Существует два вида богатых: богатые атеисты, те, кто, будучи богачами, ничего не смыслят в религии. Они–то и принялись за историю религий и преуспевают в этом [263] (впрочем, следует отдать им должное, они сделали все, чтобы не превратить ее в историю религии). Именно они изобрели науки о религии.

И богатые набожные, те, кто, будучи богачами, ничего не смыслят в христианстве. Именно они его и проповедуют.

Таков, и нужно это увидеть, нужно это оценить, таков ужасающий современный характер современного мира и такова его ужасающая и пагубная сила. Он подточил, смог подточить подобно порче, он осовременил, он подорвал основы христианства. Он разложил его в самом милосердии, в самих нравах, он растлил само христианство.

Надо ли говорить, напоминать, отмечать и призывать других отметить, насколько такой социализм был присущ французской традиции, насколько он следовал правильной французской линии, передавался из поколения в поколение среди французов. Оздоровление, просвещение мира всегда было предназначением, призванием, самой обязанностью французов. Оздоровление того, что нездорово, прояснение того, что неясно, упорядочение того, что в беспорядке, организация того, что есть грубая масса. Надо ли говорить, насколько социализм, основанный на благородстве, столь ясном благородстве, полном и чистом благородстве, вписывался в саму французскую традицию; даже глубже, чем просто в саму французскую традицию, более того — был просто присущ самому французскому гению. Энергии и силе самой расы. Плоти и крови расы. Его отличали благородство щедрое, но не безмерное, великодушное, но и искушенное, цельное и чистое, плодотворное и явное, полное и природное, обильное, но не простодушное, осторожное, но не бесплодное. И наконец, героизм, всецелый и суровый, веселый, но без бахвальства, героизм по–французски.

Поскольку таким был наш социализм, французский социализм, каким же должен был быть наш дрейфусизм, дрейфусизм самый что ни на есть французский. Величайшее заблуждение в этом отношении, чудовищная иллюзия относительно существеннейшего вопроса о патриотизме происходит, несомненно, из дела Эрве. Из эрвеизма, из эрвеистской демагогии. И в особенности, без всякого сомнения, из подозрительного попустительства эрвеистской демагогии. Я буду говорить только с уважением о человеке, который недавно снова возвратился в тюрьму, быть может в третий или в четвертый раз. [264] По крайней мере, он сидит в тюрьме. Невозможно было бы сказать то же самое о господине Жоресе, который всегда устраивался так, чтобы тюрьмы избежать. А ведь не сам Эрве породил вирус эрвеизма и эрвеистской демагогии. Нет сомнения, что это сделал Жорес, и никто другой, свою роль тут сыграли подозрительные беседы Жореса, его интриги, компромиссы, соглашательские переговоры о группах и съезде, о партии и объединении, темные соглашения, авансы, пошлости, банальная капитуляция перед Эрве и перед всем эрвеизмом. И вовсе не сам Эрве и не эрвеизм представляли смертельную опасность в Эрве и в эрвеизме. А сам Жорес и жоресизм, ибо опасность состояла в невероятной вечной капитуляции Жореса перед Эрве, его раболепной, его бесконечной безропотности. Это была капитуляция, в определенной степени санкционированная и официальная, совершенная под прикрытием великого имени, причем от имени великой партии, что, следовательно, только и могло придать ей и действительно дало некоторый авторитет, некоторое прикрытие, некоторую освященность. То была постоянная капитуляция, не только заставившая Эрве преисполниться гордыни, но и действительно добавившая ему авторитета в морали, в политике, в обществе. Ибо человек, который таким образом давал ему полномочия, лучшие из полномочий, постоянно при этом капитулируя перед ним, почти торжественно, даже в простой беседе с ним, сам обладал высоким моральным авторитетом, тем самым, которым его удостоили мы, он пользовался огромным политическим авторитетом, огромным авторитетом в обществе. Никогда не следует забывать, что все это время сей человек, благодаря изобретенному им комбизму, существовавшему при его поддержке, покровительстве и защите, представлял само правительство Республики. Таким образом, тут был один из ярчайших возможных случаев извращения авторитета в морали, политике, обществе. И перенос таким образом ответственности. Без Жореса Эрве был никем. Благодаря Жоресу, с Жоресом он получил полномочия, он стал настоящим, он стал (как бы) тайным членом правительства Республики и далеко не самым опасным. Благодаря Жоресу, благодаря жоресизму, благодаря комбизму правительство, так сказать, само взваливало на свои плечи, несло ответственность за Эрве.Учитывая вышесказанное, необходимо вглядеться с более х близкого расстояния, с немного более близкого расстояния, необходимо вглядеться с как можно более близкого расстояния в пресловутое дело Эрве. Надо разглядеть, что оно означает и что в нем заключено. И при его рассмотрении надо сказать, что те, которые сфабриковали и несут ответственность за дело Эрве, сфабриковали и ответственны за эрвеизм, они совершили тягчайшее посягательство, нанесли неизмеримой силы удар, смертельный удар по общественной вере в невиновность Дрейфуса. Из–за них, прежде всего из–за них, из–за Жореса, в той мере, в какой он уполномочил Эрве, даже из–за Дрейфуса, в той мере, в какой он уполномочил Жореса, мы снова скатились на средний уровень, находящийся на середине бесконечного подъема, с которого нам, как уже говорилось, не сойти, никогда не подняться, это и есть тот уровень, с которого, как мы сказали, истории не подняться никогда.Ибо надо, наконец, в нескольких словах разобрать механизм этой опасной, этой смертельной демагогии. Кажется, если только мне не изменяет память и мои воспоминания верны, в течение всего дела Дрейфуса мы пытались доказать, что Дрейфус не был предателем. Насколько я помню, именно наши противники старались доказать или в конечном счете настаивали на том, что он был предателем. Они, а не мы. Насколько я помню. Мы утверждали, что он не был предателем. Насколько я помню, у всех у нас, у тех и у других, был общий постулат, общее место, и в этом было наше достоинство, то общее, что составляло достоинство всей битвы, то, что вскоре стало нашей силой, и это общее начальное положение, безусловное, бесспорное, вызывавшее всеобщее согласие, даже не обсуждавшееся, поскольку было несомненным, всюду подразумевалось, и стыдно сказать, само собой разумелось, оно заключалось в том, что предавать нельзя, что предательство, и именно воинское предательство, — ужасное преступление. Но мир изменил свой лик в родимом нашем крае. [265] И весь общественный механизм был разобран, переделан и собран наоборот с тех пор, как пришел Эрве, из–за того, что пришел Эрве. Эрве — это человек, утверждающий противоположное.Антидрейфусары и мы, дрейфусары, говорили на одном языке. Мы говорили на равных. Мы определенно говорили на одном патриотическом языке. Мы говорили на равных, как патриоты. Мы основывались на одних и тех же предпосылках, на одном и том же патриотическом постулате. Предметом спора и было как раз то, кто из нас — они или мы — лучшие патриоты, и то, что это стало предметом спора, уже доказывает, что они и мы вместе, мы были патриотами. По праву, по замыслу это и составляло предмет спора. Мы, стоявшие по эту сторону спора, были не только искренними патриотами, но, прежде всего, патриотами по сути, тем более, что это у нас оспаривали. К тому же мы были патриотами пылкими, может быть яростными, потому что нам публично отказывали в патриотизме, и особенно, быть может, потому что в силу нашего географического положения на ментальной и сентиментальной карте мыслей и чувств, в силу обстоятельств исторические события не всегда позволяли нам выглядеть патриотами.