Алексей Комнин в родстве с зятем, Мелиссином, нашел благовидный предлог к тому, чтобы отказаться от похода в Азию, но действительной причиной, заставлявшей его держаться поближе ко двору и к западным областям Империи, был собственный его замысел, давно[941] уже лелеемый, — выступить претендентом на престол. Основанием для его пре–тендентства был, без сомнения, тот мотив, который позднейшими, благоприятствовавшими Комниным, писателями приводится в его оправдание,[942] а именно: наследственное право на престол, в силу родства с Исааком Комнином и Дуками; Алексей Комнин был родной племянник царствовавшего Исаака Комнина и женат был на Ирине, внучке кесаря Иоанна, дочери Андроника Дуки. Для осуществления замысла Алексей Комнин, в союзе со старшим братом, Исааком, стал подготовлять почву и приобретать приверженцев при дворе, в войске и во влиятельных сферах. При дворе Комнины свили себе уютное гнездо на женской половине, под крылом жены Вотаниата, императрицы Марии, чему, без сомнения, много содействовал дед Алексея Комнина, кесарь Иоанн, пользовавшийся большим уважением и авторитетом в глазах Марии после того, как, благодаря его влиянию, Вотаниат отдал предпочтение Марии перед Евдокией.

За Исаака Комнина выдана была замуж еще при Парапинаке племянница императрицы Марии, потом Алексей Комнин был усыновлен Марией. Эта двойственная связь дала возможность братьям Комниным беспрепятственно посещать Марию, проникать в ее задушевные мысли, утешать в тайных тревогах и, в свою очередь, пользоваться ее услугами.[943] Случилось тогда одно обстоятельство, в сильной степени возбудившее тревогу в Марии и много помогшее Комниным. Старик Вотаниат не имел собственного сына,[944] наследника престола, но был у него пасынок, Константин, сын императрицы Марии от первого ее мужа, Михаила Парапинака. Мария надеялась, что ее сын будет наследником престола, эту мысль поддерживали Комнины и в ее пользу говорили перед Вотаниатом.[945] Но план Вотаниата был другой. У него были родственники, Синадины, очень к нему приверженные и в свою очередь пользовавшиеся большим его расположением. Синадины первые приняли его сторону, когда он выступил соискателем престола. Вотаниат хлопотал о том, чтобы пристроить молодых Синадинов, и не без успеха: дочь Феодула Синадина, приходившуюся ему племянницей, выдал замуж за короля Угрии.[946] Одного из молодых Синадинов Вотаниат стал прочить в преемники себе.[947] Это сильно обеспокоило императрицу Марию, и Комнины обратили ее беспокойство в собственную пользу. Анна Комнина, рассказывая о том, как после вступления на престол ее отца, Алексея, императрице Марии выдана была грамота, которой сын ее, Константин, признан соцарствующим Алексею Комнину, с правом надевать красные туфли и царскую тиару, подписываться на хри–совулах красными чернилами вслед за Алексеем, идти на выходах и быть провозглашаемым во многолетиях вслед за ним, прибавляет: «Говорили, что еще до восстания царица заключила на этот счет договор, чтобы так именно было поступлено с ее сыном».[948] Эта прибавка бросает свет на ту подготовительную работу при дворе, которая предшествовала возмущению Комнина. Комнины, пользуясь тревогой, вызванной планом Вотаниата возвести на престол Синадина, предложили императрице Марии свой план для спасения ее сына, Константина, состоявший в том, что один из Комнинов овладеет престолом и вместе с собой возведет на престол Кон–стантина. В этом смысле заключено было условие. Конечной целью этого плана перед императрицей Марией выставлялось спасение престола для ее сына, остальное было лишь средством, и кандидатура Комнина — делом второстепенным. В действительности, понятно, было наоборот: в руках Комнинов Константин был только орудием, средством заручиться сильной поддержкой при дворе для того, чтобы успешнее выполнить задачу возведения рода Комнинов на престол. Оттого после воцарения Алексея Комнина недолго сохранялась царская обстановка за Марией и ее сыном, Константином: спустя некоторое время Мария, частью добровольно, частью по принуждению, облеклась в монашескую одежду, у ее сына отняты красные туфли и одному Комнину оставлены названия царя и самодержца.