Поэтому протопресвитер Иоанн Мейендорф говорит о сущности богословия, что оно есть «одновременно и созерцание Бога и выражение Невыразимого».

Аналогичную мысль высказывал в IV веке святитель Василий Великий: «Любое богословское утверждение не достигает Цели по причине понимания говорящего. Наше понимание немощно, а язык наш еще менее совершен» (Цит. по [1, 4-5]).

Если мы забываем об этой ограниченности нашего понимания и пытаемся подменить неизреченное Божественное Слово человеческой логикой, тогда наше слово перестает быть теологией, и, как говорили святые отцы, понижается до уровня «технологии»; то есть, буквально, «работы ремесленника».

Именно поэтому богословское выражение, по слову ап. Павла, всегда должно быть «гадательно» (1 Кор. 13, 12). Богословие вынуждено пользоваться антиномиями, парадоксами именно потому, что оно простирает свой язык за свойственные ему пределы. И поскольку областью богословия является Божественная тайна, то богословское мышление должно быть одновременно и отрицательным и положительным. Именно сочетание апофатики и катафатики делает возможным некоторое представление о Боге, позволяет нам соприкоснуться с божественной тайной.

Вот несколько примеров подобного рода выражений.

Corpus Areopagiticum, рубеж V-VI века: «Сверхсущественным образом Он существует и познается сверх всякого постижения, лишь как совершенно непознаваемый и вовсе не существующий. Именно это совершенное незнание в лучшем смысле слова и образует истинное знание Того, Кто превосходит всякое знание» (Письмо 1, Послание к Гаю) (Цит. по [4, 31]).

Ambiqua, прп. Максим Исповедник: «Бесконечность — это несомненно нечто, имеющее отношение к Богу, но не Сам Бог, который бесконечно выше самой бесконечности» (Цит. по [4, 32]).

Таких примеров в святоотеческих текстах можно привести великое множество, и для человека, чуждого патристической традиции, эти высказывания представляются не более, чем игрой слов. Действительно, они и будут казаться нам подобного рода игрой, если мы упустим из виду, что подлинное богословие невозможно без катарсиса.3. Katharsis. С одной стороны, богословие есть дар, но с другой — оно требует от человека соработничества, синергии человеческой и божественной воли. «Ибо мы соработники (συνεργοί) у Бога»… (1 Кор. 3, 9).Подлинное богословие всегда богочеловечно. Если источник богословия всегда находится в Боге, то в чем должно выражаться человеческое соработничество? Прежде всего в обращенности, открытости человеческого сердца к божественной любви, в преображении всей жизни человека через вселение Святого Духа. Поэтому богословие — это не просто ученое занятие, которому можно предаваться несколько часов в неделю, а всеобъемлющий образ жизни. Не может быть подлинного богословия без стремления к совершенству. Поэтому, по единодушному мнению святых отцов, подлинные богословы, — это, несомненно, святые.Следует отметить, что наименование богословия наукой порождает некую двусмысленность. И в самом деле: можем ли мы назвать богословие наукой наряду, например, с геологией, ботаникой, математикой и т. п.? Очевидно, что нет, потому что во всех естественных науках от ученого требуется прежде всего собрать факты с максимально возможной точностью, затем с бесстрастной строгостью их проанализировать и сделать некоторые выводы. При этом нравственная жизнь ученого принципиального значения не имеет.Богословие, конечно, тоже научно. Оно научно в том смысле, что стремится к точности и интеллектуальной строгости, но само по себе это не составляет сущности богословия.Вот, например, что говорит прп. Иоанн Кассиан: «Проникнуть в основание и сердцевину небесных слов, созерцать в них глубокие и сокрытые тайны очищенным взглядом сердца — этого не достигнет ни человеческая наука, ни мирская образованность, но только чистота души через просвещение Святым Духом» (Собеседования [14, 9]) (Цит. по [4, 98]).В отличие от других наук богословие всегда требует личностного отношения к Богу. Оно охватывает человека во всей его полноте и не просто охватывает и увлекает, но еще и требует от человека внутреннего преображения.