Если Феопомп сочиняет себе такого Бога, Который любит Самого Себя, пребывает в Своих богатствах, наслаждается Своею славою и никому не хочет оказывать содействия, пренебрегает людьми и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего существа, — то какова жестокость этого Бога по отношению к людям! Григорий приглашает Феопомпа обратиться к мудрецам и у них поучиться познанию истинной философии: они тех, которые падали и заблуждались в этом мире, призывали и делали ближними себе. Природа добродетели и плод философии в том, чтобы те только почитались блаженными, у которых забота не только о себе, но и о близких, в особенности о тех, которые подвержены страданиям души.

Во всех болезнях души наиболее тяжкой представляется похоть. Так как в этом мире на род человеческий обрушились бесчисленные бедствия, то Бог может быть назван блаженнейшим и щедрым в Своих дарах только тогда, когда окажется, что, при бесстрастии Своей природы, по приличной Богу благости, Он разделяет всем людям Свои дары. Сам Платон сказал: „зависть находится вне пределов божественного существа“.

Поэтому пришел Иисус, Царь над всем. чтобы исцелить тяжкие болезни людей. Оставаясь тем, чем был, Он своим бесстрастием истощил страдания. Он пришел, чтобы сделать людей блаженными и исполненными благ, чтобы смертных сделать бессмертными, воссоздать и обновить.

В тексте произведения Феопомп, в обращении к автору его, называет его Григорием, „славным учителем“, ученым и авторитетным представителем знания, у которого всегда готовы доказательства, способные рассеять его недоумения. В единственной сирийской рукописи. в которой сохранилось произведение, автором его назван „мар Григорий великий“; В. Райт в английском переводе заглавия без всяких оговорок разумеет св. Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского [442], что категорически утверждается и в конце рукописи в перечне ее содержания. Это понимание признано В. Рисселем и другими исследователями, потому что именно св. Григорий Чудотворец называется великим и у св. Василия Великого. Хотя это — единственное свидетельство, так как о произведении больше не найдено нигде никаких известий, однако правильность его не возбуждает сколько-нибудь основательных сомнений. Свидетельство это можно назвать даже древним, так как манускрипт относится к VI веку. Если переписчик этого манускрипта не был вместе с тем и переводчиком произведения, то самый перевод сделан был раньше, и в таком случае и свидетельство о принадлежности его св. Григорию Чудотворцу должно быть еще более придвинуто ко времени жизни неокесарийского святителя. Других исторических свидетельств, подтверждающих или опровергающих удостоверение рукописи относительно автора трактата, нет, и потому необходимо только рассмотреть содержание произведения, чтобы определить, мог ли такого рода трактат произойти около половины III века, — не заключает ли он в себе таких характерных черт, по которым его можно было бы отнести к позднейшему времени, и если нет, то возможно ли составление его философски образованным учеником Оригена?

