«Господи, вижь смерение наше, отпусти вся грехы наша, обрати ны, Боже, Спасителю нашъ, възврати ярость свою от насъ, да не векъ прогневаешися на ны, ни да простреши гневъ свои от рода в род!» [214].

Вершина ораторско–проповеднических способностей Серапиона, силы его слова — третье «слово», подхватывающее с самого начала тему человеколюбия Господа и продолжающее призыв к покаянию на фоне наиболее полно развернутой картины разорения Русской земли. Действительно, это наиболее красноречивое «слово» среди всех других у Серапиона варьирует содержание и приемы второго и отчасти первого «слов». С удивительным терпением, но и с настойчивостью, которая такова, что не предполагает со стороны уговариваемых реакции сопротивления, противостояния или отторжения, Серапион ищет тот ключ, который может открыть столь неподатливые к разумным увещеваниям сердца его духовных детей. Но, вероятно, к сердцам многих он находил такой ключ (Мнози бо межи вами Богу истиньно работають…), и те следовали его призыву премениться. Но ведь проповедь была обращена не столько к этим «мнозим», которых, кажется, все–таки было меньше, чем иных, а к этим иным. И пока последняя овца духовного стада не покаялась и не очистилась, Серапион продолжает искать этот спасительный ключ.

Бо́льшая часть третьего «слова» Серапиона — шедевр древнерусской проповеди и, безусловно, лучший в XIII веке образец церковно–учительного красноречия, содержащий богатый репертуар излюбленных Серапионом риторических приемов, с помощью которых возникает сильно написанная и трагическая картина случившегося, страдания людей, пребывающих в грехе и ничтожестве, которым грозит гибель, и взаимосвязи этих двух бед.

Третье «слово» начинается с утверждения о человеколюбии Бога, которое страдающим людям может показаться не самым удачным в переживаемой ситуации или, по крайней мере, слишком абстрактным и к данному случаю не имеющим отношения. Но три коротких и энергичных вопроса, следующих подряд один за другим, направляют слушателя и читателя в ту сторону, где решение парадокса человеколюбия Божьего и переживаемых бед нужно искать в самих себе. И тогда сам парадокс рассеивается, как легкий пар.

Почюдимъ, братье, человеколюбье Бога нашего. Како ны приводить к себе? Кыми ли словесы не наказеть насъ? Кыми ли запрещении не запрети намъ? Мы же никако же к нему обратимся!

