ре освобождения, а в раздроблении человека, в под–чинении его началам, требующим идолопоклоннического к себе отношения. Ложно направленный гуманизм чреват был возможным антигуманизмом. Будет процветать политика, хозяйство, техника, служебная наука и искусство. Но человек будет раздавлен и потерян.

В современном мире есть гуманистические течения нескольких типов. Гуманизм, связанный еще с просветительной философией XVIII века, с позитивизмом XIX века, с оптимистической теорией прогресса, постарел и выглядит старомодно. Существуют гораздо более утонченные формы гуманизма. Единственная форма гуманизма рационалистического типа, которая сохранила значение в наше время и даже играет большую роль, это гуманизм марксистский [См. интересную для марксизма книгу Georges Friedmann"La crise du rogres".

В «Тезисах о Фейербахе».]. Маркс сохранил оптимистическую веру в прогресс, но вносил в его понимание драматическую диалектику. Прогресс есть дело борьбы и столкновения противоречий, а не естественного хода вещей, не эволюции по беспрерывно восходящей линии. Истоки Маркса были гуманистические. Это особенно явственно, когда читаешь произведения молодого Маркса, изданные сравнительно поздно и не знакомые старым поколениям марксистов. Автор «Капитала» страстно восстал против капитализма, потому что он видел в капиталистическом строе превращение человека в вещь (Verdinglichung), отчуждение человеческой природы. Он требовал, чтобы ограбленному материаль [188]

но и духовно человеку, что особенно остро чувствовалось в положении рабочих, полнота человеческой природы была возвращена. В этом он видел смысл социализма. Маркс утверждал себя материалистом из реакции против отвлеченного идеализма, которым часто пользовались для защиты социальной несправедливости. Но можно было бы показать, что материализм его очень сомнителен. Он, напр<имер>, требует, чтобы все рассматривать не только объективно, как вещи, но и субъективно, как человеческую активность. И он видит в экономике человеческую активность и отношения людей между собой. С этим связано замечательное учение о фетишизме товаров. Это есть иллюзия сознания видеть в экономике объектные, предметные, вещные реальности, находящиеся вне человека и которым человек рабски подчинен. Капитал есть отношения людей в производстве, а не предметные реальности, вне человека находящиеся. Поэтому активность человека может победить так называемые необходимые экономические законы и изменить строй общества. Маркс даже говорит, что нужно создать общество, в котором не человек будет зависеть от общества, а общество будет зависеть от человека. Старое истолкование марксизма, как крайнего социологического детерминизма, неверно. И в генеральной линии советской философии диалектический материализм истолковывается так, что в нем есть элемент индетерминизма, признается принцип самодвижения, который противоречит материализму. Возвращение человеку полноты его природы проти [189]

воречит материализму, который сам по себе означает ограбление и отчуждение духовной природы человека. Марксисты не обнаруживают творческой философской мысли. Но более интересные современные марксисты, особенно на Западе, видят смысл марксизма–коммунизма в победе человека над роком и трагизмом жизни. Христианство для них побеждает рок при помощи мифологии (миф об исцелении). Они же верят, что можно победить рок без всякой мифологии через новую рациональную организацию общества. Но в марксизме есть и элементы антигуманистические. Они связаны с той исключительной ролью, которая приписывается технике и индустриализации, а также с властью коллектива над человеком, что не следует смешивать и отождествлять ни с духовной коммюнотарностью, ни с самим принципом социализма и хозяйственной жизни. Коллективизм, враждебный личности, есть не социальная система, а ложная метафизика. Негуманистическим нужно признать крайнее преувеличение начала власти, апофеоз силы. Отношение Маркса к славянам было даже бесчеловечным. Внутри марксизма происходит борьба гуманистических и антигуманистических элементов. Марксистский гуманизм должен будет искать иного обоснования, он бессилен.

