состоянии всегда было в русском народе. Но человечность всегда показывает отношение к конкретному человеку, т. е. к личности. Революция, всякая революция, жестока, и в ней много беспощадности к человеку. Это испытания, через которые проходят человеческие общества. Но после видимой бесчеловечности может возникнуть новая человечность, если она заложена в духе народа. Первое оригинальное русское миросозерцание славянофильства, несмотря на некоторые ошибочные идеи, было проникнуто человечностью. Славянофилы были сторонники самодержавной монархии, которую они отличали от западного абсолютизма, но они думали, что это форма, в которой государство доведено до минимума, и они были горячими защитниками свобод человека, свободы совести, свободы мысли, свободы слова. Вся идеология славянофилов проникнута проповедью любви к человеку. И любовь к человеку не была у них любовью к отвлеченному человечеству, к отвлеченной идее. Они испо–ведывали идеал общинности, были врагами индивидуализма, который они обличали на Западе, но личность человека они защищали и видели в ней образ и подобие Божье. Они обличали рационализм Запада, в котором видели источник всех зол. Но ошибочно было бы думать, что они совершенно отрицали Запад и не видели в нем ничего положительного. В славянофильских суждениях о Западной Европе были преувеличения и односторонности. И на Западе было немало близкого идеям самих славянофилов, напр<и–мер>, антирационализм Паскаля, богословские идеи Адама Мёллера, немецкого католического богослова начала XIX века, очень близкого к идее соборности,

243//244

или религиозная философия Франца Баадера, очень близкого к православной Церкви. Но сам Хомяков назвал Западную Европу «страной святых чудес». Славянофилы никогда не исповедовали бесчеловечного национализма, который у нас появился в некоторых течениях 80–х годов и которых обличал Вл. Соловьев. В России был сильный элемент христианского универсализма. Как это ни странно на первый взгляд, но советская Россия в результате революции возвращается ко многим славянофильским идеям об особой миссии России и русского народа в мире. И это наводит на мысль; что в русской революции больше традиционно русских элементов, чем принято было думать. Марксистская символика, под которой произошла русская революция, носит условный характер, и в нее вкладывается своеобразное русское содержание. Многое устарело в славянофильских идеях, но наиболее устойчиво и наиболее выражает русскую народность в ней то, что наиболее в них человечно. Это есть соединение свободы и любви, персонализма и коммюнотарности. Мессианизм пролетариата как бы отождествляется с мессианством русского народа. Известна человечность Достоевского и Л. Толстого. Эти русские гении были ранены человеческими страданиями, искали спасения от страданий и достижения радости. В Достоевском наиболее отражается поляризованность русского народа. Ему свойственна была необычайная, небывалая в мировой литературе сострадательность. Он поклонялся человеческому страданию. Но Достоевский был назван «жестоким талантом», и для этого были основания. Элемент жестокости был у него связан с верой в искупительную

244//245

силу страдания. И он думал, что человек есть противоречивое существо, в котором есть потребность в страдании. Он не был гуманистом в оптимистическом и бестрагичном смысле слова. Он исповедовал трагический гуманизм. Но в центре всего его творчества стоял человек и его мучительная судьба. В этом было исключительное внимание к личности. Он нападал на революционные направления своего времени, потому что думал, что они враждебны началу личности. Большая, но иная человечность есть у Л. Толстого, несмотря на космический характер его художественного творчества. Лев Толстой, великий удачник среди гениальных людей, был поражен бессмыслицей и неправдой всей человеческой истории и цивилизации, ужасом смерти, он искал спасения для людей от неисчислимых страданий жизни. Религиозная философия, к которой он пришел, не была по–настоящему христианской, но тема его была христианской Он, великий искатель правды и смысла жизни, великий критик неправды и бессмыслицы жизни. Все творчество Достоевского и Л. Толстого было проникнуто религиозным беспокойством, христианской сострадательностью. Но вспомним русских писателей, которые по видимости ничего общего не имели с христианством и которые прямо не ставили религиозных тем, — Тургенева и Чехова. Они также глашатаи русской человечности. Такой человечности нельзя найти у великих французских романистов XIX века — Бальзака, Стендаля, Флобера. В европейской литературе ее можно найти, может быть, лишь у Диккенса. Особенно поражает человечность Чехова, которая не была связана ни с каким миросозерцанием и выражалась в его

245//246

изумительном художественном даре. Русская человечность распространяется не на достижения лишь высших качеств человечности, но на всех и на самых скромных, самых маленьких, самых последних людей. Известна также человечность Максима Горького, но она у него была связана с революционным миросозерцанием. Русская революция, в которой была жестокость, как и во всякой революции, хотя, может быть, и меньшая, чем в революции французской, заслонила для западных людей такие характерные русские свойства, как сострадательность и жалостливость. Так, напр<имер>, период торжествующего воинствующего атеизма в русской революции заслонил источник русского атеизма и затруднил его понимание. Русский атеизм первоначально возник из сострадания и гуманитарных чувств. В этом было что‑то схожее по внутреннему чувству с возникновением маркиониз–ма, т. е. с трудностью примирить существование Творца мира, всемогущего и всеблагого, со злом и страданиями мира [Гарнак в своей книге «Marcion: das Evangelium vom Fremden Goft»3 говорит, что в русской религиозности есть что‑то близкое Маркиону.]. Но в умственной атмосфере XIX века это приняло, конечно, иные формы, чем в эпоху Мар–киона. В дальнейшем русский атеизм из страдальческого делается агрессивным, и в час победы тех, которые его исповедовали, из преследуемого делается преследующим. В этом отношении Россия прошла через момент, который сейчас уже изжит. Тут была роковая экзистенциальная диалектика, в которой человечность могла перерождаться в бесчеловечность.246//247Это не раз происходило в истории. Но остается несомненным, что человечность, отражавшаяся во всей русской литературе, остается характерным свойством русской души. Это по–новому обнаруживается в со^ ветской литературе и в советском искании неогуманизма. На последнем Всероссийском съезде4 народный комиссар просвещения Потемкин заявил: «Основная черта советского просвещения — гуманизм, демократия, пламенная вера в творческую силу знания и воспитание молодежи в патриотическом и народном духе. Его задачи — уметь подойти к ребенку и развить в нем хорошие качества, присущие русскому народу, — деятельность, скромность, беззаветную преданность Отечеству и любовь к свободе». Огромное значение имеют педагогические идеи Льва Толстого. Поворот к гуманизму означает признание ценности человеческой личности. Остается, конечно, сложный и беспокойный вопрос, почему социальное переустройство общества проходит через период ослабления чувства личности и антигуманизм.Наиболее влиятельные течения русской мысли XIX века были социалистически окрашены и даже, когда они не были оределенно социалистическими, они во всяком случае были резко антикапиталистическими и антибуржуазными. Россия в лице своей мыслящей интеллигенции, в лице своих влиятельных мыслителей и писателей определила себя как мир, враждебный миру буржуазному. Это традиционный русский мотив, в котором сходились революционер Герцен и247//248