Директор отговорил свое и отошел от последней витрины. Рабочий день окончен, пора закрывать музей.

– Вы ведь нездешний? – спрашивает он. – Ах, вы из санатория имени Крупской? Ну, ну. Знаю, знаю. Я рядом живу. Идемте.

Они выходят. День стоит высокий, солнечный и прозрачный, кричат чайки. Море поднимается, опадает, ласково ухает и шипит внизу под высоким берегом. Они идут молча, и Зыбину вдруг становится неловко. «Вот знаете, – говорит он, – Латышев в „Известиях Археологической комиссии“, кажется, за 1910 год, опубликовал из этих мест надпись фаса Навклеров, то есть общества судовладельцев. Из нее следует, что здесь где-то в заново отстроенном храме была водружена статуя бога Посейдона. Хорошо бы было нащупать, где он стоял».

– Как, как вы сказали?

Директор останавливается, вынимает записную книжечку и просит повторить.

– «Известия», 1910 год? Номер не помните? – Да, об этом сведений ему что-то не попадалось. Ведь «Известий»-то в музее нет. – Надо будет опять затребовать по межбиблиотечному.

– А разве у вас в библиотеке?… – спрашивает Зыбин.

– У нас библиотека? У нас знаете что? У нас вот что…Вдруг директор загорается, сует книжечку в карман и рассказывает, какой вопросник ему прислали из области. Он расстегивает дерматиновый портфельчик, вынимает и показывает эту бумажку.– Вот полюбуйтесь – «Планируемые находки на этот год», понимаете, о чем спрашивают?– Понимаю! «Крокодил»! – смеется Зыбин. – Что ж вы ответите?– Да, действительно – «Крокодил», – обиженно фыркает директор и прячет вопросник в портфель, – и ведь ничего не поделаешь, надо отвечать!И он опять говорит о музее, о том идиоте, который сидит где-то там, вверху, в области, ничего не делает, ничего не знает, ничем не интересуется и только рассылает «по точкам» вот такие шпаргалочки. Они говорят о нем, болване, портаче, а потом не только о нем, а и о других портачах, его покрывающих, и еще о других, и затем уже совсем о других, о таких, о которых говорить не полагается, но они все равно говорят.И тут между ними, как некое спасенье, как недоговоренность, возникает некто – человек секретный, фигуры не имеющий. Он рождается прямо из воздуха этого года – плотного, чреватого страхами – и идет третьим, вслушивается в каждое их слово, запоминает их все и молчит, молчит. Но он не только запоминает. Он еще и перетолковывает услышанное. И перетолковывает по-своему, то есть по самому страшному, несовместимому с жизнью. Потому что он самый страшный человек из всех, кто ходит по этому побережью, из тех, кого сейчас несут суда, машины и самолеты. Он непостижим, бессмыслен и смертоносен, как мина замедленного действия.Позже выяснится, что он еще и очень, смертно несчастен.Он навеки замкнут в себе. Потому что эти двое носят его в себе, всегда – третьего.Они шли с Буддо по взморью, веселые, беззаботные, готовые обнять весь мир, смеялись и болтали. Дул теплый ветер. День был тихим-тихим, и вода темно-прозрачной, как дымчатый топаз, в ней мерцали и переливались разноцветные голыши, длинные, водоросли, стайки рыбок.– Вот здесь под камнями, – сказал Зыбин останавливаясь, – живут преогромнейшие крабы. Вам необходимо достать для музея хоть одного такого краба.– Да я и сам уже думал, – ответил Буддо. В этом сне он и был директором музея. – У меня есть один, но с отломленной клешней.«Как хорошо, что мы вырвались! – радостно подумал Зыбин, и у него даже сердце екнуло – так до краев он был переполнен пространством – небом, солнцем, морем, так был размягчен и доволен всем. – И как хорошо, что он послушался меня! Милый ты мой Александр Иванович! Старичок! Я ведь как пришел, так сразу сообразил, как и что. Вот мы и на свободе».