Во вторую половину XIX века с большей остротой, чем в прежние века, было обнаружено трагическое начало человеческой жизни. Это обозначило внутренний кризис гуманизма, и старый оптимистический и рационалистический гуманизм был преодолен, но, правда, лишь в верхних культурных слоях. Это было связано главным образом с именами Достоевского, [190]Ницше, Кирхегардта, узнанного позднее, лишь в XX веке, когда это оказалось соответствующим тра–гическому характеру эпохи. Достоевский уке смеялся над старым прекраснодушным, шиллеровским гуманизмом, над почитателями «высокого и прекрасного». Это означало выход из серединного гуманистического царства и переход к конечным вопросам. Достоевский раскрывает трагическую диалектику гуманизма, раздвоение на Богочеловечество и человекобожество. Герой «Записок из подполья» объявляет бунт против мирового прогресса, который старому гуманизму представлялся радужным, ведущим к грядущему всеобщему счастью и совершенству. Тот же бунт повторяется у Ивана Карамазова. Предельное восстание против Бога было также предельным потрясением самого человека, раскрытием чего‑то по ту сторону божеского и человеческого. Также и Кирхегардт объявляет бунт против мирового духа Гегеля, против власти общего над неповторимо индивидуальным, субъективным, в котором только и раскрывается отношение между человеком и Богом. Это не только кризис гуманизма, но и кризис исторического христианства. Трагическая диалектика гуманизма достигает предельного выражения в Ницше. Ницше стремился к божественной высоте и хотел достигнуть экстаза, связанного с этой высотой, без веры в Бога, при отрицании существования Бога. Он хочет поднять человека на сверхчеловеческую высоту и для этого отрицает человека как стыд и позор. Маркс не хотел видеть внутренней трагедии человека, потому что он был целиком поглощен не проблемой человека, а проблемой общества, обращен не к внутренней жизни [191] человека, а к жизни человеческих масс. Поэтому гуманизм его остается рациональным и оптимистическим. Но в самом движении, связанном с марксизмом, которое имеет несоизмеримо более широкое историческое значение, чем движение, связанное с Кирхегардтом или Ницше, тема о гуманизме центральна. Мы живем в эпоху, когда все на острие и может склониться в противоположные стороны. Так называемая экзистенциальная философия в Германии, главным образом Гейдеггер и Ясперс, и влияние этого течения на французскую мысль и литературу отражает внутреннюю трагедию человека, которая до сих пор была почти чужда Франции, в преобладающих своих течениях оптимистической и рационалистической. Это есть вместе с тем кризис гуманизма и искание нового гуманизма на иной почве, чем то было в гуманизме XIX века. Экзистенциализм во Франции принимает формы философии тоски, ужаса, отчаяния, абсурда и небытия. Наиболее популярен и даже моден Сартр, человек очень одаренный, философ и вместе с тем драматург и романист. На его большой философской книге «L'etre et le neant» лежит печать большого влияния Гейдеггера, но форма остается французской. Несмотря на то, что он видит в бытии тошноту и склоняется к небытию, германского пессимизма и трагизма в нем не чувствуется, и он в конце концов склоняется к гуманизму и даже сочувствует марксизму. Более трагический характер носят менее философские, более литературные течения — Камю, Батойль, Бланто. Иногда чувствуется влияние Л. Шестова. Камю решительно склоняется к трагическому гуманизму. Мир абсурден и лишен смысла. Но ценность челове — [192]ка остается, и нужно, чтобы человек творил и чтобы жизнь была организована на благо человека. У всех есть жажда творчества, несмотря на то, что человек не есть свободный дух, а кусок грязи, вызывающий тошноту. Это основное противоречие. Нужно еще отметить «L'heure nouvelle» под редакцией Адамова. Все эти течения имеют симптоматическое значение. Темой философского познания и литературного творчества является ужас перед бездной небытия, страх перед абсурдностью мира, новая форма безбожия, которая должна быть героически принята, amor fati Ницше. Но вместе с тем человек, ни во что не верующий, не верующий и в такие суррогаты, как религия прогресса, религия социализма, религия сиентизма, хочет себя спасти, опираясь лишь на себя, хочет творить и в этом найти утешение от тошноты небытия и пустоты. У Сартра это принимает формы утонченно–го материализма, отрицающего тайну. У других это связано с исканием нового опыта, выводящего за пределы обыденности, того, что Гейдеггер называет Das Man. Гуманизм подходит к своей предельной черте.