[949] Заручившись при дворе содействием императрицы Марии, Комнины не оставили без внимания влиятельных царедворцев и даже низшей прислуги: любезностью, обходительностью, щедрыми подарками и обещаниями они снискали расположение многих; один весьма близкий к Вотаниату сановник, по чину магистр, земляк императрицы Марии (из грузин), сообщал Комниным, с ведома императрицы, весьма важные известия и предостерегал в минуты опасности;[950] даже царский повар, задобренный Комниными, был для них полезен: ставя кушанье на стол, умел шепнуть что–нибудь весьма интересное.[951] Алексей Комнин создал себе сильных приверженцев и в рядах западной армии: войско было к нему привержено как к храброму и искусному полководцу,[952] и было огорчено, когда военачальником во время похода против Мелиссина назначен был вместо Комнина евнух Иоанн,[953] видело в нем не только военачальника, но своего благодетеля, защитника и доброжелателя. Достоверное показание, занесенное в латинские хроники из источника, небезызвестного и Анне Комниной, знакомит нас с приемами, к каким прибегал Алексей Комнин для снискания себе расположения солдат и офицеров. По этому показанию, Вотаниат, которому угрожал поход из Италии Роберта Гвискара, снабдил Алексея Комнина деньгами, с тем чтобы он отправился на Запад, привел в порядок войско и нанял варваров. Алексей, дойдя до Адрианополя, собрал, сколько мог, войска, некоторых воинов, перед которыми считал возможным открыться, богато одарил, многое обещал и взял с них присягу себе на верность. Остальным же не давал жалованья и говорил: «Я вам охотно дал бы, если бы император, согласно своему обещанию, прислал денег; часто я к нему обращался по этому делу и сильно опечален, что до сих пор не присылает». Солдаты ему верили, а он между тем раздавал некоторым из них собственную свою утварь, сосуды, одежду, говоря: «Если бы мне было возможно, я обогатил бы таких умных людей, как вы». Поступая таким образом, он перетянул на свою сторону всех солдат, а потом сказал им: «Пойду–ка я поговорю о вас с императором и принесу вам ваше жалованье».

Войско согласилось, провозгласило его императором и двинулось на Византию.[954] Оказывается, что Алексей Комнин привлекал к себе войско не только военными подвигами и талантами, но также деньгами, обещаниями и искусными речами, смысл которых был тот, что от Вотаниата солдаты ничего не могут получить, что если бы он, Комнин, был на месте Вотаниата, то излил бы на них всевозможные блага. Рассказ грешит, может быть, излишней конкретностью, тем, что в уста Комнина влагает такие, а не иные речи, но по своему существу он едва ли может встретить возражение, потому что не противоречит свидетельству Анны Комнины. Анна, разумеется, обошла молчанием хитрость, употребленную Комнином для привлечения войска, так как это могло скомпрометировать ее отца. Тем не менее ее повествование как бы дополняет рассказ западных историков, знакомит нас с тем, что происходило в промежутке между двумя моментами: отъездом Алексея Комнина из лагеря в столицу и его возвращением к войску. Анна Комнина разъясняет нам, почему отцу ее необходимо было убеждать Вотаниата в своих верноподданнических чувствах, кто были те приверженцы, содействие которых он обеспечил себе, и в какую именно ночь он выехал из Византии.

