Но дружба с "западниками "была непрочной. Н. Страхов и, другие сотрудники "Времени "все более открыто проявляли свою враждебность к группе Некрасова. Достоевский сначала умерял их полемический пыл, делал к их статьям многочисленные "примечания от редакций ", но скоро сам был захвачен борьбой. Защита "западников "сменилась ожесточенной полемикой с "нигилистами ". Надежды Достоевского на трогательное примирение интеллигенции с народом сменились тревогой перед надвигающейся революцией. В 1861 г. "студенческая история "разбила все его идиллические упования. Студенты бунтовали. Университет был закрыт; начались аресты и обыски; студентов сажали в Петропавловскую крепость; на улицах толпа устраивала им овации. Перемирие между "Временем "и "Современником "кончилось; началась борьба злобная и беспощадная.

Сначала она ограничивалась областью искусства. Достоевский выступает против Добролюбова и его утилитарной теории. Нельзя навязывать искусству различные цели и предписывать законы: у него есть "собственная, цельная, органическая жизнь ", оно отвечает прирожденной человеку потребности красоты, "без которой он, может быть, не захотел бы жить на свете ". Когда человек в разладе с действительностью, в борьбе, т. е. когда он наиболее живет, жажда красоты и гармонии проявляется в нем с наибольшей силой. Искусство полезно уж потому, что вливает энергию, поддерживает силы, укрепляет наше чувство жизни. "Искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное,, не может иначе существовать ". Это — важное profession de foi художника Достоевского: он защищает автономию искусства, выводя его полезность из эстетической потребности, без которой человек, "может быть, не захотел бы жить на свете ". Автор отстаивает духовное благородство человека, унижаемое утилитаристами. "Человек принимает красоту без всяких условий, а так, потому только, что она красота и с благоговением преклоняется перед ней, не спрашивая, почему она полезна и что можно на нее купить ". Красота полезнее пользы, ибо она конечная цель существования. На этой вершине путь искусства встречается с путем религии. Идея красоты мистически углубляется в больших романах и завершается пророчеством: "красота спасет мир ".

Страхов рассказывает, что с 1861 года, "Современник "стал действовать, "как некоторого рода комитет общественного спасения "и систематически заниматься литературными казнями: были "уничтожены "Погодин, Случевский, Костомаров, славянофилы; наконец, был разгромлен роман Тургенева "Отцы и дети ". Страхов, под псевдонимом "Косицы ", выступил на его защиту. Тогда "Современник "обрушился на "Время "(статья "О духе "Времени ", апрель 1862). Полемика была прервана арестом Чернышевского. Революционное брожение росло с каждым месяцем; распространялись прокламации с угрозами "залить улицы кровью и не оставить камня на камне "; в мае 1862 г. в Петербурге начались пожары; две недели горели целые кварталы. В июне "Современник "был закрыт на восемь месяцев.

* * *

Летом 1862 г. Достоевский в первый раз едет за–границу. Мечта всей жизни, наконец, осуществляется: он увидит Европу, "страну святых чудес "! Год тому назад он писал Я. Г1. Полонскому в Италию: "Счастливый вы человек! Сколько раз мечтал я, с самого детства, побывать в Италии! Еще в романах Ратклиф, которые я читал еще восьми лет, разные Альфонсы, Катарины и Лючии въелись в мою голову… Потом пришел Шекспир — Верона, Ромео и Джульета, чорт знает, какое было обаяние! А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в Мертвый Дом. Неужели же теперь не удастся поездить по Европе, когда еще осталось и силы, и жару, и поэзии? "И вот, наконец, он "вырвался ".

В "Зимних заметках о летних впечатлениях "он рассказывает: "Я был в Берлине, в Дрездене, в Висбадене, в Баден–Бадене, в Кельне, в Париже, в Лондоне, в Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции, в Милане, в Венеции, в Вене, да еще в иных местах по два раза и все это я объехал ровно в два с половиною месяца ". Маршрут был составлен заранее, выбирать места он бъш не в состоянии; ему хотелось "осмотреть все, непременно все ". "Господи, сколько я ожидал себе от этого путешествия! Пусть не разгляжу ничего подробно, думал я, зато я все видел, везде побывал; зато из всего ценного составится что‑нибудь целое, какая‑нибудь общая панорама. Вся "страна святых чудес "представится мне разом с птичьего полета, как земля обетованная с горы в перспективе ".

В Берлине пробыл он всего одни сутки и город произвел на него "самое кислое впечатление… " "Я вдруг, с первого взгляда, заметил, что Берлин до невероятности похож на Петербург "; поэтому он поскорее "улизнул "в Дрезден, "питая глубочайшее убеждение в душе, что к немцу надо особенно привыкать и что с непривычки его весьма трудно выносить в больших массах ".

