Ценность истины должна быть однажды экспериментально поставлена под вопрос

Ницше беззащитен действительно от понимания истины как вещи со своей ценностью, определяемой кроме того «экспериментально» — Свасьян забывает важное место Ницше, где тот зовет человечество, пусть с риском гибели, иметь мужество, испытать истину, на опыте, т. е. не со стороны и не наблюдательски, схватиться с ней, действительно как с Минотавром в лабиринте—

Мы проводим эксперимент с истиной! Возможно, человечество на том погибнет! В добрый час![3]

Я специально не подчеркивал, насколько мысль Ницше и Хайдеггера об истине одно; это видно само собой, конечно, при чтении Ницше как Ницше. Видно и насколько у Хайдеггера эта мысль лучше проработана, очищена. Что Ницше говорит может быть сразу слишком много, и сбивчиво, сам Ницше понимает; в конце изложенного выше у нас параграфа из «К генеалогии морали» он советует прочесть для большей ясности из 5 книги («Мы, бесстрашные») «Веселой науки» § 344: «Почему мы тоже пока еще благочестивые».

Беспредпосылочность настоящей науки развертывается там спокойно и издалека. Появляется естественный вопрос: а само это требование беспредпосылочности, не предпосылка ли оно? Не предвзятое ли убеждение? Идет прорыв к такой науке, такому исследованию (философия тут самая строгая, хотя и веселая наука), которому не предшествовал бы идеал, — и естественно тогда Ницше наталкивается на вопрос, а почему вообще стремление к истине? Не хочу обманывать, не хочу обманывать себя? А кто сказал, где в свойствах и законах человеческого бытия (Charakter des Seins) написано, предписано, что надо всё безусловно проверять, а не, наоборот, быть безусловно доверчивым?

И еще: а вдруг лучше и то и другое, и безусловное доверие, и много недоверия, проверки? С симпатичной человечностью это едва ли не больше вяжется. Тогда откуда у науки уверенность, что истина важнее всего? В самой настойчивости, с какой строгая наука это утверждает, нет ли уже выбора, возражения, заранее принятого решения против противоположного взгляда? Да настойчивое требование истины никак и не могло бы в принципе возникнуть, если бы не было интуиции, что доверие, принятие, неистинна часто нужна. — Получается, что воля к истине, к «истине любой ценой», топчет, подавляет что‑то в человечестве. (Хайдеггер договорит за Ницше: подавлена тайна, принятие истины как ускользания, сокрытия.) — Ницше: мы должны быть в истине, только в ней, и вот мы не в ней, а на почве морали, долга, обязательства. Но жизнь идет иначе! В ней страшно много места для заблуждения, обмана, подмены, ослепления (снова Хайдеггер: истина неистовая, она прячет себя не меньше чем кажет). И пока воля строгой науки к истине этой стороны истины не видит, она идет против жизни, потому что против тайны (solo il misterio nos hace vivir, Лорка). Поэтому нравственная воля к истине может быть одновременно спрятанной волей к смерти, ein versteckter Wille zum Tode sein. Мы с нашей верой в беспредпосылочную, безусловную, непредубежденную волю к истине остаемся поэтому теми же благочестивыми метафизическими верующими. Идея для нас выше мира.

Вы чувствуете, как для выкриков Ницше не хватает хайдеггеровского продуманного замечания, что в современном метафизическом понимании истины не хватает внимания к греческому слову алетейя, что истина это прорыв к тайне, чтобы ее, тайну, восстановить в ее правах.Иначе, в самом деле, от Ницше остается только неуважительное нигилистическое отношение к истине, как если бы он свалил ее в кучу вещей, ожидающих переоценки.Повторяю, это лихое прочтение и перевод Ницше не хотят уходить, как бы даже они не упрочивались. Хайдеггер буквально плачет об этом. Только не с ницшеанцами, говорит он в одном месте. С ними надеяться на какую‑то пусть самую примитивную глубину не приходится. Истина скатится до das Wahre, которое строгой беспредпосылочной науке, настроенной только на истину, останется теперь отыскать и объявить.И Ницше сам подставился, позволил своей сестре (?), ее мужу националисту и антисемиту Bernhard Förster, диктовать ей, и после своего самоубийства в 1889 году, как надо понимать брата.Und dennoch, Nietzsche fragt nicht ursprünglich nach der Wahrheit. Denn meist meint er mit diesem Wort immer «fas Wahre“, und wo er nach dem Wesen des Wahren fragt, da geschieht dies in Verstrickung in die Überlieferung und nicht aus einer ursprünglichen Besinnung derart, dass diese zugleich begriffen wird als wesentliche Entscheidung auch über «das Wahre“.Allerdings, wenn ursprünglicher gefragt wird, dann verbürgt dies niemals eine gewissere Antwort, im Gegenteil, nur eine höhere Frag‑würdigkeit des Wesens der Wahrheit; und diese Frag‑würdigkeit brauchen wir; denn ohne sie bleibt das Wahre gleichgültig. (Beiträge, 362)Читая в контексте истины как истинного, допускающего вопрос, что оно такое, у Хайдеггера в этом месте о том, что от вопроса об истине самое большее, что можно ожидать, и самое лучшее, и самое нужное, это увидеть проблему глубже, еще глубже, — сама собой не приходит тема из истории мысли?