеющих задатки добродетели, из испорченных в добрых, — как не назвать такого бесстрастным, когда он отгоняет от людей страдания и причиняет смерть страданиям?

14. Посему ты, о Феопомп, в сердце своем, как на судилище, произнеси решение, идя по стопам мудрости, обрати внимание и непобежденной мыслью и трезвым умом рассуди, следует ли нам говорить, что у существа блаженнейшего и нетленного возникает страдание тогда, когда оно оказывает нам помощь, милосердие и свое благоволение, или тогда, когда оно показывает себя жестоким, суровым, лишенным милосердия и какого бы то ни было сожаления — Мы же признаем бесстрастным в особенности того Бога, Который является виновником благих дел и Который из глупых делает мудрыми. Ибо несправедливо назвать блаженнейшим и нетленным того, кто никогда не заботится о человеке. Ведь человека мудрого и разумного мы узнаем только по делам, которые совершаются его искусством, и никто не называется художником или знатоком прежде, чем увидят, что он изменяет вид ничтожной и бесформенной материи и посредством искусства, которым владеет, создает из них художественное произведение, когда оно делается доступным для чувств, делает явной сокрытую в нем мысль художника. Поэтому насколько яснее мы должны представлять и называть блаженнейшим существом высшее, когда его блаженнейшая природа, которая всегда присуща ему, открыта нам, а когда мы видим дела этого блаженнейшего существа, то из них мы научаемся о нем еще большему. Но те, которые усвоили себе тот взгляд и представление, что блаженнейшее существо пребывает только в своих обителях, замкнуто в самом деле, созерцает самого себя, ко всему относится с одинаковым презрением, покой предпочитает попечению обо всем и в себе самом находит удовлетворение, и которые говорят, что в нем возникают страдания, когда оно проявляет заботу обо всем, — я не знаю, что сказать о них? Каким образом может называться блаженнейшим и нетленным то существо, которое человеческий ум никаким образом не в состоянии и исследовать? Но если это так, то перестань думать, что это — истинная природа Божия, так как доселе ты не знаешь Бога, когда говоришь, что Он от вечности по необходимости остается совершенно бездеятельным. Ибо каким образом может быть блаженнейшим и нетленным тот, кто доступен твоему исследованию? Я же, напротив, утверждаю, что блаженнейший и щедрый раздатель благ — тот, кто является помощником и подателем силы тем, которые лишились надежды. Ибо подобно тому, как мы не можем словом своим порицать низости злых если мы прежде не увидим их злых дел, — ведь не можем же мы точно представлять завершения дел, пока они сокрыты в мысли и обнаружились, — так равным образом блаженнейшее и нетленное существо называем блаженнейшим тогда лишь, когда оно совершает дела, свойственные его благости, [называем блаженнейшим] ради явно обнаружившихся благих дел, какие от него проистекают. Созерцание видимого открывает сокровенное. Ибо благоразумие мудрого и благоразумного мужа в своих отличительных качествах познается прежде, чем ее сделают очевидной дела добродетели, с радостью законченные. Но как мы можем сообщить людям о величии разума блаженнейшего существа, пока оно не представило ни одного случая к тому, чтобы, постигая его, мы были в состоянии говорить о нем? Ибо если кто не вызывает в нас душевного движения своими благими делами или если кто не привлекает нас к себе [своей] славой, — как мы можем приписывать тому благость, пока его благость и щедрость совершенно сокрыты?

15. Если же ты имеешь такое мнение о Боге, то это твое дело, а не Божие, так как Он — блаженнейший и щедрый в Своих дарах. Его ты не можешь постигнуть, так как Он не явил тебе Своей нетленной природы, которая превыше всего, если только Он пребывает в том высшем наслаждении, которое Богу, о котором ты утверждал, что оно, по твоему суждению, исключительно прилично Богу и Бог к нему постоянно возвращается и в него погружается, так что и Сам ничего не делает и другим ничего не позволяет делать. Ибо всякий, кто таков, слаб. Скажи нам, о мудрый Феопомп, какому страданию или какому бессилию подверг Себя блаженнейший и нетленный Бог, принося людям помощь, которую они могут чувствовать, в особенности тем, которые по неведению лишаются ее благ и силой страданий увлекаются в бездну, откуда сами собой не могут достигнуть добродетели. Если на время позволено будет сказать смело, то нельзя признать блаженнейшим и нетленным того, кто не призывает людей, в некотором смысле упавших с корабля и погрузившихся, поскольку они не ведают Его благости или не влечет их к себе, когда они, пребывая в океане мира, не смогли достигнуть добродетели и сделались чуждыми Богу (ср. Еф. 4: 18). Ибо что за блаженнейший Бог, богатый в своих дарах, превосходящий щедростью Своей благости. Которому не присущи ни радости, ни заботы, ни милости, ни иное какое–либо из тех качеств, которые приличны добродетели и которые составляют средства обнаружения для Бога, щедрого в своей помощи.