В Дрездене ему "вдруг вообразилось, что ничего нет противнее типа дрезденских женшин ". В Кельне собор ему не понравился, но месяц спустя, увидев его во второй раз, он хотел "на коленях просить у него прощения ". При въезде во Францию, его ждало первое столкновение с "европейским духом ". На пограничной станции Аокелин в вагон село четыре странных путешественника: они были налегке, в потертых сюртучках, грязном белье и ярких галстуках. Лица у всех похожие, помятые и самодовольные. Русский путешественник с удивлением узнает, что это "полицейские шпионы ". В Париже, в Hotel des Empereurs, хозяйка подробно записывает все его приметы. "О, мсье, это необходимо! ", восклицает она, и Достоевский поражается "колоссальной регламентацией "этого "самого добродетельного города на всем земном шаре ". Он пишет Страхову: "Париж прескучнейший город и еслиб не было в нем очень много действительно замечательных вещей, то, право, можно бы умереть со скуки. Французы, ей Богу, такой народ, от которого тошнит…. Француз тих, честен, вежлив, но фальшив и деньги у него все. Идеала никакого… Вы не поверите, как здесь охватывает душу одиночество. Тоскливое, тяжелое ощущение ". Из Парижа он едет на 8 дней в Лондон, осматривает всемирную выставку, часто встречается с Герценом. Лондон его поражает. В "Зимних заметках о летних впечатлениях "он пишет: "Какие широкие, подавляющие картины! Этот, день и ночь суетящийся и необъятный, как море, город, визг и вой машин, эти чугунки, проложенные поверх домов (а вскоре и под домами), эта смелость предприимчивости, этот кажущийся беспорядок, который, в сущности, есть буржуазный порядок в высочайшей степени, эта отравленная Темза, этот воздух, пропитанный каменным углем, эти великолепные сквэры и парки, эти страшные углы города, как Уайтчапель, с его полуголым и голодным населением, Сити со своими миллионами и всемирной торговлей, кристальный дворец, всемирная выставка… Да, выставка поразительна! "Возвратившись в Париж, Достоевский едет оттуда в Женеву, где встречается с Н. Страховым. Вместе они отправляются в Люцерн. Затем через Монсени в Геную; из Генуи на пароходе едут в Ливорно, оттуда во Флоренцию. Страхов сообщает, что Достоевский скучал в Uffizi, сравнивал Арно с Фонтанкой и с увлечением читал новый роман Гюго «Les Miisierables».В сентябре они оба вернулись в Россию. Ни в письмах, ни в ' Заметках "писатель ни слова не говорит об Италии, о которой он так пылко мечтал с раннего детства. В Европе ждало его полное разочарование, — "страна святых чудес "оказалась кладбищем.* * *В ноябрьской книжке "Времени "(1862 г.) появляется рассказ Достоевского «Скверный анекдот ". Розовые надежды первых дней реформы рассеялись. Освобождение крестьян, ради которого писатель "пошел в революцию "и за которое заплатил десятью годами ссылки, обрадовало его не надолго. "Праздник примирения "между народом и интеллигенцией еще недавно вдохновлял его публицистику; теперь он мстит себе за неисправимую "мечтательность "и издевается над своей наивностью. Вместо гимна эпохе великих реформ, он пишет на нее свирепую сатиру. Реформа не удалась, вместо нее получился "скверный анекдот ".В государственных деятелях нового царствования он узнает все тех же утопистов сороковых годов, но только внезапно поверивших в свои парламентские способности. В лице героя, действительного статского советника Ивана Ильича Пралинского[117], он рисует на них убийственную карикатуру. Иван Ильич — генерал, еще молодой, любит говорить и "принимать парламентские позы ". В минуты уныния он сам называет себя "парлером "и "фразером ". "Но обновляющаяся Россия подала ему вдруг большие надежды. Он вдруг начал говорить красноречиво и много, и говорить на самые новые темы ". Он "поэт в душе "и излюбленный его сюжет — гуманность. "Гуманность — главное дело, восклицает он, гуманнность с подчиненными, памятуя, что и они человеки. Гуманность все спасет и все вывезет… Гуманность, говорю я, может послужить, так сказать, краеугольным камнем предстоящих реформ й вообще к обновлению вещей ".Автор "Бедных людей "и "Униженных и оскорбленных ", гуманная репутация которого была утверждена Белинским и Добролюбовым, не находит достаточно сильных сарказмов, чтобы вышутить "человеколюбие "реформаторов. Ему хочется, как и его герою, князю Волковскому, "поплевать немножко на все это дело ". Недавно он писал во "Времени "о том, что народ с любовью примет своих "пастырей ". В "Скверном анекдоте "это предсказание пародируется.