Въ научно–богословскомъ отношении не безынтересно здесь отметить прежде всего тотъ фактъ, что первый въ истории церкви соборъ, которому усвоенъ былъ авторитетъ вселенности, нашелъ нужнымъ для выражения церковнаго веросознания воспользоваться не оборотомъ библейскимъ, но терминами, составляющими продуктъ древнеклассической философской мысли. На знамени православия онъ начерталъ слова, не встречающияся въ Библии, не освященныя ея примеромъ, заимствованныя изъ области языческой литературы. — Такая постановка дела на никейскомъ соборе ближайшимъ образомъ объясняется историческими задачами собора, его борьбою съ арианствомъ; она вызывалась невозможностью подыскать въ Библии такую формулу, которая не поддавалась бы дву–смысленнымъ перетолкованиямъ въ противномъ православии духе, и въ совершенстве выражали бы собой учение церкви. Опиравшаяся не столько на богословския, сколько на метафизичфския основания, арианская доктрина и для своего опровержения требовала того же оружия, какимъ она сама нападала на церковное предание. He уступая необходимости и вводя въ символъ слова, взятыя съ языка науки, никейские отцы не делали этимъ чего–либо новаго, неизвестнаго церковному преданию, и не выходили за рамки унаследованнаго отъ прежнихъ временъ. Въ древней церкви, какъ мы видели, ихъ приемъ имелъ целый рядъ прецедентовъ и только подтверждалъ и узаконялъ собой то, что издавна стало общимъ правиломъ въ изследовании вопросовъ вере.

Изъ памятниковъ христианской письменности эти, заимствованные у светской науки, термины, незаметно и очень рано начали перебираться въ официальные документы церкви, — въ символы и вероизложения, и въ некоторыхъ случаяхъ приобретали такое значение, что становились отличительнымъ признакомъ правоверия. Такъ, напр., символъ Григория Чудотворца, одинъ изъ замечательнейшихъ символовъ древней церкви, явленный ему, по преданию, въ видении, не менее, чемъ на половину состоитъ изъ терминовъ метафизическихъ, принадлежащихъ области философии; такого же характера и изложение веры, представленное шестью восточными епископами на антиохийскомъ соборе противъ Павла самосатскаго. Благодаря этому процессу, въ христианскомъ богословии еще задолго до перваго вселенскаго собора выработалась терминология, независимая отъ языка библии и ведущая свое начало отъ светской науки. Она успела здесь акклиматизироваться, потеряла прежнее языческое значение и сроднилась съ духомъ новой религии. Такимъ образомъ форма, въ какой отлилась догматическая деятельность l–го вселенскаго собора, была подготовлена въ церкви давно; собору оставалось только разобраться въ наследии, полученномъ отъ древности, и взять изъ него то, что оказывалось наиболее пригоднымъ для его целей. Отсюда видно, что отцовъ никейскаго собора, отдавшихъ въ своемъ симводе предпочтение выражениямъ не библейскимъ, нельзя обвинять ни въ новшестве, въ чемъ ихъ упрекаетъ Гарнакъ, ни въ какомъ–то положительномъ революционерстве, какъ это мы находимъ у английскаго изследователя истории арианства Гуоткина. Все, что сделалъ соборъ, состояло въ томъ, что внося въ символъ вселенской веры слова, усвоенныя съ языка науки, онъ торжественно засвидетельствовалъ законность применения къ области веры научныхъ приемовъ изследования, наглядно призналъ и освятилъ право разума на участие въ решении недоумений веры.

