Этим различием мы и объясняем связь творческого мира Достоевского с повседневным существованием. Работы в нем нет. Это правда. Но этот мир наполнен разговорами. Тот, кто читает романы Достоевского, обращает внимание на нескончаемые разговоры действующих лиц, в которых раскрывается вся их жизнь. Эти разговоры движут действие самого произведения. Всё, что предшествует этим разговорам действующих лиц; всевозможные вставки, все связывающие эти разговоры звенья, — все это всего лишь связки, всего лишь сухожилия, но не сама плоть произведения, и, тем более, не его душа. Жизненная сила произведений Достоевского, кроющаяся в разговорах его персонажей, побудила Мережковского6 считать эти произведения не эпосом, но драмами. Мы же эти разговоры привыкли считать индивидуальным свойством творчества Достоевского, хотя в действительности это есть свойство русского человека. Русский человек говорит везде и всегда. Но его разговор не поверхностен. Он говорит не о погоде, не о знакомых, не о семье, не о приключениях — русский человек философствует. В разговорах русских проблемы бытия занимают центральное место. Поэтому философствует и сам Достоевский в своих романах. В этом отношении, как и во многих других, Достоевский — исключительно русский писатель. Он раскрыл душу восточного человека не только тем, что поднял множество незнакомых для Запада проблем, но и тем, что показал само существование этого человека, человека совершенно другого, нежели человек Запада. Поэтому и повседневная область этого существования здесь другая. Действующие лица Достоевского ходят друг к другу в гости и разговаривают. Они не работают. Однако это не означает, что они живут этими редкими мгновениями «вершин и глубин». Отнюдь, нет. Для западного человека серьезные разговоры, самоанализ, страдания по поводу неразрешимых проблем не характерны. Это случается редко. Однако русский человек этим живет всё время, ибо он проблематичен в самой структуре своей души. Для русского человека всё это — серьезные разговоры, самоанализ, страдания  -- самая заурядная повседневность. Слово и разговор -- самое естественное и самое понятное для русских выражение этой действительности. Русская повседневность проявляется в разговоре. Поэтому действующих лиц Достоевского надо считать самыми обыкновенными людьми. Они обыденны не только по своему социальному происхождению: князей и графов у Достоевского по сравнению с Толстым мало. Они обыденны и в своих заботах, которые высказываются в разговорах, хотя Западу может показаться, что эти люди являются некими открывателями глубин и потому не связаны со срединной областью существования. Действительно, они эти глубины раскрывают. Однако раскрывать эти глубины для них — повседневность. Глубины и повседневность в русском человеке не так разделены, как в душе западного человека. Поэтому раскрытие этих глубин происходит не в какие-то редкие мгновения, но во всем существовании, которое выражается посредством слова. Это свойственно не только Достоевскому. Это свойственно и другим русским писателям старшего поколения. Только коммунизм, привнесший в Россию западную идею труда, перенаполнил современную русскую литературу «трудящимися персонажами». Между тем довоенные писатели отдавали предпочтение «разговаривающим персонажам». Однако и те и другие — это повседневные люди, которые укоренились в повседневности и ведут повседневную жизнь. И если в романах Достоевского эти «разговаривающие персонажи» ярче и выразительнее, то не потому, что они, как может ошибочно показаться, вырвались из повседневной действительности, но потому, что они — типично русские. Они — сконцентрированное выражение русской души и, тем самым, русской повседневности, которая проявляется не в работе, но в разговоре. Таким образом, исходя из всего творчества Достоевского, на первый вопрос — связан ли Христос легенды с повседневностью — следует ответить положительно. Христос в легенде, как и все другие персонажи произведения Достоевского, пребывает в повседневном существовании.

Однако это еще не полный ответ на упрек Гвардини. Повседневную жизнь, словно некое полотно, разворачивает перед нами не Христос, но инквизитор. Ведь это он упрекает Христа, что будто бы тот судил о человеке слишком высоко, был внимателен только лишь к сильным, а слабыми пренебрег и потому свое учение сделал теорией исключительных мгновений, но не опорой повседневности. Между тем инквизитор обратился именно к этой повседневности и приспособил к ней законы «вершин», провозглашенные Христом. Таким образом он, а не Христос опустился в долины повседневности, нашел здесь миллионы повседневных людей и сделал их счастливыми. Однако все мы знаем, что Христос легенды не согласен с такой поправкой инквизитора, Он не соглашается с его повседневностью, с его любовью к малым и слабым. Сам инквизитор прекрасно понимает, что молчание Христа означает осуждение всех его дел и исправлений. Таким образом, не отрицает ли этот Христос повседневность, отвергая замыслы инквизитора? Не является ли Он «отвлеченным» Христом, в чем Его упрекает Гвардини? При ответе на эти вопросы возникает проблема взаимоотношений Христианства с областью повседневного существования.