У Вотаниата было два доверенных лица, славяне по происхождению,[955] Борилл и Герман, которые пользовались его безграничным доверием и были вполне ему преданы.[956] Они, особенно Борилл, человек проницательный и энергичный, зорко охраняя интересы своего патрона, обратили внимание на предприятие Комнинов и предостерегали Вотаниата. Пребывание Алексея Комнина в столице совпало с событием, которое весьма было кстати для Комнинов и дало повод названным советникам Вотаниата усилить свою бдительность. В это самое время турки взяли Кизик. Вотаниат приказал Алексею Комнину как доместику Запада вооружить часть войска и направить против турок. Алексей воспользовался этим, чтобы придвинуть к столице расположенные к себе войска, и разослал приказы. Войска отовсюду стали стекаться по направлению к Византии. Бориллу дело показалось подозрительным: он недоумевал, зачем приведена в движение и направлена на столицу вся армия, когда велено снарядить лишь часть ее. В этом смысле он сделал представление императору. У Алексея Комнина потребовано было объяснение. Комнин дал объяснение довольно правдоподобное, хотя натянутое, а именно, что в данном случае действует оптический обман, солдаты поднимаются с разных мест и, благодаря разбросанности, людям несведущим кажется, что их очень много; факт движения войска к столице Комнин отвергнул. Как бы то ни было, этот эпизод должен был убедить Комнина, что Борилл и Герман начинают не без успеха проникать в его планы. Борилл и Герман в свою очередь пришли к убеждению, что дело находится в таком положении, когда необходимо принять решительные меры. Анна Комнина уверяет, что они рискнули на свой страх и риск арестовать Исаака и Алексея Комнинов и ослепить их, дополняя свое показание еще сведением, что оба славянина заботились при этом не о царе, а о самих себе, так как Борилл сам домогался царства, Герман же помогал ему. Уверение Анны мы вправе считать преувеличением, допущенным с целью оправдать поведение отца. В нем верна лишь основная мысль, что славяне сознали необходимость и решились действовать, — Комниным грозила опасность. Неизвестный по имени[957] магистр, из грузин, донес Комниным об опасности. Тогда и они увидели, что необходимо приступить к действиям. Алексей Комнин отправился к армянину Пакуриану и обещал ему сан доместика, если поможет вступить на престол; получив согласие Пакуриана, он отправился к норманну Убертопулу и от него тоже заручился клятвенным обещанием помощи. Затем Алексей и брат его, Исаак, отправились во Влахернский дворец, выбрали себе в царских конюшнях лучших лошадей, остальным подрубили задние ноги, чтобы пресечь возможность погони, и поспешили ускакать из столицы, склонив еще перед выездом свояка, Георгия Палеолога, следовать за ними. Выезд Комнинов из столицы совершился ночью с воскресенья на понедельник сырной недели,[958] т. е. с 7 на 8 февраля 1081 г. После выезда Комнины сочли необходимым известить еще одного из своих приверженцев: послан был гонец к деду жены Алексея, кесарю Иоанну Дуке, с приглашением спешить на сборное место. Кесарь Иоанн немедленно последовал зову и оказал неоценимые услуги: добыл для них денег и, встретив случайно у реки Гебра (Марица) отряд угров, нанял их на службу Комниным. После соединения с Комни–ными в дальнейшем ходе их предприятия Иоанн являлся на выручку в самых критических случаях.[959]

Сборным пунктом было назначено фракийское селение Цурулл, куда успело сойтись по приказам доместика войско: сюда съехались все, и кесарь Иоанн с внуками, Михаилом и Иоанном (сыновьями Андроника), и Георгий Палеолог; отсюда уже двинулись к Византии. Первым вопросом, который предстояло решить, было избрание императора; необходимо было отдать предпочтение которому–нибудь из братьев Комнинов, Исааку или Алексею. Избрание было пустой формальностью, выполненной лишь с целью не обидеть старшего брата. Предпочтение младшего брата, Алексея, было делом предрешенным; на его стороне стояла армия, еще раньше им предрасположенная, им заключено было условие с Паку–рианом и Убертопулом, наконец, кесарь Иоанн с внуками и Георгий Палеолог узами родства были связаны с Алексеем и единодушно действовали в его пользу. Алексей Комнин был провозглашен императором. Войско, с претендентом во главе, шло в Византию весьма медленно: весь Великий пост прошел, прежде чем оно приблизилось к стенам столицы. Это время посвящено было Алексеем Комнином увеличению военных сил и денежных средств. Для приобретения того и другого он обращался к правителям разных областей. Некоторые удовлетворяли его требованиям, другие отказывали. К числу последних принадлежал Георгий Монома–хат, дука Диррахия, преемник