Каноны древних литургий в данном случае, как и везде, совершенно верны духу Прощальной Беседы. Тема о любви для них — центральная. Можно сказать, что древние литургические молитвы — это целая философия любви. Здесь не только психология, но и онтология ее. Здесь вскрывается самое таинственное существо ее в своей неотделимости от существа христианства. И эта философия любви для нас тем важнее, что она представляет кристаллизацию подлинного церковного сознания, церковного религиозного опыта. Прежде всего, любовь, о которой говорят древние каноны, открывается в них как реальность сверхэмпирическая, корни ее вне мира. Мир, замкнутый в непроницаемости, не знает единосущия, и потому любовь в нем неизбежно превращается в похоть, как попытка утвердить незыблемость своей личности обязательно выступает как гордость. Ибо все, что в мире сем — «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (1 Ин 2:16).

Любовь, о которой говорят древние каноны, — онтологична, она — Божественной природы, она вытекает из Божественных недр Троицы и, исполняя церковь, переливается по ее живым членам: «Соделай нас достойными небесного мира, который свойственен Божеству Твоему и который исполнен спасения, чтобы нам преподавать его взаимно в совершенной любви и лобзаться взаимно лобзанием святым» (Собрание древних литургий, восточных и западных в переводе на русский язык. В 5 т. Т. З. Коптская литургия св. Кирилла Александрийского, стр. 52) — читаем мы в одной из древних литургий. Здесь любовь — это только субъективная форма Божественного порядка бытия, Божественного мира. Но если любовь древних литургий субъективная форма, в которой переживается нами порядок единосущия, то вражда тоже не более как субъективная форма, в которой переживается мировая непроницаемость, самозамкнутость сущего, мировой хаос, онтологическая тьма, в которую погружено все живое по отношению друг к другу: «Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1 Ин 2:11). Вражда поэтому, как другая сторона мировой раздельности, выступает в древних литургиях как причина смерти. Победа над смертью дается только в любви, в ней выход из мирового порядка в порядок единосущия. Но возможность такого выхода, возможность любви предполагает уже наличность другого плана бытия, другого порядка, в котором разрушены грани непроницаемости. Такой порядок реализован во Христе и открывается в Нем. Во Христе смерть обессиливает и умирает. Приняв в Себя всю ту раздельность и особность бытия, о которой так хорошо говорил мудрец Эллады Анаксимандр как о первопричине зла, Христос изжил ее в Себе, сделав свою человеческую, индивидуальную личность живым вместилищем преображенного во всеединство тварного бытия. Всякий, входящий в Него, делается единосущным со всем мировым целым, поскольку оно причастно Христовой Плоти — Церкви. Поэтому и Любовь как онтологическая реальность, как субъективная сторона единосущия открывается миру только во Христе и через Него. Об этом непререкаемо свидетельствуют древние каноны. Здесь мы находим молитву о том, чтобы верующие «соединились союзом любви и мира, через Господа и Спаса Нашего Иисуса Христа, Единородного Сына Божия». По словам другой молитвы, Христос «Сам заповедует, Сам и подает любовь» (Чл. в. Гальской и Испано–Готской). Но особенно знаменательна и выразительна молитва перед лобзанием мира так называемой Сирийской литургии св. Василия Великого, в которой выявляется вся намеченная связь идей. Вот эта молитва целиком: «Вечный Боже, вначале сотворивший людей для бессмертия, потом смерть, по зависти диавола вошедшую в мир, разрушивший спасительным пришествием Единородного Сына Твоего, Господа Бога и Искупителя нашего Иисуса Христа, и сделавший ее бессильною, и наполнивший землю небесным миром, Ты, Которого и воинства небесные славили, взывая, слава в вышних Богу и в человеках благоволение (Лк 2:14)

Тут в молитвенных формулах вскрывается перед нами все таинство домостроительства Божия о нашем спасении — творение человека для бессмертия, вхождение смерти в мир через зависть дьявола, вражда как причина, сущность смерти, как то, что «причиняет» смерть, подвиг Богочеловека, спасение вселенной через исполнение ее Божественным миром через внутреннее примирение во Христе всего существующего, полное обессиленье смерти во Христе, наше спасение как причастие «небесных и бессмертных даров» через Христа — вот главные звенья цепи Божественной любви к нам, как переживаются они в церковном религиозном опыте. Любовь и мир — онтологичны. Они зачинаются в самых глубинных недрах бытия. Но такая метафизическая внутренне глубинная природа Божественного мира не только не исключает, а напротив предполагает наличность внешнего, эмпирического мира и согласия в живущем. Лицемерие и ложь — молиться о внутреннем мире, утверждая и узаконяя внешнюю вражду — все равно между отдельными людьми или целыми народами. Церковь древняя — непричастна к этой лжи. Она по справедливости называлась в чинопоследовании некоторых литургий «обителью мира». Богослужение ее переполнено молитвами «О мире всего мира», о прекращении войн, о благоденствии стран и народов. Правда, молитвы о вселенском мире присущи и чинам современных наших литургий, но здесь они не только не отличаются полнотой и мощью древних образцов, но положительно парализованы в своей молитвенной силе противоположными по духу молитвами. Особенно это надо сказать о текущем моменте. Даже теперь, когда человечество бесконечно утомилось и изнемогает от пролитой крови, когда люди, совершенно чуждые христианству, говорят о грехе и ужасе братоубийства, когда папа Бенедикт XV рассылает по всему миру молитвы о прекращении войны между народами, — даже теперь в православных храмах к Богу любви по–прежнему воссылаются молитвы, призывающие проклятья и молнии Божественного гнева на врагов. Не то в древней церкви. Вот для примера очень древняя молитва из «литургии св. апост. Фаддея и Мария»: «Христе, мир горних и великое успокоение дольних, соделай, чтобы спокойствие и мир Твой господствовали в четырех частях света, особенно же в святой соборной церкви Твоей; соделай, чтобы священство имело мир с царством, прекрати войны до концов земли и рассей народы, желающие войн, чтобы нам наслаждаться тихою и мирною жизнью, во всяком благочестии и страхе Божием» (Собрание древних литургий, Т.4, стр. 25). А вот другая молитва не меньшей силы, взятая из «коптской литургии Василия Великого»: «Еще молим всемогущего Бога, Отца Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа. Просим и умоляем благость Твою, любящий людей. Помяни, Господи, мир единый сей Твоей святой, соборной и апостольской церкви, которая простирается от концов до концов земли; благослови всякий народ и страны. Мир тот небесный пошли в сердца наши, его и мир сей жизни благостно даруй нам; царей православных, войско, вождей, советников, народ весь и соседей наших, вход и выход наш огради всяким миром. О Царь мира, который все даровал нам, дай нам мир. Обладай нами, Боже Спаситель наш; ибо кроме Тебя мы не знаем другого и Твое святое имя призываем. Да живут же души наши Духом Твоим святым, и смерть греха да не господствует над нами, рабами Твоими, и над всем народом Твоим» (Собрание древних литургий, Т. З, стр. 56). Так молилась древняя церковь.