Надо согласиться, что повседневность и посредственность — это обычное, широко распространенное состояние человека. Моменты положительного или отрицательного энтузиазма редки и, как правило, очень коротки. Экстаз — только преходящая радуга на темном своде нашего бытия. Между тем весь свод — вся эта действительность, в которой нам приходится жить, обыкновенна, сера, буднична и посредственна. В ней нет ни особенно сильной ненависти, ни особенно горячей любви; ни совершенной немощи, ни чрезвычайной мощи; ни черного разочарования, ни светящейся радости. Всё здесь более или менее ровно, более или менее одинаково. Человек живет в этой равномерности, как на равнине, редко испытывая сильные потрясения или великое счастье. И эта серая равномерность окружает всякого человека, даже гения, даже святого. Вдохновение гениев и экстаз святых — только светящиеся радуги. Они могут сиять ярче других; они могут запечатлеться в памяти их авторов, оставить глубокий след в обществе, но они проходят, сливаясь с серым сводом нашего бытия. Повседневность и посредственность — судьба непреображенного человека этой действительности. Не принимать её, ею пренебречь означает не признавать постоянного состояния человека и основываться на тех редких мгновениях, которые неизвестно когда возникают и неизвестно куда исчезают. Поэтому Христианство признает повседневное существование человека, принимает его таким, каково оно есть, и старается его освятить. Христианство благословляет не только стоящего на коленях перед алтарем человека, не только принимающего сан или вступающего в брак, но и идущего в дорогу, и родившего младенца, и построившего новый дом или накрывшего пасхальный стол. В этом отношении Христианство сущностно отличается от всех тех религий, которые для общения с Богом, в качестве единственного момента пригодного для действий Бога, выбирают момент экстаза и даже пытаются вызвать этот экстаз искусственными средствами (благовония, опьяняющие напитки, танец, сексуальное возбуждение…) Поле деятельности Христианства — это вся человеческая экзистенция с её взлетами и падениями, с её широкими равнинами. Возвышенного человека Христианство укрепляет, дабы он, опьяненный своей личной гордыней, не сверзься с этих вершин; падшего человека оно поднимает и прощает ему; живущего на равнинах благославляет и постоянно призывает ввысь. Повседневность -- это интегральная часть христианского существования.

И все-таки все мы чувствуем, что повседневность и посредственность не являются нашим истинным состоянием. И несмотря на то, что моменты подъема коротки, мы их ценим больше, чем всю эту широкую и длинную равнину повседневности. Мы закрыты в повседневности. Мы не можем покинуть её надолго. Мы постоянно возвращаемся в нее. И все-таки мы хотим её покинуть, мы тоскуем по свечению радуги, мы не можем примириться с мыслью, что повседневность может быть без этого свечения и без возгораний. Вполне возможно, что постоянного экстаза мы бы не вынесли: он, возможно, сжег бы нас словно огонь. Но постоянной повседневности мы тоже не выдерживаем. Она душит нас словно густая шаль. Из экстаза мы падаем в повседневность, чтобы отдохнуть. Из повседневности мы поднимаемся в экстаз, чтобы надышаться и чтобы нас озарило новым светом. Человек может вынести повседневность только потому, что те редкие моменты подъема придают ему силу, поддерживают его радость и его надежду. И хотя существование человека большей частью проходит в повседневности, силы и смысл он черпает не из повседневности, но из тех редких моментов. И хотя повседневность чрезвычайно широка, но она — только переход. То, к чему мы стремимся и что считаем истинным состоянием человека, есть взлет над повседневностью. Вне сомнения, мы знаем, что в этой непреображенной действительности этот взлет временен и что даже самый высокий экстаз кончается. Поэтому те, редко случающиеся здесь на земле моменты мы делаем постоянными и неизменными в трансцендентальной действительности, в которой существование становится наслаждением и любовью или страданием и ненавистью. Мы знаем, что повседневность и посредственность есть проявления этой действительности, что они порождены самой структурой нашей действительности и поэтому в этой действительности они не могут быть ни отвергнуты, ни преодолены. Но мы также знаем, что их связь с идеальной природой поверхностна, что они не фатальны и не вечны, что их можно преодолеть, что они преодолеваются с преодолением всей этой действительности. Чем больше мы приближаемся к идеальному человеческому существованию, которое является конечной целью наших сущностных усилий, тем больше освобождаемся от повседневности и посредственности. Осуществление первообраза человека в человеческой действительности означает и преодоление повседневности и высвобождение человека из повседневного состояния.

