Позиция матери Марии, как видим, предполагает открытость по отношению к миру. Она не отворачивается ни от Божьего творения ("природы"), ни от человеческого – культуры. Она пишет, что в творении мира Бог явил Себя как Премудрость и Красота. После миссии Христа нет опасности отождествить эту Красоту и Премудрость (Софию) с Богом. Поскольку христиане знают Бога как Отца, Сына и Св. Духа, они не будут поклоняться Софии (понимаемой как совокупность божественных энергий, которые сами по себе не есть личность) вместо Св. Троицы[353]. Нет для христиан опасности и в человеческом творчестве, ибо им известно, что источник всякого истинного творчества в Боге, и человек–творец не в силах заслонить Бога. Необходимо лишь освободить человеческое творчество от демонических искажений, и тогда не будет возникать желание"преклониться перед гением", ибо все лучшее в творчестве – не от него. Так, отвечая Н. Бердяеву, мать Мария выдвинула своего рода"богословие творчества", которое наряду с"богословием труда"(см. первую и третью главы) является ее оригинальным вкладом в русскую религиозную философию.

Идея"синтеза"светской и церковной культуры постепенно сменяется у матери Марии идеей христианского отношения к жизни и культуре, исходя из евангельских заповедей любви. Разумеется, в небольших статьях на эту тему мать Мария не смогла поднять и раскрыть многие существенные проблемы. Возникает, в частности, вопрос, можно ли относить слова Христа, обращенные к апостолам (Ин. 15, 4–5), к творцам светского искусства? Можно ли сказать, что логосы произведений светской культуры, это – "творческие импульсы", исходящие от Бога, ведь последние – нетварны. Неотчетливо сформулировано у матери Марии и ее понимание характера участия Бога в человеческом творчестве, когда речь идет о светском искусстве. Так ли уж"вторично"участие в"демоническом творчестве"злых духов? Все это требует дальнейших уточнений и разработки, преодолевающих тенденцию к смешению Церкви и культуры, которую мы находим у матери Марии. Необходимо найти истинное место, отведенное светской культуре в домостроительстве Божием, не преувеличивая и не преуменьшая его, и здесь не раз придется обратиться к идеям матери Марии, сделавшей существенный шаг, если не в разрешении, то в постановке данного вопроса.

Если вернуться к антиномии"рождения и творения", то в своих поздних статьях мать Мария разрешает ее через понятие о мистике человекообщения. Любовь к человеку называется ею"вершиной человеческого творчества"[354]. К этой же идее в конечном счете приходит и Бердяев:"Любовь есть не только источник творчества, но сама любовь к ближнему, к человеку есть творчество"[355]. Нет сомнений, что и возвышенные слова о Богородице, которые Н. Бердяев написал в книге"О назначении человека"[356], появились у него не без влияния матери Марии. Таким образом, мы должны говорить не только о влиянии Бердяева на нее, но и (в не меньшей степени) о влиянии матери Марии на Бердяева.

4. Мать Мария о тоталитаризме и демократии

В статьях конца тридцатых годов, посвященных монашеству и аскетизму, мать Мария не раз упоминает о той аскезе, которая является полной противоположностью православной:"Этот особый аскетический тип имеет свои корни не в христианстве, а скорее в восточных религиях… Основное различие заключается в том, во имя чего человек вступает на аскетический путь… Задача [такого] аскетизма определяется принципом накопления природных богатств, развития их, умения их применять. Никакого трансцензуса, никакого наития иной сверхприродной силы он не ждет. Он об этом не думает, в это не верит… Но в этом ограниченном мире природы он знает, что не все использовано, что возможности его огромны, что можно в пределе приобрести и всю власть над всем живущим и существующим… Дело такого оккультного аскета копить, копить, собирать, беречь, растить, упражнять все природные возможности. И на этом пути возможны огромные достижения"[357]. Мать Мария замечает, что такого рода нехристианское, оккультное отношение к аскетизму занесено в христианство"путем древнейших восточных влияний".

Прот. Валентин Асмус напрасно трактует эти слова мари Марии как выпад против практики умного делания древнего восточно–христианского монашества[358]. Мать Мария, мы полагаем, имеет в виду совсем иную духовность (которая, впрочем, как она замечает, может проникать и в христианство). Именно в это время Европа знакомилась с книгой А. Розенберга"Миф XX века", где он, ссылаясь на Мейстера Экхарта, писал:"Любовь, смирение, милосердие, молитва, добрые дела, милость, раскаяние, все это хорошо и полезно, но при одном условии: если сила укрепляет душу, возвышает ее, позволяет ей стать богоподобной… Благородство отдельной, ориентированной на себя души является, следовательно, самой высшей ценностью; ей одной человек должен служить. Мы, сегодняшние, назовем это самым глубоким корнем идеи чести, которая одновременно является идеей в себе, т. е. без какого‑либо отношения к другой ценности"[359].

Мы не можем здесь исследовать, насколько А. Розенберг – главный идеолог нацизма – правильно истолковал Экхарта. Важнее, что именно он у него взял и как понял. Так, в сфере аскетики было подчеркнуто учение о духовной концентрации души, собирающейся в себя из рассеяния в мире:"Это внутреннее дело означает, однако, Царство Небесное"приблизить себе", как это утверждал и требовал от"сильных духом"Иисус"[360]. На этом пути, утверждает Розенберг, душа достигает того, что провозглашает равноценность себя и Бога[361]. Как видим, полемика матери Марии с о. Киприаном Керном (см. Главу I) – только один из контекстов понимания ее идей этого времени, не менее существенным является отталкивание от того, что было названо Розенбергом"нордической духовностью".

