Вообще необходимо отметить, что в связи с открытием большого числа новых творений преп. Макария чрезвычайно оживилась старая научная дискуссия относительно авторства так называемого «Макарьевского корпуса» (или «Макариан»)[38]. Не углубляясь в данную проблему, следует только заметить, что названная дискуссия имеет два аспекта, различающихся существенным образом, хотя и тесно взаимосвязанных. Первый аспект можно условно сформулировать в виде вопроса: является ли автором этих творений преп. Макарий Египетский или некий другой анонимный подвижник («Псевдо–Макарий»)? С православной точки зрения данный аспект, несмотря на то, что представляется достаточно важным, не является принципиальным в подлинном смысле этого слова, ибо псевдоэпиграфы — явление, достаточно распространенное в древнецерковной письменности. В конечном итоге не столь уж существенно, кто именно создал то или иное сочинение, важно в первую очередь то, чтобы оно отражало в себе соборное сознание Церкви. А творения, приписываемые преп. Макарию, имели, несомненно, великое «значение в развитии православного духовного Предания»[39]. Однако данный аспект приобретает совсем иной смысл и звучание, когда в авторе названных творений признают одного из ведущих представителей и «духовных вождей» ереси мессалианства[40]. В таком случае и все православное Предание представляется глубоко пораженным пороком мессалианства, а сама эта ересь — явление достаточно акцидентальное в общем потоке православной духовности и бывшее своего рода кратковременным «искушением» ее — может обозначаться как «великая ересь христианского Востока»[41]. Справедливости ради необходимо, правда, отметить, что вопрос о мессалианском характере «Духовных бесед» имеет уже многовековую историю, ибо на одной рукописи конца XIII — начала XIV вв., содержащей текст этих «Бесед», обнаруживается пометка анонимного схолиаста, который находит следы мессалианских воззрений в творениях преп. Макария. Позднее, уже в XVIII в., два греческих ученых — Неофит Кавсокаливит и Дорофей Вулисмас — также считали, что «Духовные беседы» запечатлели в себе несомненное влияние мессалианского учения[42]. В XX в. спорадические подозрения автора «Духовных бесед» в мессалианстве перерастают уже в устойчивую «научную» гипотезу. Решающее значение здесь имела работа Г. Дёрриса, одного из самых глубоких знатоков творчества преп. Макария, который настойчиво доказывал, что «Духовные беседы» и прочие творения, приписываемые знаменитому египетскому подвижнику, принадлежат на самом деле практически неизвестному мессалианину Симеону Месопотамскому, лишь изредка упоминаемому в источниках[43]. Примечательно, что хотя сам Г. Дёррис в своей поздней монографии, написанной им незадолго до кончины, во многом отказывается от данной гипотезы[44], она становится на Западе почти незыблемой «научной теорией», возражать против которой осмеливаются очень немногие ученые[45].

К сожалению, следует констатировать, что со стороны православных патрологов проблема «Макарьевского корпуса» не получила пока всецелого и исчерпывающего решения, хотя основы для такого решения в работах православных ученых, безусловно, заложены. Например, если отец Георгий Флоровский предпочитает высказываться о творениях преп. Макария достаточно уклончиво[46], то В. Н. Лосский уже достаточно решительно отклоняет всякие обвинения в мессалианстве, «инкриминируемые» ему[47]. Развивая эти положения В. Н. Лосского, отец Иоанн Мейендорф также произнес свое компетентное суждение относительно «Макарьевского корпуса». Считая творения, входящие в него, псевдоэпиграфами (автор их, по мнению о. Иоанна, жил, по всей видимости, в Малой Азии и принадлежал к кругу друзей св. Василия Великого), он, тем не менее, прямо говорит об их антимессалианском характере[48]. Однако, по нашему мнению, все эти суждения православных ученых и богословов не всегда достаточно решительно и четко расставляют акценты в принципиальном вопросе об отношении творений преп. Макария к мессалианству.