Вслед за молитвой мира в древнем литургическом каноне следует исполненный подлинно мистической красоты и силы обряд общего целования. В нем, с одной стороны, как бы выявляется наружу, восполняется, утверждается то, что открыто в словесных формулах предшествующих молитв, с другой — предваряется, прообразуется то, что будет до конца и в совершенстве реализовано в тайнодействе. Поэтому если «молитва о мире» есть приготовление к целованию, то и само целование есть приготовление к таинству. «Давайте целование любви и мира, чтобы вам быть готовыми (к принятию) святых тайн Божиих», — приглашает дьякон верных в Галликанской литургии (Собрание древних литургий, Т.4, стр. 106). А вместе с тем перед поцелуем верные молятся, чтобы Бог сделал их, недостойных, достойными сего целования. Надо признать, что литургический канон возносит поцелуй на небывалую высоту. «Святое», «божественное», «небесное» лобзанье — вот как чаще всего именуется он в древних чинах. В естественном порядке бытия — поцелуй высшее проявление духовно–телесной близости, даже здесь ему присуще нередко глубоко мистическое содержание, он выражает собою подлинно глубинное сближение, соприкосновение целующихся. Но полноту мистического смысла обретает поцелуй, как и все естество, только в недрах христианства. Здесь он делается прообразом, символом, естественным предварением благодатного объединения всех в единосущии, т. е. в единодушии и единоплотии. Молитвы литургии вскрывают эту символическую преобразовательную природу поцелуя. Так, в чинопоследовании так называемой Галликанской литургии Церковь обращается к вечному и всемогущему Богу, сделавшемуся краеугольным камнем, который соединил ангелов и людей, разделенных со времени греха, сделанного в начале, с молитвою о верных, о том, чтобы, как они соединяются друг с другом внешними объятиями, так никогда не было никакого разделения между теми, которые сподобились иметь образцом Бога с тех пор, как Он «облекся тем же человечеством» (Собрание древних литургий, Т.4, стр. 106).

По определению Тертуллиана, целование мира есть «запечатление молитвы». Для великого апологета христианства общая молитва без целования кажется чем‑то невозможным, бездейственным, неподлинным и небывалым, — «какое моление цельно без скрепы святым целованием?..» — спрашивает он, и тут же свидетельствует: «было ли жертвоприношение, после которого мы расходились бы без целования?» Так был распространен обычай общего целования в древней церкви. У нас же этот обряд сохранился лишь для того случая, когда служат несколько священников, и совершается исключительно клириками. Вообще, по–видимому, момент дьяконского возгласа о любви, момент целования, собирания и объединения церкви был в древности исполнен захватывающей торжественности и потрясающей силы. Вот как описывает этот момент одна из молитв армянской литургии. «Христос среди нас явился и, будучи Богом вездесущим, присутствует ныне здесь, раздался голос, возвещающий мир, дана власть святого благовестия, церковь, объединилась, дарован вполне союз целования (по другому варианту — «церковь соделалась единым телом, и наше целование есть залог этого единства»), вражда удалена и разлилась любовь по всему миру. Ныне служители Божий, возвысивши свой голос, единомысленно воздайте хвалу единосущному Божеству, священнословцами которого являются серафимы» (Собрание древних литургий, Т.2, стр. 201, 97). В нашей же современной литургии этот момент потерял свою былую мощь. Он обессилел и изнемог, как обессилила и изнемогла любовь в нашей жизни. Но молитвой перед целованием мира и самим обрядом целования не замыкалась тема о любви в литургическом каноне. Целование было лишь предварением, прообразом тайнодействия. В поцелуе верующие лишь соприкасались друг с другом, в таинстве они делались единосущными, взаимопроникали друг в друга. В Таинстве вся церковь являлась воистину как единоплотная, или единосущная, как многоединая во Христе. Тут любовь и «божественный мир», залоги которых давались верным в момент целования, реализовывались до конца.