Обратимся к анализу содержания произведения. Прежде всего, какие противоположные воззрения имеет в виду автор трактата к Феопомпу? Григорий говорит в нем: „хочешь ли ты, о Феопомп, действительно и искренно отступить от воззрений Исократа и совершенно оставить их, чтобы обратиться к здравому учению истины, которое я изложил тебе в ясных доказательствах“(гл. 6)? Таким образом, Феопомп был последователем Исократа, — его воззрениями Феопомп был увлечен в ложные мнения, от которых Григорий желал привести его к истинным. К сожалению, до настоящего времени не удалось отожествить этого Исократа с каким-либо историческим лицом, учение которого заключало бы в себе положения, намеченные в трактате. Может быть, это был местный понтийский философ, который имел сильное влияние на образованное общество и даже выступал с своими возражениями против христианства. Однако на основании трактата можно до некоторой степени определить сущность взглядов этого неизвестного Исократа. Григорий пишет: „страдание в Боге не является, как некоторые желают, унижением или слабостью“(гл. 7). Далее он говорит о тех, „которые осмеивают пришествие Бога на смерть“и „объявляют вздорной басней непостижимое и недомыслимое пришествие Бога на смерть без истления“(гл. 8). „На какое основание, — спрашивает Григорий, — опираются те, которые смеются над мудрым пришествием Бога на смерть, как над недостойною Бога вещью и крайним унижением, и тех, которые так проповедуют, считают детьми и безрассудными“? (гл. 8). В трактате есть указания и на принципиальные основания такого рода возражений. Григорий приглашает Феопомпа без предубеждения и трезво рассудить, „следует ли нам говорить, что у существа блаженнейшего и нетленного возникает страдание тогда, когда оно оказывает нам помощь, милосердие и свое благоволение, или тогда, когда оно показывает себя жестоким, суровым, лишенным милосердия и какого бы то ни было сожаления“(гл. 14). „Ho те, — говорит Григорий, — которые усвоили себе тот взгляд и представление, что блаженнейшее существо пребывает только в своих обителях, замкнуто в самом себе, созерцает самого себя, ко всему относится с одинаковым презрением, покой предпочитает попечению обо всем, возникают страдания, когда оно проявляет заботу обо всем, — я не знаю, что сказать о них“(гл. 14). „Если ты, — обращается Григорий к Феопомпу, — имеешь такое мнение о Боге, то это твое дело, а не Божие, так как Он — блаженнейший и щедрый в Своих дарах. Его ты не можешь постигнуть, так как Он не явил тебе Своей нетленной природы, которая превыше всего, если только Он пребывает в том высшем наслаждении, которое прилично Богу, о котором ты утверждал, что оно, по твоему суждению, исключительно прилично Богу, и Бог к нему постоянно возвращается, и в него погружается, так что и Сам ничего не делает и другим ничего не позволяет делать“(гл. 15). „Если ты, увлеченный воображением, хочешь сочинить и нарисовать себе Бога, Который любит Самого Себя, пребывает в своих богатствах, наслаждается Своею славою и не хочет никому оказывать содействия, людьми пренебрегает и отвергает их, лишает помощи блаженнейшего существа, — то какова жестокость по отношению к тем людям, которые, не зная добродетели, погибают массами“(гл. 16)!

Опровержение Григорием этих воззрений сводится к следующим положениям: а) принципиально нельзя отрицать, что Бог вообще может страдать, так как Он безусловно свободен, Своею волею господствует над всем и Своею силою может все совершать. — Он не подчинен никакому закону, никакой необходимости, даже Своей природе, и таким образом, они не могут служить препятствием для Него принять на Себя страдания. Но о страданиях Бога речь могла бы быть только тогда, если бы Он и имел намерение совершить что-нибудь такое, что неполезно и для Него непристойно, и если бы страдание возобладало над Ним; но ни того, ни другого нет, так как Он снисшел добровольно, чтобьт оказать помощь людям, и чрез Свои страдания не потерпел никакого страдания. Кроме того, Бог именно только чрез Свои страдания мог доказать Свое бесстрастие, и так как Он вышел бесстрастным и из страданий, то в страданиях для Него не заключалось никакого унижения. б) Бог действительно мог придти на смерть и претерпеть ее, не будучи поражен ею, так как Он бесстрастен; как бесстрастный, Он всегда тот же, — Он и не вынуждается к тому, чтобы страдать, и в Нем Самом нет основания для того, чтобы страдать; как свободный и ни от чего не зависимый, Он не испытывает ни страха пред страданиями, ни боли от страданий. Он не терпит и никакого стыда от смерти, потому что победил ее и, кроме того, не стремится к суетной славе. Наконец, и жизнь его не была бы жизнью, если бы оиа могла быть потеряна чрез смерть. в) Бог не может стремиться только к покою и блаженству: Бог только в таком случае совершен и бесстрастен, если Он деятелен и заботится о людях, так что при бездеятельном покое Он даже и не мог бы быть назван совершенным; поэтому бездеятельность, при которой Он не мог бы ни открывать Себя людям, ни приносить им совершенно необходимой помощи, исключена по самому существу понятия о совершенном Боге. И действительно, Иисус, Который есть Царь над всем, как существо блаженнейшее и щедрое в Своих благах, пришел, чтобы исцелить тяжкие болезни людей.