Учитывая тот факт, что лжеучение этих еретиков имело весьма расплывчатые формы[49], можно предположить следующее: развивая данное лжеучение, мессалиане использовали отдельные положения, высказанные великим подвижником, чтобы, прикрываясь его авторитетом, включать их в контекст своего, чуждого Православию, миросозерцания. Этим и объясняются некоторые моменты сходства учения преп. Макария и мессалиан. Что же касается другого аспекта вопроса относительно «Макариан», т. е. проблемы авторства их, то она представляется проблемой просто выдуманной, плодом типичного «научного суеверия» и своего рода «предвзятого традиционализма», в которые часто впадают на первый взгляд весьма критически мыслящие западные исследователи. Ибо чтобы поколебать церковное Предание относительно автора «Духовных бесед», необходимы очень весомые аргументы, которые отсутствуют у сторонников гипотезы «Псевдо–Макария». Ведь фигура некоего «Симеона», поставляемого на место преп. Макария, является типичной фикцией, то есть обычным «научным мифом», который получает статус достоверной истины только потому, что его творцом является ученый, обладающий солидной репутацией (каковым был, например, Г. Дёррис). Но errare humanum est. Упорствование же в заблуждении не имеет ничего общего с научной объективностью. А для любого непредубежденного ученого совершенно очевидно, что в случае с «Макарьевским корпусом» самое большое, что можно предположить, так это возможность определенного литературного редактирования со стороны одного или нескольких ближайших учеников преп. Макария, «но ядро этих поучений, самый дух их, восходит к подвижнику IV века»[50].

Наконец, завершают данный том «Святоотеческого наследия» два сочинения, которые условно можно отнести к жанру «учительных книг». Возникновение этого жанра относится к самому раннему этапу становления церковной письменности[51], а в монашеской литературе он также появляется почти с момента ее зарождения: некоторые «Наставления» св. Аммона почти вписываются в законы данного жанра, который обретает уже вполне законченный вид во многих сочинениях Евагрия Понтийского. «Аскетическое слово» Стефана Фиваидского и по форме («главы»), и по содержанию во многом созвучно последним. О самом Стефане не сохранилось практически никаких сведений, хотя в свое время он был, судя по всему, известным и пользующимся большим авторитетом подвижником[52]. Местом его подвигов служил Египет, а для времени жизни Стефана предполагаются весьма широкие хронологические рамки V‑VI вв., но, на наш взгляд, их следует сузить (конец IV — начало V в.), ибо миросозерцание этого автора достаточно «архаично». В греческой рукописной традиции с именем Стефана связываются три сочинения: «Завещание святого Стефана всем монахам» (Διάταξις τοΰ αγίου Στεφάνου πάσι μοναχοίς), «Заповеди Стефана Фиваидского для отрекшихся [от мира]» (Στεφάνου Θηβα/ου Ιντολαί το<ς άποτασσομίνοις) и «Аскетическое слово». Первые два произведения в начале этого века издал греческий ученый К. Дувуниотис[53], считавший, что они принадлежат палестинскому иноку Стефану Савваиту, но подобная атрибуция, как указывает Ж. Дарузе, зиждилась на ошибке переписчика. Тот же Ж. Дарузе отметил, что «Завещание» Стефана во многом совпадает с третьим «Словом» преп. Исаии Скитского[54]. Позднее было еще отмечено тесное сходство «Заповедей» Стефана с «Правилами и предписаниями» («Regulae et Praecepta»), приписываемыми преп. Антонию Великому, и «Предписаниями» — сочинением, в арабском переводе надписывающимся именем преп. Исаии[55]. Наконец, в древнеславянской рукописной традиции фиксируется наличие четвертого сочинения Стефана, называющегося «Достопочтимого отца нашего Стефана Фиваидского главные заповеди для желающих спастись», которое на самом деле является переводом третьего и четвертого «Слова» преп. Исаии[56]. Таким образом, поскольку для установления авторства Стефана в отношении трех произведений требуется еще дальнейшая исследовательская работа, постольку подлинным его сочинением можно признать пока одно только «Аскетическое слово». Оно дошло до нас в трех версиях: греческом оригинале и двух переводах — арабском и грузинском. Греческий оригинал, изданный Э. де Плясом (по рукописи XI‑XII вв.)[57], являет нам автора, обладающего богатым духовным опытом и тонко чувствующего нюансы нравственно–аскетического учения христианства. Арабская версия, представленная восемью манускриптами (самый ранний датируется 885 г. — переписчиком являлся некий монах Исаак, трудившийся в Лавре св. Саввы Освященного), в принципе близка к греческому оригиналу (за исключением глав 67, 78–85)[58]. Грузинская версия (в единственной рукописи X в.) содержит только около половины оригинального текста[59]. Перевод «Аскетического слова» осуществлен нами с издания Э. де Пляса, но и арабская версия (точнее, французский перевод ее) также принималась во внимание[60].