по должности Никифора Василакия. Он считался другом Алексея Комнина, и потому, вскоре после ослепления Василакия, Борилл и Герман, тогда уже подозрительно посматривавшие на Комнина, постарались его удалить из столицы под предлогом почетного назначения. Алексей Комнин, выступив претендентом, по старой дружбе попросил у Мономаха субсидии. Но тот ответил, что дружбу он и впредь сохранит, но из друга превратится в слугу лишь тогда, когда Комнин взойдет на престол, а до тех пор намерен верно служить Вотаниату, которому присягнул. Время, предшествовавшее осаде столицы, занято было сверх того переговорами с другим претендентом, сидевшим около Дамалиса, Никифором Мелиссином. Мелиссин через послов предлагал Алексею Комнину действовать сообща и разделить управление Империей на две части: себе оставлял Восток, Алексею предоставлял Запад. Комнин не согласился на это предложение и объявил, что может лишь дать Мелис–сину звание кесаря и город Фессалонику для жительства; на этом дело было решено.[960] В конце марта войско Алексея Комнина, состоявшее из разного сброда, из греков и иностранцев, подошло к стенам Византии. Наружная стена столицы была охраняема бессмертными, варягами и немцами, на внутренней стояли случайно набранные ратники из горожан. Кесарь Иоанн подал Комнину мысль войти в переговоры с начальником[961] немецкого отряда, охранявшего одну из надворотных[962] башен наружной стены. Переговоры удались: немец сдался на подкуп. Когда осаждавшие подошли к стене с лестницами и находившиеся на стене воины стали защищаться, немцы сверху, с башни, принялись стрелять в защитников и принудили их удалиться. Георгий Палеолог с несколькими товарищами немедленно проник вовнутрь, запоры были сняты, ворота открыты, и войско Комнина беспорядочной толпой устремилось в город, потому что ворота внутренней стены не представляли препятствия: стоявшие на ней горожане, с военным делом незнакомые, не оказали сопротивления и, соскочив, бросились бежать. Это происходило 1 апреля, в четверг Страстной недели, утром.[963] Сбродное войско Комнина рассеялось по городу и начался грабеж и насилия, доходившие до того, что не были пощажены храмы и не уважена стыдливость жен, дев и монахинь. Всякий заботился о добыче и удовлетворении низких инстинктов, причем отличались не одни варвары, но и греки. Претендент был забыт, всеми покинут и при некоторой смелости и расторопности со стороны Вотаниата легко мог быть захвачен. Но обескураженный старик не подумал об этом. Считая свое дело проигранным, он хотел спасти хоть что–нибудь. Сначало он думал вступить в соглашение со стоявшим на другой стороне пролива Мелис–сином, чтобы с его помощью вытеснить Комнина. Снаряжен был уже флот и один из приближенных Вотаниата отправился послом, но Георгий Палеолог вовремя это заметил и разрушил предприятие, убедив матросов и гребцов принять сторону Комнина. Потом Вотаниат отправил к Комнину Никифора Палеолога (отца упомянутого Георгия), который держал сторону Вотаниата в то самое время, как его сын был на противной стороне. Никифор Палеолог предложил Алексею Комнину от имени Вотаниата быть его нареченным сыном и взять в свои руки все управление государством: себе Вотаниат оставлял только титул царя, обычное царям приветствие, пурпурные туфли и помещение во дворце. Комнин готов был склониться на это предложение, но тут подоспел кесарь Иоанн и сердито заметил, что это предложение было бы уместно до взятия города, а теперь старику остается только сойти с престола и позаботиться о спасении души. Один Борилл сохранил присутствие духа и здравый взгляд на вещи: он видел, что в разгар грабежа, когда все войско, кроме немногих родственников, оставило претендента, ничего не стоит его уничтожить; он собрал военный отряд из варягов и так называемых хоматинцев и ожидал только разрешения от Вотаниата, чтобы приступить к делу. В истории претен–дентства Комнина это был самый опасный момент; но и тут спас мужа своей внучки кесарь Иоанн. Пользуясь дружескими отношениями с патриархом Косьмой, он побудил его употребить всю силу иерархического авторитета, чтобы отклонить междоусобие и резню. Косьма своими убеждениями достиг того, что Вотаниат не дал разрешения на вооруженное сопротивление и, к великой досаде Борилла, отправившись в храм Св. Софии, отрекся от престола, который занимал три года;[964] из храма он был перевезен в монастырь Перивлепт, которого был вторым ктитором (после первого, Романа Аргира, основавшего монастырь), и здесь пострижен в монашество. Алексей Комнин занял дворец и в первый день Пасхи, 4 апреля 1081 г., был венчан на царство, после чего прекратилось и разграбление Византии, продолжавшееся целых три дня.[965]