С этой точки зрения пришествие Бога на смерть, о чем учат христиане, недостойно Бога и было бы крайним унижением для Него, — эта проповедь, которой могут следовать только дети и безрассудные, представляет собою вздорную басню, достойную смеха. При таких условиях если бы Бог пришел на смерть и претерпел то, что связано с смертью, с его стороны это был бы обман. Очевидно, что таких воззрений нельзя искать в христианских кругах, — бесспорно, они принадлежат последователям языческой философской школы, именно эпикурейской. Кто был Феопомп, которого Григорий называет возлюбленным, мудрым, способным рассуждать непредубежденно и трезво, мы не знаем; но если он держался таких взглядов, как указано, — а это не подлежит сомнению, — то он не был христианином: он был языческим ученым, с которым Григорий неоднократно встречался и беседовал, о чем достаточно говорит то обстоятельство, что Григорий знает о воззрениях Феопомпа больше, чем сколько он высказал в своих вопросах, послуживших поводом для рассуждений Григория. Соответственно с этим построяются и доказательства Григория: в трактате только последние строки носят специально христианский характер, — все остальное произведение представляет чисто философские рассуждения, без применения доказательств из Свящ. Писания; напротив того, многочисленные примеры заимствованы из греческой истории и философии. Поставивши своей задачей обратить Феопомпа к здравому учению истины, автор, очевидно, применяется к точке зрения своего собеседника и приводит только такие доказательства, которые могут быть убедительными и для него. Самая постановка рассуждения приспособлена именно к языческому источнику возражений: Григорий все время говорит только о божественной природе вообще, о божественной сущности, и доказывает, что Бог имеет возможность страдать, только Он не страдает от страданий, не поражается ими, — Ему можно приписать passio, но не его последствия — dolor. Если в конце произведения Григорий говорит о пришествии Иисуса, Который, оставаясь тем, чем был, Своим бесстрастием рассеял страдания и смертных обратил в бессмертных, то эти строки представляют простое утверждение без всякого раскрытия и обоснования и заключают в себе тот факт, который имели в виду оба собеседника в течение всей беседы и который вообще являлся „безумием“с точки зрения образованных язычников. Таким образом, предметом рассуждения в трактате служит самый основной вопрос: возможно ли пришествие Бога на землю для спасения людей, при чем даже не затрагивается способ этого пришествия. Поэтому рассматриваемое произведение должно признать апологией христианства, предназначенной для защиты существенного христианского догмата пред образованными язычниками. Эта апология и по постановке вопроса, и по его разработке коренным образом отличается от апологий II века и отмечает значительный прогресс в этой области, не имея для себя параллелей в II веке [443].