Вторым произведением, принадлежащим вышеупомянутому жанру, является «Увещание к подвижникам» некоего Иперехия. О личности его мы столь же мало осведомлены, как и о личности Стефана Фиваидского. П. Тиро, посвятивший этому автору и его сочинению несколько страниц[61], предполагает, что «Увещание» предназначалось для подвижников, живущих сообща в каком‑то городе и не имевших еще четкой организации. Однако ссылка П. Тиро в этой связи на главы 6, 7 и 34 произведения Иперехия недостаточно убедительна, ибо эти главы могут пониматься в контексте миссионерской деятельности и странничества древних иноков, а не в контексте специфично «городского иночества». Для гипотетичной идентификации автора «Увещания» следует обратить внимание на тот факт, что некоторые изречения Иперехия вошли в различные редакции «Древнего патерика»[62], в том числе и коптскую версию его[63]. А поскольку все эти редакции, являющиеся письменной фиксацией устного предания в основном скитских старцев, сложились в главных чертах в первой половине V в., то и хронологические рамки жизни и деятельности Иперехия вряд ли переступают порог V в. Поскольку названные редакции «Древнего патерика» оформились тогда, когда скитские иноки, вследствие набегов кочевников, вынуждены были покинуть свое место и оказались в рассеянии[64], то можно предполагать, что Иперехий был одним из представителей этой «скитской диаспоры» (возможно, подвизающимся где‑нибудь в Палестине, куда перебрались многие скитские монахи), поневоле оказавшимся странником. Но лучшие традиции скитского иночества наложили свой отпечаток на его сочинение, которое, несомненно, является одним из наиболее интересных памятников древнемонашеской письменности. Поэтому мы сочли целесообразным включить его в данный том. Перевод осуществлен по тексту «Патрологии» Миня (PG. Т. 79. Col. 1471–1490), хотя в него иногда вносились некоторые исправления и чтения, предлагаемые П. Тиро, хорошо знакомого с рукописной традицией сочинения.

В целом мы надеемся, что данный том «Святоотеческого наследия», как и предыдущие, принесет немалую духовную пользу читателям и внесет свою лепту в развитие и укрепление богословской науки в России.

Перевод и комментарии профессора, доктора церковной истории А. К Сидорова

СВЯТОЙ АММОНI. Повествования об авве Аммоне1. [Один] брат обратился к авве Аммону, говоря: «Скажи мне слово»[65]. И старец отвечает ему: «Иди и размышляй так, как размышляют преступники, сидящие в тюрьме. Ибо они всегда спрашивают: «где правитель и когда он придет?» И от ожидания плачут. Подобным образом и монах должен всегда пребывать во внимании, обличать душу свою и говорить: «горе мне! Как я предстану перед судейским седалищем Христовым?[66] И как буду оправдываться?» И если будешь постоянно размышлять подобным образом, то сможешь быть спасенным».2. Рассказывали об авве Аммоне, что он убил василиска[67]. Когда однажды авва пошел в пустыню, чтобы зачерпнуть воды из колодца, то он увидел василиска и, пав на лице свое, сказал: «Господи! Либо я, либо он должен умереть». И тут же василиск, благодаря силе Христовой, лопнул.3. Авва Аммон сказал: «Четырнадцать лет провел я в Скиту, моля Бога о том, чтобы Он даровал мне [силу] победить гнев»[68].4. Один из отцов рассказывал: «В Келлиях был некий духовный старец, одевающийся в плетеную из тростника рогожу[69]. Однажды пришел он к авве Аммону. Увидев старца, носящего рогожу, авва сказал: «Это не принесет тебе никакой пользы». И старец [спрашивая духовного совета], вопросил авву: «Три помысла приводят меня в смятение: один побуждает проводить [все] время в пустыне[70], другой — уйти на чужбину, где меня никто не знает, а третий — затвориться в келье, ни с кем не видеться и есть через два дня». Авва Аммон ответил: «Не следует делать ничего из этого, но лучше сядь в келье своей, ешь понемногу каждый день и имей в сердце своем слово мытаря (Лк. 18, 13) — тогда сможешь спастись»».5. Случилось братиям [потерпеть] оскорбление в месте, где они пребывали, и, желая покинуть его, они пришли к авве Аммону. Старец в это время [куда‑то] плыл и, увидев их, идущих по берегу реки, сказал корабельщикам: «Высадите меня на землю». Подозвав братий, он сказал им: «Я — Аммон, к которому вы идете». И утешив сердца их, уговорил их вернуться туда, откуда они ушли. Ибо случившееся не наносило вреда душе их, но было [лишь] оскорбление человеческое[71].