Глава третья

Основой византийской государственности была идея авторитета, полного подчинения человеческой личности государству, частного общему. Применение этой идеи отразилось в Византии крайностями централизации: интересы государства сузились, из провинций перешли в столицу, из столицы во дворец и здесь воплотились в лице императора. Развитие власти византийских императоров было неразрывно связано с развитием централизации, для которой прочный фундамент заложен был еще в конце III и начале IV в. и которая к XI в. сделала большие успехи.Нельзя, однако же, назвать вполне правильным то мнение, по которому власть византийских императоров была абсолютна, не знала никаких сдержек ни в теории, ни на практике.[966] Правда, император в представлении византийцев рисовался как неограниченный монарх, имеющий возможность не стесняться законами, нарушать их по побуждениям личного каприза; но нарушая законы, он поступал как тиран,[967] и действия его не считались одобрительными. Возможность фактическая не была еще законным правом. С юридической точки зрения император был не нарушителем законов, а их покровителем и защитником: он — верховный законодатель и управитель, общее благо подданных, не знающий лицеприятия в раздаянии благодеяний, ни гнева в наказании, беспристрастный мздо–воздаятель, воздающий каждому по заслугам, поддерживающий, прежде всего, предписания священных книг, затем постановления семи Соборов и, наконец, вообще римские законы.[968] Со стороны фактического обнаружения власти император был обставлен если не прямыми, то косвенными ограничениями, которые находились в связи с двумя особенностями политического устройства, во–первых, с отсутствием определенного, признанного законом порядка престолонаследия, во–вторых, с византийским консерватизмом, и в частности консерватизмом формы.В этом отношении византийский формализм, повлекший за собой чрезвычайное развитие церемоний, внешних отличий и титулов, не есть что–нибудь лишенное всякого значения, как обыкновенно думают; все эти церемонии, отличия и титулы имели свой смысл и свое место в политическом строе государства. Частнейшее рассмотрение вопроса об отсутствии порядка престолонаследия и вытекавших отсюда последствиях, а также о внешних, формальных условиях обнаружения императорской власти даст нам возможность ближе познакомиться с положением византийских императоров.Отсутствие закономерного порядка престолонаследия вело к крайней неопределенности положения византийских императоров. Занятие престола известным человеком составляло благоприятный прецедент для членов его рода, особенно для детей, рожденных, согласно закону Константина Великого, возобновленному Василием I Македонянином, в порфирной комнате (лорфироуёууфш), — оно воспитывало в народе привычку к династии, вырабатывало своего рода легитимизм. Но вполне надежной гарантии оно не давало даже в том случае, если престол долгое время находился в руках одной династии, как например Македонской, владевшей престолом 189 лет. Ни один император не мог считать себя вполне обеспеченным на троне; из общего числа лиц, занимавших престол и причастных к императорской власти, добрая половина окончила жизнь насильственным образом.[969] Перевороты были беспрерывны, и нигде не было такого обилия претендентов на престол, как в Византии. Редкая фамилия, редкий выдающийся деятель отказывался в глубине души от надежды облечься в пурпур. В наше время шарлатаны эксплуатируют легковерие людей, предсказывая им богатство и успех в семейной и общественной жизни, а в то время пророчили легковерным императорский престол, и пророчества часто сбывались. Смелый и энергичный человек иногда поневоле даже должен был обращать взоры на престол, так как своими качествами и подвигами возбуждал подозрение в стремлении к узурпации и через это подвергался личной и имущественной опасности, от которой мог избавиться, только взойдя на престол. Людей решительных должно было еще останавливать то обстоятельство, что восстание против царствующего государя, помазанника Божия, считалось отступничеством (апостасией) и каралось анафемой.[970] Но Церковь, охранявшая таким образом престол от узурпаторов, провозгласила вместе с тем устами патриарха Полиевкта, короновавшего Цимисхия, принцип, что помазание на царство смывает грехи. После того следовало ли задумываться перед анафемой и цареубийством, если анафематствованный и убийца в случае удачи получал очищение грехов? Разумеется, здравое нравственное чувство не мирилось с вытекавшим отсюда результатом; Михаил Пафлагон, заподозренный в цареубийстве, в глазах общественного мнения до конца своей жизни носил на челе печать преступления. Но в государстве, где процветал формализм, и у людей, интерес которых заставлял мириться с формальным оправданием, общечеловеческая нравственность не всегда была регулятором нравственных поступков.