С другой стороны, трактат к Феопомпу был бы непонятным по своей запоздалости литературным явлением и с 20–х годов IV века, когда внимание христианского мира постепенно было захвачено арианством и борьбою с ним, а также разрешением вопросов, возникших в связи с этим догматическим движением; почему в христианской литературе этого времени для него также не оказывается параллелей и аналогий.Несколько напоминают трактат к Феопомпу отдельные выражения в суждениях, высказанных „эранистом“в произведении блаж. Феодорита Έρανιστής ήτοι πολύμορφος, именно в третьем диалоге — ’Απαθής. Когда „православный“сказал, что претерпел страдание Господь наш Иисус Христос, воплотившийся Сын Бога живого, Бог одного существа с родившим Богом, „эранист“сделал вывод, поставленный в форме полувопроса: „итак, Бог претерпел страдание“. „Православный“возразил: „если кo кресту пригвожден бестелесный, то приписывай Божеству страдание; если же Он вочеловечился, восприняв плоть, то почему же ты для страстного допускаешь бесстрастие, а бесстрастное подвергаешь страданию“? „Эранист“и ответ на это заявляет: „но Он для того и плоть принял, чтобы чрез страстное потерпело страдание бесстрастное“, „Православный“заметил: „называешь бесстрастным и приписываешь ему страдания“! „Эранист“: „я сказал, что Он принял плоть, чтобы пострадать“. „Православный“: „если Он имел природу способную к страданию, то и без плоти Он мог бы пострадать, — значит, плоть излишня“. „Эранист“: „Божественная природа бессмертна, смертна же природа плоти; поэтому бессмертная природа соединилась с смертною, чтобы чрез нее вкусить смерть“. „Православный“: „бессмертное по природе не претерпевает смерти даже в соединении с смертным“ [444]. В дальнейшем „эранист“настаивает, что Сын Божий претерпел смерть, и в объяснение того, каким образом бесстрастный и вседовольный Бог после воплощения подвергся страданиям, указывает на божественное всемогущество: „мы научены, что для Бога все возможно“ [445]. „Если бы, — говорит „эранист“, — мы говорили, что Он против воли претерпел страдание, то имело бы законный предлог ваше обвинение против нас. Если же у нас проповедуется и страдание добровольное, и смерть, согласная с его желанием, то следует не обвинять нас, а воспевать преизбыток человеколюбия, ибо восхотев Он пострадал и по Своему изволению приобщился смерти“. На это „православный“возразил: „Господь Бог не желает ничего (такого), что не было бы согласно с его природой, но может — все, чего Он желает, а желает Он только сообразного и приличествующего его собственному естеству“ [446]. Однако не трудно видеть совершенное несходство в самой постановке вопроса в обоих произведениях: в трактате св. Григория ставится вопрос о возможности самого воплощения, так как с этим, по мнению Феопомпа, соединялось унижение и страдания, недопустимые для бесстрастного и блаженного существа; у блаж. Феодорита воплощение Бога Слова предполагается как факт, признаваемый обеими сторонами, причем никто не возбуждает вопроса о непристойности пришествия Бога на землю для спасения людей, — здесь речь идет только о том, к какой природе Воплотившегося — к божественной или человеческой — нужно отнести страдания, какие Он претерпел [447].В. Риссель находит наибольше аналогий к рассматриваемому произведению в творении св. Илария „De Trinitate, “X, 23, где встречаются выражения, почти буквально совпадающие с трактатом „К Феопомпу“, хотя он признает различие в постановке вопроса, так как Иларий распространяет бесстрастие и на человеческую природу и специально именно на человеческое тело. Но в действительности между трактатом „К Феопомпу“и произведением св. Илария еще меньше соприкосновения, чем между этим трактатом и „Эранистом“. В последнем все-таки есть моменты, когда ставится принципиальный вопрос: может ли вообще Бог страдать, — у Илария же мы этого совершенно не видим, хотя несомненно в выражениях и сравнениях сходство значительное. Св. Иларий доказывает, что плоть Христа по самой своей природе является не только чуждой естественных немощей и страданий, но и обладающей божественными свойствами, вследствие чего ей принадлежит естественная бесстрастность. Развивая далее эту мысль, Иларий в De Trinitate, X, 23 пишет: „итак, человек