При таком подходе к взаимосвязи повседневности и человеческого существования нетрудно понять позицию Христа и Христианства по отношению к этой широкой, но вместе с тем преходящей и нежелательной области человеческой жизни. В легенде «Великий инквизитор» нет никаких оснований для вывода, что Христос отвергает повседневность, не учитывает её и никаким образом с нею не связан. Однако, с другой стороны, совершенно очевидно, что Христос не сообразовывал ни свое учение, ни свою этику с повседневностью. Евангелие Христа предназначено повседневному человеку, но само по себе оно не повседневно. Повседневность не является основой учения Евангелия. Для Христа повседневность — это та область человеческого существования, которую надо преодолеть. Уже само появление Христа на земле означает признание повседневности. Христос приходит на землю, на эту конкретную зримую землю, следовательно, Он приходит в повседневность, ибо на земле повседневность есть сущностная форма нашего существования. Он вершит чудеса перед вратами Севильского Собора, на площади, где, говоря словами Путинаса7, «беды наши-горемыки, вздыхая, изо дня в день бродят». Христос не идет в сам Собор и не ведет туда людей. Пребывание в Соборе уже само по себе не было бы повседневностью, но являло бы собой редкий святопраздничный момент. Христос как раз и избегает этого момента. Он встречается с людьми в повседневном пространстве. Площадь Севильи — это символ повседневности. Позволяя Христу появиться на площади, Достоевский словно подчеркивает связь и отношения Христа с повседневным человеческим существованием, 0днако, с другой стороны, Христос появляется здесь не для того, чтобы оправдать эту повседневность, её одобрить и в ней остаться. Он появляется, чтобы преодолеть её. Вся речь инквизитора свидетельствует о том, что Христос воспринимает повседневность как вещь не только преходящую, но и должную пройти, что Он предъявляет человеку такие высокие требования, которые не соответствуют его повседневному состоянию, но направляют, словно подталкивая его к свету -- в те редкие лучезарные моменты. Повседневность для Христа — исходная точка: Он приходит к повседневному человеку. Но Он хочет вывести этого повседневного человека из его повседневности и поднять его над посредственностью. Мы приходим к этому логическому выводу, исходя из основной установки Христа по отношению к человеческой природе. Христос, как уже говорилось, основывается не на животном начале человека, но на том, что в нем есть от Бога. Опорой подвига Христа является божественный первообраз человека. Между тем, этот первообраз ни в каком смысле не сообразовывается с повседневностью. Напротив, этот первообраз есть преодоление повседневности. Поэтому Христос, указывая человеку путь к его первообразу и ведя его этим путем, как раз и отдаляет его от повседневности, высвобождает из повседневного банального существования и приближает к тем лучезарным мгновениям, которые в преображенном существовании должны стать естественным и постоянным человеческим состоянием. Поэтому Христос — не мечтатель, который не замечает повседневности. Но Он и не реалист, который видит только повседневность и ни о каком более высоком состоянии человека даже не помышляет. Повседневность для Христа — это преходящность. В этом отношении Христос утоляет глубочайшую потребность человека освободиться от повседневного существования, выбраться из него и подняться в те редкие, но имеющие невыразимую ценность моменты, постоянно жить ими и в них.