При отсутствии закона, дававшего право на престол, признавался и имел силу один лишь факт, и государи заботились о том, чтобы предвосхитить факт в свою пользу. Средствами к тому были: а) система сотоварищества и б) избрание и назначение преемника престола царствующим государем. Оба способа иногда объединялись, оба основывались на императорской воле.В XI в. практиковались как система сотоварищества, так и способ замещения престола по избранию и назначению царствующего императора, причем иногда прибегали даже к подлогам, только бы доказать, что преемник престола вступил на престол по воле своего предшественника. Константин VIII был коронован и считался сотоварищем Василия II, носил вместе с братом титул царя; после его смерти вновь коронован и сделался самодержавным.[971] Перед смертью он избрал себе преемником Романа III, который сочетался с Зоей и был коронован патриархом Алексием. Власть Романа основывалась, таким образом, не только на родстве с Македонским домом, но и на воле императора Константина. Михаил IV вступил на престол и был коронован патриархом Алексием как муж Зои, следовательно, по праву родства и избрания Зоей. Но избрание женой предшественника, а не им самим, считалось недостаточным и был поэтому разослан манифест, в котором (фальшиво) утверждалось, что Михаил IV избран еще при жизни Романа, по его воле.[972] Михаил Калафат был усыновлен Зоей, заблаговременно связан с Македонским домом узами искусственного родства. По смерти Михаила IV он избран на престол Зоей как ее соправитель и был коронован[973] патриархом Алексием, но сверх того еще при жизни Пафлагона, удалившегося в монастырь, его братья, главным образом Иоанн Орфанотроф, подделали от имени императора грамоту, в силу которой Калафат занял во дворце место своего августейшего дяди.[974] С первого взгляда может показаться, что содержанием грамоты был призыв Калафата ко двору — Калафат не пользовался милостями Пафлагона, держался в удалении,[975] и грамота открывала ему двери туда, куда вход ему был прегражден. Но эта цель представляется слишком незначительной, чтобы из–за нее пафлагоняне решились на подлог; Калафат мог быть призван ко двору без всяких предосторожностей, как скоро удалился Михаил IV, антипатия которого была причиной устранения Калафата и выселения из Константинополя загород.Константин Мономах был избран на престол Зоей и женился на ней, имел таким образом за собой и родство, и волю старшей из царствовавших после низвержения Калафата императриц. Он был коронован патриархом Алексием[976] и стал управлять в сотовариществе с Зоей и Феодорой, которые носили царский титул. Мономах хотел назначить себе преемника, и только предусмотрительность партии Феодоры и смерть помешали его намерению. Воцарившаяся после Мономаха Феодора еще при жизни назначила себе преемником Стратиотика, который и был коронован Ке–рулларием, прежде чем умерла императрица. Насильственным образом вступивший на престол после Стратиотика и венчанный патриархом Керулларием Исаак Комнин назначил при жизни своим преемником, хотя и неформально, Константина Дуку, который был коронован Лихудом.[977] Константин Дука, у которого были сыновья, имел полную возможность применить систему сотоварищества. Младший сын, порфирородный Константин, еще в пеленках украшен царским титулом, старший, Михаил, рожденный до вступления отца на престол, был коронован спустя несколько времени после воцарения Константина Дуки.[978] Диоген, вступивший на престол по избранию Евдокии как ее муж, был коронован Ксифилином и обязан договором поддерживать систему сотоварищества: его пасынки — Михаил, Андроник и Константин — носили титул царей, а когда у Диогена родился от Евдокии сын, то и его Диоген приобщил к сотовариществу, почему прилагается к нему титул царя.[979] Сын Михаила Парапинака, Константин Порфирородный, был коронован в пеленках[980] при жизни отца. Никифор Вотаниат, получив венец из рук патриарха Косьмы, счел нужным обосновать свою власть на браке с Марией, женой низвергнутого Парапинака, которая по прежним примерам (Зои и Евдокии) могла избранному ею мужу передать престол. Вотаниат предполагал назначить при своей жизни преемником себе Синадина; но это ему не удалось. Алексей Комнин, предварительно соединившись узами искусственного родства с императрицей, его усыновившей, и заключив договор, обеспечивавший ее санкцию в случае успеха, низвергнул Вотаниата и был коронован патриархом Косьмой.[981]