Иисус Христос единородный Бог, чрез плоть и Слово как сын человеческий, так и Сын Божий, воспринял истинного человека по подобию нашего человека, не отступая от Своего Божества; хотя на Него и удары падали, и раны сходили, хотя Он и побоям подвергался и на крест возносился (suspensiо elevaret), — однако все это наносило только натиск (impetum) страдания, но не причиняло боли страдания. Как копье, пронзая воду или поражая огонь, или нанося удар воздуху, конечно, наносит эти страдания, свойственные его природе, так что (в действительности) происходит, что оно пронзает, поражает и ранит; но страдание, нанесенное им, не удерживает своей природы, поскольку несвойственно природе воды быть пронзенной, или огню быть поражаемым, или воздуху чувствовать удары, хотя природе копья свойственно и ранить и поражать и пронзать. Конечно, Господь Иисус Христос страдал, когда пронзался, возносился на крест, распинался, умирал; но страдание, устремляясь на тело Господа, хотя и было страданием, однако не проявляло природы страдания, поскольку, с одной стороны, страдание неистовствовало, выполняя свое мучительное дело, а с другой стороны Сила плоти воспринимала силу неистовствующего против нее мучения без чувства мучения. Без сомнения, плоть Господа имела бы природу нашей боли, если бы наша плоть по природе обладала тем, чтобы утишать волны и ходить по бурным водам и не затрудняться при вхождении, не уступать неустойчивым следам воды, проникать даже в здания и не удерживаться даже препятствием запоров в доме. Но если это было свойственно одной только природе плоти Господней, что Своею силою, Своею душою носилась по волнам, стояла на воде и проходила сквозь здания, то зачем мы о плоти, зачатой от Духа, судим по природе человеческого тела“?Это учение св. Илария об естественной бесстрастности плоти Христовой послужило даже основанием для обвинений его в докетизме [448]. Ho, как видно из приведенной выдержки, оно только отдельными выражениями напоминает трактат .,К Феопомпу"; в самой же сущности раскрываемых взглядов соприкосновения нет: основною темою рассуждений св. Илария является вопрос, какое значение страдания имели в общем строе богочеловеческой жизни Спасителя, — в каком отношении человеческие его „аффекты“стояли к его божественной и абсолютной природе.Совершенно иное отношение наблюдается между трактатом „К Феопомпу“и творениями св. Мефодия Олимпийского: здесь находятся параллели как в мыслях, так и в выражениях. В этом отношении особенно интересны отрывки его сочинения „Против Порфирия“. В одном из них, который надписывается: „Как Сын Божий Христос на короткое и определенное время протяжением тела был окружен, и как, будучи бесстрастным, подвергся страданиям“, он пишет: „у него была на это сила; ибо силе свойственно как сокращаться в малом и уменьшаться, так и расширяться в великом и увеличиваться. Если бы для Него возможно было расширяться в великом и увеличиваться, а сокращаться в малом и уменьшаться невозможно, то Он не был бы силою; ибо, если ты скажешь, что для какой-либо силы одно возможно, а другое невозможно, то ты ограничиваешь ее в том, чтобы ей быть силой, так как она немощна по отношению к тому, что для нее невозможно. И не только это, но Он не будет иметь и какого-либо превосходства Божества по сравнению с изменяющимся; ибо и люди, и ходящие по земле животные, что могут делать, делают, а чего не могут, от того отступают. Посему Сын Божий тем более вместился в человеке, что для него это не было невозможным, и тою же силою и пострадал, пребывая бесстрастным, и умер, даруя бессмертие смертному. Ведь тело, ударяемое или рассекаемое, постольку ударяется или рассекается, поскольку ударяющее ударяет или рассекающее рассекает; ибо удар бывает вследствие сопротивления предмета ударяющему, когда оба они, и действующий и подвергающийся действию, находятся в одинаковом страдании. Ho, конечно, если рассекаемое не будет хотя в малой степени сопротивляться рассекающему, то рассекающее не в состоянии будет рассекать. Так, если какое нибудь тело не будет сопротивляться удару меча, а будет совершенно уступать ему, то действие его останется недействительным, подобно тому как бывает и с тончайшими телами — огнем или воздухом: направленное на них действие твердейших тел разрешается и остается недействительным. Если же огня или воздуха не может ранить или рассечь камень, или железо, или дерево, или что-нибудь другое, чем люди пользуются для убиения друг друга, по причине его неуловимой и тончайшей природы, то не тем ли более Премудрость осталась неуязвимою и бесстрастною, не терпевшею ни от чего никакого зла, хотя она и была вместе с ударяемым и пригвожденным телом, будучи Сама высшею и чистейшею всякой природы после родившего ее Бога“.