Между тем отношения инквизитора с повседневностью совершенно другие. Инквизитор видит только повседневность. Взлет над ней, те короткие экстатические моменты для инквизитора — только исключительные случаи, подобные промелькнувшим бликам, на которые не стоит обращать внимания, а тем более, класть их в основу каких-то преобразований. Для инквизитора преходяща не повседневность, но вершины человеческой жизни. Повседневность для него — истинное и единственное состояние человека, вечная и постоянная область существования человека. Отрицая трансцендентальную действительность, не веря ни в Бога, ни в бессмертие души, инквизитор совершенно логически отрицает и всякое экстатическое существование в иной действительности, всякий взлет и, тем самым, безвыходно закрывает человека в повседневности. Всё, что выходит из границ повседневности, для инквизитора нереально: всё это — только сон, пусть прекрасный, но исчезающий в момент пробуждения. Поэтому он и упрекает Христа в том, что тот опорой своего учения сделал бытие сна. Сам инквизитор старательно избегает этой ошибки и всей тяжестью своей мысли опирается на реальность, единственно на которой держится повседневное существование. Ошибка инквизитора заключается не в том, что он видит повседневность, её видит и Христос, но в том, что он эту повседневность абсолютизирует, превращая ее в единственное и неизменное состояние человека. Инквизитор стоит перед Христом не как реалист перед мечтателем. Он стоит как отрицатель трансцендентального божественного порядка перед его Защитником и его Вершителем.

Эта установка инквизитора не случайна. Она проистекает из его основного принципа, из его тайны, которая утверждает, что по ту сторону гроба есть только смерть. Если эта действительность неизменна, тогда и повседневность неизменна, ибо повседневность есть состояние этой действительности. В таком случае, конечно, нет смысла «служить безумию», то есть идеалу, который провозглашает Христос, ибо никакого идеала не существует. Идеал — это только сон, всего лишь порождение нашего воображения, исчезающее вместе с гибелью этого воображения. Вопрос, заданный инквизитором Христу — не должны ли слабые, то есть повседневные и средние люди служить только материалом для могучих, сам по себе ошибочен. Уже само разграничение на слабых и сильных ошибочно. Оно продиктовано не самой человеческой природой, такой, какова она есть, но установкой инквизитора. Могучие, в понимании инквизитора, это те, кто живет редкими возвышенными моментами. Эти возвышенные моменты редки, поэтому, естественно, что и люди, живущие этими моментами, тоже редко встречаются. Насколько нереальны эти взлеты, настолько нереальны и эти люди. Ими можно восхищаться, можно считать святыми и избранными, можно даже отнести их к гениями и богами, но не они являются представителями истинного человечества. Они — только исключение. Между тем реальная и настоящая жизнь человечества, по мнению инквизитора, проходит в повседневности. Поэтому слабосильные — это те, которые живут этой повседневной жизнью, жизнью средней, ровной и серой. Их миллионы миллионов. Они составляют конкретное человечество этой действительности. Потому именно они должны быть той основной частью, на которую должно быть направлено влияние религии. Возможно, что могучие уже на этой земле идут за Агнцем, как те, Апокалипсисом «запечатленные». Но их было только по двенадцать тысяч из каждого рода (Ср. Откр., 7, 4). А где же весь род? Весь род, по мнению инквизитора, живет повседневной жизнью и восхваляет жену, сидящую «на звере багряном», облаченную «в порфиру и багряницу», украшенную «золотом, драгоценными камнями и жемчугом» (17, 3-4).

