Существуют трафареты, которые постоянно повторяют и которые кажутся убедительными. Таков трафарет западных людей о России как стране, в которой нет личности или она слабо выражена. Россия оказывается безликим Востоком. Это дает возможность западным людям, довольным собственной цивилизацией, признать русский народ еще варварским народом, ибо усиление личного сознания считается признаком более высокой цивилизации. О слабости личности в России еще недавно говорил такой талантливый писатель, как Зигфрид. Но всем пора бы сознать, что Россию очень плохо знают и понимают. После того как обнаружилась огромная сила России в мировой войне, начинают чувствовать потребность лучше узнать эту страну. Но при этом образ России советской начинает заслонять образ веч-

235//236

ной России. С чем связано недоразумение в вопросе о личности в России? Думаю, что это прежде всего связано с тем, что русский народ — самый коммюнотарный в мире народ. Эту коммюнотарность очень трудно понять французам, которые для этого слишком индивидуалисты. Коммюнотарность отождествляется с безличностью. Но это и огромное заблуждение. Я даже хочу выставить тезис, обратный общепринятому. В России личность всегда была более выражена, чем в нивелированной, обезличенной, механизированной цивилизации современного Запада, чем в буржуазных демократиях. Этим я нисколько не отрицаю огромного значения, которое имели века западной гуманистической истории для темы о личности. Но индивидуализм совсем не означает яркой выраженности личности, он может даже приводить к безличности, к утере своеобразной индивидуальности. Для западной цивилизации XIX и XX века характерны разом и крайняя социализированность человека, его исключительная определяемость обществом в суждениях и нравах, и крайняя индивидуалистическая изолированность человека, утеря всякой действительной коммюнотарности, ибо социализованность и коммюнотарность — разные вещи. Русская коммюнотарность не есть только естественное свойство русского народа, но есть также результат православного христианского его воспитания. Эта коммюнотарность всегда сказывалась в русских нравах, в раскрытости русских домов, в гостеприимстве, в потребности русских людей в общении, в нелюбви к условностям и формальностям общения, в жалостливости и необыкновенной способности к жертвам русского народа. В русской ре-

236//237

волюции и в войне обнаруживается эта способность к жертве, и это основной мотив советской литературы. Без христианской основы в формировании русской души такая жертвенность была бы невозможна. Коммюнотарность предполагает существование личности и способность ее выхода за свои замкнутые пределы [Французское направление, связанное с «Esprit», называет себя personalisme communautaire'.]. Коммюнотарность, совершенно отрицающая личность и человека, есть в германском натуралистическом пантеизме, она приняла крайнюю форму в расизме, в теории и практике национал–социализма. Религиозная основа соединения принципа личности и свободы с принципом коммюнотарности заключена в идее соборности, выраженной главой славянофильской школы и самым замечательным ее богословом Хомяковым. Самое слово соборность с трудом переводимо на иностранные языки, и идею соборности очень плохо понимают западные христиане, католики и протестанты. Западная христианская мысль слишком вращалась в круге, созданном противоположением свободы и авторитета. Если вы утверждаете принцип свободы против принципа суверенитета, то это означает, что вы впадаете в протестантский индивидуализм. Если вы утверждаете принцип коммюнотарности Церкви, то вы впадаете в католическую авторитарность. Но соборность не означает ни того, ни другого, ни индивидуализма, ни авторитарности. Соборность находится не вне человеческой личности, как извне данный ей авторитет, а внутри ее, как ее качество коммюнотарности, как жизнь в Духе

237//238Св<ятом>. Учение об авторитете в сущности предполагает индивидуализм, некоммюнотарный характер индивидуализма, принуждающегося к коммюнотарности извне. Соборность есть третий прицип, совершенно отличный и от религиозного индивидуализма, и от религиозного авторитета. Церковь не есть внешний институт, требующий гарантий и критерия, подобный институтам государственным и правовым, а жизнь в Духе Св<ятом>, и самый Дух Св<ятой>есть гарантия и критерий. Это предполагает метафизический принцип коммюнотарности, который имеет одно свое выражение в религиозной жизни народа, а другое выражение в социальной жизни народа. Это может представляться отрицанием личности только при отождествлении личности с индивидумом и при непонимании того, что такое коммюнотарность. Соборность и коммюнотарность не есть коллективизм, хотя может вырождаться в коллективизм. Коллективизм есть подавление личности, подавление человека коллективом, массовым началом. Соборность, коммюнотарность есть внутреннее, качественное начало в человеке, в самой его личности. Указывают на то, что в соборной православной Церкви слишком долгие столетия не было Соборов, что Церковь находилась в порабощении государству. Фактически это верно. Но соборность совсем не тождественна с Соборами, внешний авторитет которых Хомяков отрицал. Он думал, что не там действует Дух Св<ятой>, где есть собор, созванный по формальным признакам, а там есть собор, где действует Дух Св<ятой>. То есть весь вопрос в существовании духовной коммюнотарности как высшей реальности.Именно в русской мысли и литературе XIX века с наибольшей остротой был поставлен вопрос о судьбе личности и ее конфликте с миром и историей. Белинский в замечательном письме к Боткину объявляет бунт против мирового духа Гегеля, против всей мировой истории во имя личности и ее страданий2. С этого бунта начинается последний период жизни Белинского, когда он закладывает основания своего революционного социализма. Это приняло прежде всего форму борьбы против гегелевского антиперсонализма. Белинский не согласен жертвовать живой личностью во имя грядущей мировой гармонии. Он предвосхищает диалектику Ивана Карамазова о слезинке ребенка, он тоже возвращает билет на вход в мировую гармонию, которая куплена неисчислимыми страданиями живых человеческих личностей. Противоречие Белинского было в том, что он, освободив личность от рабства у мирового духа, у общего и универсального в смысле гегелевского идеализма, подчинил ее социальности, которая тоже оказывалась общим и универсальным. У него уже определилось многое, что потом раскрывалось в русской социальной мысли второй половины XIX века. Не менее интересен Герцен, у которого была очень замечательная для своего времени философия истории, которую он, впрочем, никогда не изложил в систематической форме. Герцен был решительным персоналистом, хотя самого слова он не употребляет и не умеет делать различия между персонализмом и индивидуализмом. Он не разделяет обычной в его время оптимистической теории прогресса. Его мучило, что живая человечес-239//40