В другом фрагменте из того же произведения, надписываемом: „Против стыдящихся креста Христова“, читаем: „некоторые и о Боге, применяя к Нему меру собственного настроения, думают, что Он считает достойным похвалы или порицания то же, что и дурные люди, руководясь мнениями человеческими как бы правилом и мерою; но они не понимают по присущему им неразумию, что всякая, без сомнения, тварь нуждается в красоте Божией. Ибо Он Сам, по всецелой и всяческой сущности Своей и природе, Словом Своим все влечет к жизни; ибо желает ли Он благого, Он, будучи благом, останавливается на Самом Себе; вожделенно ли для Него прекрасное, Он, будучи Сам единым прекрасным, взирает на Самого Себя, вменяя в ничто предметы удивления людей. Поистине прекраснейшим и похвальным должно называть то, что Сам Бог признает прекрасным, хотя бы оно унижалось и осмеивалось всеми, а не то, что считают таким люди. Посему, если и этим знамением (т. е. крестом) Он восхотел освободить души от пагубных страстей, постыдив полчища демонов, то должно было принимать, а не злословить, рассматривая сие, как данное для освобождения и разрешения от. уз, уготованных нам за преслушание. Ибо слово пострадало, пригвоздившись ко кресту плотию, чтобы расслабленного заблуждением человека возвести к горнему и божественному величию, древом возвратив его к жизни, которой он прежде был лишен, потому что этим знамением притупляются страдания, так как Он чрез страдания соделался страданием страданий (πάθος παθών διά το παθείν γενόμεμος) и чрез смерть смертию смерти (καί θάνατος διά το θανείν θανάτου), не будучи удержан смертию и сокрушен страданием (ου χειρωθείς υπό θανάτοου ουδέ άλγουνθείς υπο πάθους). Ибо ни страдание не сразило его совершенно, ни смерть не причинила Ему вреда, но в страдательном состоянии Он оставался бесстрастным и в смертном бессмертным, объемля все, что в воздухе и в средине и вверху и соединив смертное с бессмертным Божеством, и смерть окончательно побеждена в знамение бессмертия вознесенной на крест плоти“. [449] В высшей степени важно, что эти разъяснения св. Мефодия о бесстрастном страдании и умерщвлении смерти смертию Христа направляются против тех, которые злословят (δυοφημεΐν) это учение и, следовательно, не принадлежат к христианскому обществу, как и противники Григория. Но еще важнее то, что подобные же выражения повторяются в молитве, которою св. Мефодий заканчивает трактат о воскресении: „Ты послал с неба Твое Слово, наставляющее нас на истину, Которое, будучи бесстрастным, по Твоей воле восприняло эту многострастную плоть, чтобы бесстрастное, ради борьбы чрез страдание сделавшись страданием для страданий, освободило от страданий, и чрез смерть бессмертного оказавшись смертию для смерти, упразднило смерть, чтобы смертное, ради милосердия Твоего, обратилось в бессмертие и страстное в бесстрастие“. [450] Употребление этих выражений в молитве дает возможность предполагать, что они уже ко времени св. Мефодия нашли доступ в литургическое словоупотребление, и что заключающиеся в них мысли составляли достояние церковного богословия [451]. Это подтверждается употреблением подобных выражений в „прибавлении“к сохранившемуся в сирийском переводе произведению Александра Александрийского De anima et corpore [452] и в пасхальных посланиях св. Афанасия Александрийского [453]. Отсюда уже не должно представляться удивительным сходство в выражениях между трактатом „К Феопомпу“и творениями св. Илария и Эранистом блаж. Феодорита: они сделались обычными в церковном словоупотреблении. Но для нашей ближайшей цели важно то обстоятельство, что вопрос о возможности страданий для Бога обсуждался во время св. Мефодия и в близких к нему кругах, и он считал необходимым остановиться на нем в