Противостояние нацизму началось у матери Марии не со статей против нацистской расовой теории ("Расизм и религия"(1938)), а с полемики против того типа духовности, который культивировался среди нацистской элиты (элементы его мать Мария обнаруживала даже в христианской среде). Впрочем, и в"Расизме и религии"мать Мария ссылается на то, что Розенберг противопоставляет любви, которой учит христианство, честь[362]. Из этой статьи видно, что она была знакома с"Моей борьбой"Гитлера, с писаниями А. Розенберга и некоторых других идеологов нацизма.С"нордической духовностью"у матери Марии были старые счеты. Во"Встречах с Блоком"(1936) она упоминает о своем споре в кружке Вяч. Иванова, когда, пытаясь"защитить Блока", выступила против антропософии Штейнера:"Я спорила против обожествления и абсолютизации человеческой природной силы"[363]. Речь, очевидно, не только о"жизненной силе", но и об абсолютизации человеческой природы, человека как такового. В этих же воспоминаниях описывается, как по просьбе Кузьминой–Караваевой Блок разорвал портрет Штейнера. Теперь, когда мать Мария писала о духовности нацизма, она заметила, что"несомненно влияние (на эту духовность – Г. Б.) штейнерианской антропософии"[364]. Сегодня можно сказать, что хотя штейнерианство – не единственный"оккультный корень"нацизма, но его влияние на нацизм несомненно[365].Вряд ли оставили мать Марию равнодушной и выпады Розенберга против идей Достоевского о"всеобъемлющем человеколюбии"русских и их"любви к страданию"[366], что, по его замечанию, обернулось русской революцией. Впрочем, мать Мария уже и сама писала, что сатане больше не обмануть ее"слезинкой ребенка"(132). В статье"Страдание и Крест"она предупреждала:"Совершенно неприемлемо превозношение страданием, гордость им… Скорбящий не имеет преимущества пред радующимся"[367].Изжив в себе самой"искушение жалостью"(которая, будучи неочищенной, оборачивается саможаленьем), мать Мария могла совершенно свободно судить и о другом искушении – "духа"в отношении плоти. Оба искушения – две стороны одной медали:"Душевности грозят две противоположные опасности: с одной стороны, – она широкая дорога для страстей, а с другой – по ней идет смерть в человеческую душу. Чтобы не дать власти страстям, человек в области своей душевной жизни не должен себе позволять никакого культа"своего", исключительного, якобы самого главного. Чтобы избежать второй опасности, он не должен убивать душевности, а всю ее претворять в орудие любви к другому"[368]. Речь идет о преодолении эгоизма и эгоцентризма во всех их аспектах.Исходя из этого понимания,"нордическая духовность" – это"убитая душевность", такая установка духа, которая ставит в центр себя, свое Я, свою свободу от всего"чувственного". Парадоксальным образом, как показывает мать Мария, таким духом достигается власть над миром,"потому что это то, что покоряет и пленяет мир, спящий мягко и одевающийся пышно, и пьющий и ядущий"[369]. Власть над миром, над всякой плотью, желание контролировать ее зачастую и является внутренней силой такой"духовности". В момент, когда мир поражается"внутренним и внешним неблагополучием"(что случилось в Европе, особенно в Германии, во время экономического кризиса), нашлись те, как заметила мать Мария, кто принял установку на"отрешение"от этого разлагающегося мира[370]. Это прямо соответствовало тому, что писал А. Розенберг о приходе"аристократического идеала личной духовной замкнутости и отрешенности"[371].Мать Мария отдает себе отчет в том, насколько привлекателен этот идеал:"Соблазнительность его в его безграничной чистоте, огромном напряжении, во всем этом обманчивом и влекущем виде святости. В самом деле, что тут скажешь? Как противопоставишь свою теплохладность, свое отсутствие подвига этому огромному и напряженному духу, шагающему уже по вершинам? Как не соблазнишься?"[372]. Ответ матери Марии известен – соблазн преодолевается только другим подвигом не во имя себя (своей души), а во имя Христово – подвигом любви к Богу и ближним. Именно такой подвиг дает истинную свободу в отношении мира.Всей своей духовной установкой, еще до начала Второй мировой войны, мать Мария противостояла нацизму не столько как идеологии, сколько как"цельному мировоззрению", основанному на определенного рода духовности. Отсутствие духовного сопротивления нацизму, мы полагаем, привело многих русских эмигрантов к сотрудничеству с Гитлером, но не потому, что им была близка нацистская идеология (хотя были и такие), а потому, что лежащий в основе этой идеологии"нордический дух"не был им абсолютно чужд. Эта часть эмиграции (по большей части православные), надеялась, что Гитлер освободит Россию от коммунизма, а потом можно будет освободить ее и от немцев. Сталин воспринимался при таком взгляде как большее зло, чем Гитлер. Возможно, он и был"большим злом"(Сталин уничтожал Церковь, сталинизм пережил нацизм и на его совести больше жертв). Однако, ошибкой, как показала история, был сам выбор между двух зол, идея использовать одно зло против другого, которую разделяла часть эмиграции[373].