Это разграничение людей, которое так резко подчеркивает инквизитор и на котором строит все свои «исправления», порождено абсолютизацией и увековечиванием повседневности. Христос не делает никаких разграничений. Для Христа нет ни слабых, ни сильных. Для Христа все люди призваны в идеальную человеческую жизнь в трансцендентальной действительности, ибо все они созданы по одному и тому же божественному первообразу. Преодоление повседневности и осуществление этого первообраза является основным желанием, главной задачей и окончательной целью всех людей Поэтому и самые слабые для Христа сильны, ибо и они могут и должны добиваться этой цели. Но если они к ней не стремятся, если они отказываются от своего первообраза и остаются в повседневности, то это -- их свободный выбор. Почитая свободу как основное свойство человеческой природы, Христос уважает и свободный выбор повседневности. Однако этот выбор объясняется не слабостью человека, но его силой, ибо этот выбор определяется его свободой. Но с другой стороны, и сильные слабы, ибо и их всегда подстерегает опасность пасть. И чем больше они возвысились, тем серьезнее эта опасность. До тех пор, пока человек остается в этой действительности его подстерегает трагедия первого Светоносца, она подстерегает всякого, даже самого совершенного человека. Слова Христа, произнесенные Им в канун своей муки — «ибо без Меня не можете делать ничего» (Иоанн, 15, 5), справедливы и по отношению к сильным, и по отношению к слабым. Всякий человек силен, если он остается во Христе, как виноградная лоза на винограднике. И всякий человек слаб, если он отпадает от Христа, ибо отпавшая виноградная лоза не может сама плодоносить. Людей на слабых и сильных разделяет не их природа, но их выбор, то, как они определились по отношению к Христу.Придуманное инквизитором разграничение людей на слабых и сильных терпит крах. От природы нет ни сильных, ни слабых. Людей различает их выбор: одни выбирают идеальное состояние, другие -- повседневное состояние. Но ни те, ни другие ни для кого не служат материалом. Их пути расходятся, ибо их выбор не одинаков. Их пути идут в противоположных направлениях, ибо их идеалы находятся на противоположных полюсах существования. Упрек инквизитора Христу, что тот будто бы не любит слабых — недоразумение, ибо для Христа такой категории людей вообще не существует, как не существует и категории сильных. Всякий человек силен, ибо всякий носит в себе образ Бога. И всякий человек слаб, ибо всякий несет в себе животное бытие. Однако выбор Бога или животного зависит от самого человека, от его воли и от его свободы. Инквизитор делает выбор в пользу животного, отвергает Бога и именно поэтому ведет человека назад в природу, погружая его в повседневность, ибо повседневность для животного — истинное и единственное место его существования. Но эта инквизиторская установка проистекает не из любви к слабым, но из метафизической предпосылки, что по ту сторону гроба есть только смерть. Любовь, которой так кичился инквизитор, всего лишь обман. Деятельность инквизитора отнюдь не этическая, но метафизическая. Вся его деятельность -- . это практический результат его метафизической установки. Между тем Христос выбирает Бога, ведет человека в сверхприродное и именно поэтому акцентирует и осуществляет не повседневность, но взлет над ней, высвобождение из её жестких ограничений и из её серости. Их поступки противоположны, ибо метафизика, на которую опирается Христос, противоположна метафизике инквизитора. Конкретные деяния Христа и конкретные действия инквизитора — это только логически бесспорные результаты их основных установок.Как мы видим, противоположность свободы и счастья достигает самих глубин человеческой природы. Счастье — основное страстное желание человека. Однако, для того, чтобы это желание удовлетворить, необходимо преобразить саму природу человека, надо сделать её универсальной, вечной и абсолютно личностной. Человека по этому пути ведет жажда его собственного сердца. Но структура этой действительности такова, что на этом пути он так и не достигает конечной цели. Полного усовершенствования и преображения человеческой природы в этой действительности не происходит. Тем самым не осуществляется и счастье. Счастье словно застревает где-то на полпути и жажда его остается неудовлетворенной. И тогда человек невольно обращает свой взор в другую действительность и с ней связывает свои надежды. В этой другой действительности он видит истинную свою родину и полную завершенность своей природы. Областью объективного счастья становится вечность.