Видевъ наша безаконья умножившася, видев ны заповеди его отвергъша, много знамении показавъ, много страха пущаше, много рабы своими учаше — и ничим же унше показохомъся! Тогда наведе на ны языкъ немилостивъ, языкъ лютъ, языкъ не щадящь красы уны, немощи старець, младости детии; двигнухомь бо на ся ярость Бога нашего, по Давиду: «Въскоре възгорися ярость его на ны». Разрушены божественьныя церкви, осквернены быша ссуди священии и честные кресты и святыя книгы, потоптаны быша святая места, святители мечю во ядь быша, плоти преподобныхъ мнихъ птицамъ на снедь повержени быша, кровь и отець, и братья нашея, аки вода многа, землю напои, князии нашихъ воеводъ крепость ищезе, храбрии наша, страха наполъньшеся, бежаша, множайша же братья и чада наша в пленъ ведени быша, гради мнози опустели суть, села наша лядиною поростоша, и величьство наша смерися, красота наша погыбе, богатьство наше онемь в користь бысть, трудъ нашь погании наследоваша, земля наша иноплеменикомъ в достояние бысть, в поношение быхомъ живущимъ въскраи земля нашея, в посмехъ быхомъ врагомъ нашимъ, ибо сведохомъ собе, акы дождь съ небеси, гневъ Господень! [215] Подвигохомъ ярость Его на ся и отвратихомъ велию Его милость — ине дахомъ призирати на ся милосердныма очима. Не бысть казни, кая бы преминула насъ, и ныне беспрестани казними есмы, не обратихомся к Господу, не покаяхомся о безаконии наших, не отступихомъ злыхъ обычай наших, не оцестихомся калу греховнаго, забыхомъ казни страшныя на всю землю нашу; моли оставши, велице творимся. Тем же не престають злая мучаще ны: завесть оумножилася, злоба преможе ны, величанье възнесе оумъ нашь, ненависть на другы вселися въ сердца наша, несытовьство имения поработи ны, не дасть миловати ны сиротъ, не дасть знати человечьскаго естьства — но, акы зверье жадають насытитися плоть, тако и мы жадаемъ и не престанемъ, абы всехъ погубити, а горкое то именье и кровавое к собе пограбити; зверье едше насыщаються, мы же насытитися не можемъ: того добывше, другаго желаемъ!Моисееви что рече Богъ: «Аще злобою озлобите вдовицю и сироту, взопьют ко мне слухом услышю вопль их, и разгневаюся яростью, погублю вы мечем». И ныне збысться о нас реченое: не от меча ли падохомъ? ни единою ли, ни двожды? Что же подобаеть намъ творити, да злая престануть, яже томять ны? Помяните честно написано въ божественыхъ книгахъ, еже самого Владыки нашего болшая заповедь, еже любити другу друга, еже милость любити ко всякому человеку, еже любити ближняго своего аки себе, еже тело чисто зблюсти, а не осквернено будетъ блюдомо; аще ли оскверниши, то очисти е покаяниемь; еже не высокомыслити, ни вздати зла противу злу ничего же. Тако ненавидить Господь Богъ насъ, яко злу помятива человека. Како речемъ: «Отче нашь, остави нам грехи наши», а сами не ставляюще? В ню же бо, рече, меру мерите, отмерит вы ся. Богу нашему.Не раз подобная ситуация — и физическая, и трансфизическая, духовная — повторялась на Руси [216], и эта роковая страсть к воспроизведению некоего страшного прототипа, иногда кажется, или ничему не учит, или учит не тому, что нужно, — служению Кривде, приспособленчеству или уходу в подполье. Народное мнение и государственная власть так и не выработали некоей общей нравственной стратегии и общественно–политических способов избежания таких катастрофических ситуаций при том, что страх их и опасения перед ними явственны и насущны. Конечно, глас праведников по временам слышен, но их мало и этому гласу или не внемлют, или полагают, по пословице, что Одним праведником вся деревня держится, и успокаивают сами себя, стараясь, как дети, не видеть страшного, или пытаются его заговорить.В русской истории слишком часто при избытке пространства не хватало времени, и нередко казалось, что пространство и время находятся в обратно пропорциональной зависимости (и, похоже, не только казалось): чем большим было пространство, тем острее переживался дефицит времени. Во всяком случае огромность задач чаще всего не удавалось соотнести с наличным временем, да и выделить из всего множества «горячих» задач одну главную, с которой можно было бы разумно связать отпущенное время, тоже обычно не удавалось. Лучше всего чувствовалось народным сознанием эпическое время, которого всегда вдоволь и вдосталь (точнее, его может быть столько, сколько именно и надо), и поэтому в нем, немерянном, нет нужды торопиться. Время подстраивалось под пространство и заражалось от него косностью, экстенсивностью, безбрежностью, не способствовавшими формированию должного чувства меры, ответственности, долга, который настолько всегда с человеком, перед его глазами, что поневоле интериоризируется вглубь сознания и прочно связывается с Я, помогая формированию личностного начала, тоже складывавшегося ни шатко, ни валко, с отступлениями, задержками, провалами.Серапион, кажется, один из тех не очень–то многих деятелей русской истории, кто знал, что то единственное, которое могло бы спасти положение. И не только знал, но и пытался это знание воплотить в дело, насколько это было возможно для него. В широком плане, те грехи, которые отягчали совесть многих из серапионовой паствы и в которых они не были готовы каяться, объяснялись неполнотой и/или дефектами усвоения христианства на Руси. Почти за три века христианства на Руси оно не охватило с достаточной полнотой и на всю глубину толщу древнерусского общества. Многие, будучи христианами с уклоном в обрядоверие или усвоив некоторые основные идеи христианства, на бытовом уровне, в своем поведении, в своих обычаях и привычках более, чем на дух и букву христианской веры, ориентировались в укоренившуюся с языческих времен народную традицию. На этом уровне суеверие нередко, видимо, оказывалось сильнее того, чему учила Церковь в лице своих представителей. Серапион понимал, что без более глубокой христианизации, без усвоения самого духа христианства никакое покаяние не может быть полноценным, но только данью форме, обрядом, за которым не стоит смысловая глубина и, следовательно, полное очищение и просветление.