16. Поэтому если ты, увлеченный воображением, хочешь сочинить и нарисовать себе Бога, Который любит самого Себя, пребывает в Своих богатствах, наслаждается Своей славой и не хочет никому оказывать содействия, людьми пренебрегает и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего существа, то какова жестокость по отношению, к тем людям, которые, не зная добродетели, погибают массами! И это — существо блаженнейшее, щедрое в своих дарах! Но оставим то, что можно говорить при таком положении дел, и пойдем к мудрецам, чтобы у них поучиться познанию истинной философии, так как они тех, которые падали и заблуждались в этом мире, призывали и делали близкими к себе. Если бы философы молчали, когда люди погибали толпами, то погиб бы молчаливый Критий из–за своей любви к власти; погиб бы в своей говорливости Алкивиад вследствие расточительности. Персы и мидяне отличались доблестью в Сузах, прежде чем они опоясались оружием, чтобы идти в Македонию. Итак, что молчишь [24] ты, о блаженный [т. е. Боже], при гибели всех этих [людей], когда мудрецы не хотели молчать [25], чтобы помочь им? Это природа добродетели, о Феопомп, это плод философии, именно чтобы те только почитались блаженными и великодушными, у которых забота не только о себе, но также и о ближних, в особенности о тех, которые подвержены страданиям души. Даже сам Диоген циник, когда однажды афинянин смеялся над ним в таких словах: «Почему ты, когда хвалишь лакедемонян и порицаешь афинян, не отправляешься в Спарту?», говорят, ответил так: «Врачи обыкновенно посещают больных, а не здоровых». Поэтому, если человеческая философия и сама умеет лечить болезни души и тем, которые стремятся к добродетели, не позволяет отталкивать или презирать даже только одну душу какого бы то ни было человека, но побуждает спешить, чтобы заботливо возвратить людей [на надлежащий путь] и спасти тех, которые отпали от добродетели, —И далее присовокупил: «Жалка жизнь людей, так как всюду проникла, подобно зимнему ветру, любовь к деньгам, которой никто не может противостоять». О, если бы все врачи собрались против этой болезни, излечили сумасбродство этого безумия и бедствие мучений, не говоря уже о том, чтобы не провозглашали этой болезни счастьем! Я думаю, что из всех болезней души самым тяжким безумием является то, которое создает похотливые желания и пустые помышления, — если оно медиками посредством какой–либо силы очищается, душа чувствует себя хорошо. О, если бы возможно было отсечь горький корень похоти так, чтобы не было больше никакого остатка от нее, и если бы ты увидел, что люди, одновременно больные телами и душами, очищаются и просветляются! Поскольку же в этом мире на род человеческий обрушились бесчисленные бедствия, то [Бог] может быть назван блаженнейшим и щедрым в своих дарах [только] тогда, когда окажется, что при бесстрастии Своей природы по приличной Богу благости Он разделяет всем людям Свои дары. Ибо сам Платон сказал: «Зависть находится вне пределов Божественного существа».17. Поэтому пришел, о блаженный, пришел Иисус, Который есть Царь над всем, чтобы исцелить тяжкие болезни людей, как существо блаженнейшее и щедрое в своих благах. Но сам Он, оставаясь тем, чем был, Своим бесстрастием рассеял страдания, как свет изгоняет тьму. Итак, Он пришел, поспешая пришел, чтобы сделать [людей] блаженными и исполненными благ, обратить из смертных в бессмертных, воссоздать и утвердить в блаженстве. Ему, славному Царю, слава вовеки. Аминь».К Татиану краткое слово о душеТы просил меня, достопочтенный Татиан, прислать тебе разсуждение о душе с убедительными доказательствами по отделам, и ты желал, чтобы я сделал это, не пользуясь свидетельствами Писаний. Конечно, этот способ научения [т. е.Эти соображения склонили меня с готовностью повиноваться этому твоему требованию, нисколько не устрашаясь тем, что я неопытен в такого рода построении разсуждений, но ободряясь твоим благоволением ко мне, ибо ты умеешь то, что ты признаешь прекрасным, выставлять на общий суд, а что, по твоему мнению, хуже надлежащаго, того не замечать и скрывать, делая то и другое по расположению и дружбе ко мне. Зная это, я со всем доверием взялся за изложение. Свое же разсуждение я расположу, воспользовавшись тем порядком и последовательностью, какой именно применяли искусные в этом для желающих научно что–либо изследовать.Итак, прежде всего я покажу, какою познавательною силою, согласно своей природе, может быть постигнута душа; потом, чем доказывается ея существование; затем по порядку, сущность ли она или свойство; потом вслед за этим, она — тело, или безтелесна; далее, проста она, или сложна; Затем еще, смертна или безсмертна; наконец, разумна или неразумна.