Повседневность и трансценденция, субъективное и объективное счастье сущностно различны. Также как трансцендентальное существование человека не является продолжением его повседневного существования, но — совершенно новым порядком бытия, так и объективное счастье не является концентрацией или суммой субъективных переживаний, но — совершенно другим состоянием человека, которое возникает в результате полного осуществления его природы в соответствии с божественным первообразом. Таким образом здесь становится совершенно очевидной глубочайшая противоположность свободы и счастья. Свобода, как вестница объективного и окончательного счастья, противится всякому вживанию в повседневность, всякой остановке в этой действительности, всякой постоянной привязанности к формам этой земли. Однако без этой остановки, без этого вживания и без этой привязанности субъективное психологическое счастье невозможно. Поэтому очень многие уклоняются от призыва свободы, отступаются от него и погружаются в повседневность. Повседневное состояние становится их единственным состояние. Преходящность ничего не меняет, она словно замирает в своей неизменности. И тогда с горизонта души человека исчезает трансцендентальное существование, исчезает его идеальная природа и, наконец, исчезает сам человек как личность. Личностное существование заменяется коллективным природным существованием, ибо природа живет только коллективно. Свобода и счастье ведут в этой действительности трудную и непримиримую борьбу. На земле их согласовать невозможно. На земле можно сделать только выбор. Инквизитор отвергает свободу и выбирает счастье — психологическое, субъективное, конкретное счастье этой действительности. Христос выбирает свободу и потому ведет человека тоже в счастье, но в счастье метафизическое, объективное счастье трансцендентальной сферы и завершенного существования. За этими двумя основными вождями идет все человечество по своему историческому пути. С первого дня искушений в пустыне не прекращается борьба этих двух начал -- свободы и счастья. Они борются, стремясь управлять жизнью отдельной личности и всего общества. Тогда в пустыне победило начало свободы. Христос отверг искусителя, который предлагал обменять свободу на хлеб, на чудо, как на проявление своего могущества, и на мировую власть. Эти искушения продолжаются и поныне. Дух пустыни соблазняет человечество уютом счастья и постоянно находит себе сторонников. История медленно, но неудержимо раскалывается на два противоположных лагеря. В одном собираются те, кто жаждет, кто неспокоен, кто одинок, кому понятен смысл принесенного Христом меча, ибо меч для того, чтобы разделить. В другом лагере собираются те, кто сыт, удовлетворен, кто слился с другими и кто ропщет на то, что Христос пришел только мешать им. Жажда, беспокойство и одиночество — конкретное состояние жизни первых; сытость, успокоенность и единение — конкретное состояние жизни вторых. Между этими двумя лагерями огромное, можно сказать, трагическое напряжение, ибо это напряжение есть напряжение между духом и природой, между идеалом и действительностью, между поврежденной природой и божественным её первообразом. Это напряжение прежде всего проявляется в человеческом сердце, а затем трепет и вздохи этого сердца эхом расходятся по всей мировой истории.III. ПРОБЛЕМАТИКА ЛЕГЕНДЫ1. ПРОБЛЕМА ХЛЕБАКак рассказывают евангелия, Христос прежде чем приступить к осуществлению своей миссии ушел в пустыню и постился там сорок дней и сорок ночей и «взалкал». Тогда приблизился к Нему злой дух и сказал Ему: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами» (Матф., 4, 3). Христос тогда ответил искусителю: «написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (4, 4). Инквизитор, излагая свою установку, как раз и берется за исследование этого искушения и за разъяснение его смысла. По его мнению, Христос, отвергая хлеб, сам начал разрушать свой труд. Он пришел в мир для того, чтобы привлечь к себе людей. Он не хотел пройти по земле бесследно. Он хотел иметь последователей и сторонников, хотел привлечь толпы, найти продолжателей своего дела. Но Он пришел с пустыми руками. Правда, Он принес обещание свободы, но мир «из-за своей глупости и прирожденной малоценности» этого о6ещания даже не понял. И тогда дух пустыни показал Христу «единственный абсолютный знак», последовав которому, Тот привлек бы на свою сторону все человечество. Ведь свобода людей не привлекает, но зато их привлекает хлеб. «А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечеству как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои». Хлеб, по мнению инквизитора, является единственным верным средством для привлечения людей. Однако Христос отверг это средство. Он пообещал людям хлеб небесный. Но этот хлеб небесный — «может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?». Никогда не будет он равноценен хлебу земному. Если и случится, что «во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч», то «миллионы и десятки тысяч миллионов существ» никогда не найдут в себе сил, чтобы отказаться от хлеба земного ради того небесного. Отвергая предложение духа пустыни камни превратить в хлебы, Христос оставил толпу алчущей и поэтому бунтующей и идущей по пути разрушения. Таким образом Он сам своими руками распахнул двери историческим мятежам, битвам, революциям, что в конце концов обернулось против Него самого. Алчущие толпы восстали против Христа, отринули Его законы и сложили свою свободу к ногам инквизитора — этого вековечного врага Христа, ибо он дал им хлеба. Христос вместо того, чтобы заниматься такими незначительными делами как преумножение нескольких хлебов и нескольких рыбок на берегах Геннисарета, должен был еще находясь в пустыне, взять на себя труд насыщения людей и, таким образом, стать величайшим Делателем хлеба и Кормильцем. И тогда история человечества была бы тиха, как мышь, и на землю возвратился бы потерянный рай.