своем произведении, направленном против Порфирия, и хотя у св. Мефодия прямо говорится о крестных страданиях Бога Слова, но в сущности постановка вопроса та же, что и в трактате „К Феопомпу“ [454].Hо мы еще ближе подойдем к разрешению вопроса о возможности происхождения трактата „К Феопомпу“от св. Григория Чудотворца, если обратим внимание на возражения Цельса и опровержение их Оригеном, как они изложены в четвертой книге сочинения „Против Цельса“(§§ 14–15, 17–18). Цельс говорит: „Бог — благ, прекрасен и блажен; Он находится в самых лучших и отменных условиях. Если же Он нисходит к людям, то в этом случае для Него необходимо предполагается изменение: его благость должна обратиться в греховность, его нравственная чистота в нечто постыдное, его блаженство — в несчастье, его совершенство — в величайшую порочность. Кто же пожелает испытать такого рода изменение? Кроме того, таково уж свойство смертной природы, чтобы изменяться и принимать иной вид; бессмертная же природа такова, что она всегда пребывает одной и той же. Во всяком случае Бог не мог принять на Себя такого изменения“. Ориген отвечает: „Это нисхождение возможно для Него и без изменения; вопреки мнению Цельса мы не учим, что оно должно соединяться с переменой его благости в греховность, его нравственной чистоты в нечто постыдное, его блаженства в несчастие, его совершенства в величайшую порочность. Бог пребывает неизменным в Своем Божестве и снисходит до человеческих дел только чрез Свое провидение и домостроительство. A что Бог неизменяем, это мы утверждаем на основании Божественных Писаний… Все они (Эпикур и стоики) своим естественным умом не могли возвыситься до идеи Бога, как существа, совершенно неизменяемого, простого, несложного, неделимого. Но то существо, которое снизошло к людям, было в образе Божием и по любви к человечеству умалило Себя, чтобы таким образом быть понятным для людей. Но отсюда еще не следует, что с Ним произошла перемена от добра в сторону зла, так как Он греха не сотворил, и его нравственная чистота также не изменилась в нечто постыдное, так как Он греха не познал, не перешел Он и из состояния блаженства в состояние бедственное, ибо Он, хотя Себя смирил, но чрез это не потерял ничего из Своего блаженства, так как Он смирил Себя на пользу рода нашего. Также и его высочайшее (нравственное) совершенство отнюдь не превратилось в величайшую порочность, ибо каким образом его благодеяние и человеколюбие могут быть выражением величайшей порочности? Если врач видит все ужасы (болезненного состояния) и осязает гнойные раны, чтобы уврачевать больных, то ужели скажешь ты, что он из доброго изменяется в злого, из прекрасного в постыдного, или что он из состояния благополучия переходит в состояние бедственное? Правда, врач, смотрящий на все ужасы (болезней) и осязающий гнойные раны, не застрахован совершенно от опасности, могущей произойти от соприкосновения с такими вещами; но Тот, Кто является целителем ран наших душ силою Слова Божия, Которое в Нем пребывает, Сам был вне какой-либо опасности. И если Цельс думает, что бессмертный Бог, Слово, не мог воспринять смертного тела и человеческой души без того, чтобы не произошло при этом изменения и преложения, то тогда мы сами научим его, что Слово в Своей сущности всегда пребывает Словом и не испытывает никаких страданий, которые удручают тело или душу. И только, чтобы приспособить Себя к не могущим выносить лучей и сияния Его Божества, Он делается как бы плотью и плотски ведет свои речи до тех пор, пока всякий (сначала) принимающий его в таком виде, а затем поднятый Словом выше, не окажется, наконец, в состоянии — если можно так выразиться — созерцать начальный (и высочайший) его образ… Если бы Цельс уразумел только, что будет с душою в вечной жизни, а также составил бы себе понятие о сущности души и ее происхождении, то он не нашел бы ничего смешного и в том, что Бессмертный вошел в смертное тело“… Кроме того, Цельс говорил, что Бог или действительно изменяется, — как думают христиане, — в смертное тело, чего допустить нельзя, или же Он не изменяется, но только делает так, чтобы смотрящие на Него приходили в уверенность, что Он изменяется, — если же это так, то, значит, Он допускает ложь и обман [455].