Поставивъ средоточиемъ своего изложения веры термины: εκ ουσίας и όμοούσιος, соборъ этимъ самымъ обязывался дать имъ необходимыя объяснения, установить за ними твердый и неизменный смыслъ. И соборъ, действительно, выполнилъ это обязательство. «Когда объявленно было изложение, — пишетъ Евсевий кесарийский къ своей пастве, — мы не оставили безъ тщательнаго изведывания, какъ надо понимать выражения : έκ ούσίας του πατρός и ρμοονοιος, по сему поводу были даваемы вопросы и ответы и смыслъ словъ былъ внимательно разсмотренъ». Къ сожалению Евсевий кесарийский не сохранилъ намъ изве–стий ο самомъ ходе этого «изведывания» и потому въ решении вопроса ο томъ, какия представления соединялисъ этими терминами разныя группы участниковъ собора, мы должны довольствоваться косвенными данными, которыя, впрочемъ, бросаютъ довольно яркий светъ на дело. Что касается до слова «εκ ούαίας», тο здесь важно обратить внимание на тотъ пунктъ, какъ понимали никейские отцы это слово по сравнению съ другимъ, близкимъ къ нему по значению словомъ «υπόστασις» употребленномъ отцами въ анафематизмахъ символа? разсматривали ли они эти слова, какъ два различныхъ понятия, или сливали ихъ вместе? Въ современномъ намъ богословии термины: оυσιαа и ίπόσταις имеютъ строго определенные смыслъ и употребление; ούαία означаетъ собой родовое понятие, τό κοινόν, a въ приложении къ Божеству—единое Его существо; υлоστασις же есть лицо или отдельный индивидуумъ, τόΐδιον, владеющее этимъ существомъ. Но такая выработанная терминология есть продуктъ позднейшаго времени; она появилась после никейскаго собора и въ христианскомъ богословии упрочена была трудами каппадокийскихъ отцовъ. Ни светская языческая наука, ни древнейщее доникейское богословие не знали этой терминологии. Въ греческой литературе ύπόστασις, сообразно коренному своему значению весьма близко подходило къ слову «ούσία и считалосьсъ нимъ взаимнозаменимымъ; въ первоначальномъ, конкретномъ смысле оно имело различныя значения; такъ какъ, напр., въ речи у иезекииля: ύπόστασις οϊκου означаетъ фундаментъ дома (43, 11), у Полибия оно употребляется въ смысле: начала, исходнаго пункта трактата, у Аристотеля даже въ значении : отстоевъ ( ύπόστασις η γενομένη έκ της πλΰσεως)— отстои, получившиеся отъ мытья». Ho въ специально философскомъ употреблении слово „ ύπόστασις означало существенную сторону предмета, основу его бытия, то–есть, оказывалось синонимичнымъ слову ουσία; такъ у Аристотеля выражение «по ипостаси, ипостасно» всегда противополагается выражению: «по видимости κατ ίμφασιν) и отмечаетъ существенный признакъ вещи; точно также Филонъ выражается следующимъ образомъ: «сияние (света) не имеетъ собственной ипостаси, но раждается изъ пламени». Это понимание термина ύπόστασις сближающее его со словомъ ούσία, осталось навсегда господствующимъ въ языческой философской литературе; «школа светскихъ наукъ, — писалъ Иеронимъ въ 70–хъ годахъ IV века, — не знаетъ иного значения слово ипостась, какъ только сущность». Характерно также свидетельетво Сократа. «Греческие излагатели эллинской философии, — пишетъ онь, — слово «сущность» определили различнымъ образомъ, объ ипостаси же совсемъ не упомянули. Ириней грамматикъ въ своемъ изследовании объ аттической речи (κατά στοιχείον άττικιστή) Называтъ это слово варварскимъ (βάρβαρον), потому что это нельзя найти ниуодного древняго писателя, а если оно и употребляется у кого–нибудь, то не въ томъ смысле, въ какомъ оно принимается теперь. Такъ, у Софокла ипостась означаетъ засаду (ενεδραν). У Менандра, тоже составителя комедий, ипостасью называются дрожжи, отстоявшияся въ сосуде вина. Но хотя древние философы это выражение и не употребляли, однако нужно знать, что новейшие часто пользуются выражениемъ (λέξιν) «ипостась» вместо «сущности». Это писано уже въ V веке. — Въ такомъ же значении слово ипостась перешло и въ христианскую письменность; въ четырехъ местахъ Новаго Завета (2 Кор. 9, 4; 11,17; Евр. 1, з, 11,1), где встречается это слово, оно вполне можетъ быть заменено посредствомъ ονσία, древние же церковные писатели не делаютъ никакого различия между этими терминами и пользуются ими, какъ совершенно тожественными по смыслу; такъ, напр., у Тациана находятся такия выражения: «Богъ есть ипостась всего или ипостась плотской материи, т. — е. сущность или существо плотской материи. Есть все основания полагать, что и отцы перваго вселенскаго собора принимали слова «ипостась и сущность» въ качестве равнозначащихъ и совсемъ не подозревали того различия между ними, какое внесено было позднейшей литературой. Свидетелемъ за это является никто другой, какъ самый видный защитникъ никейскаго собора, Афанасий александрийский, остававшийся всегда вернымъ богословскому духу собора. Во всехъ, несомненно подлинныхъ, сочиненияхъ нельзя указать ни одного места, где бы слово ονσία имело иное значение, чемъ ипостась, где предполагалось бы какое–либо заметное различие между ними. Въ одномъ изъ своихъ посланий, написанномъ 35 летъ спустя после никейскаго собора, онъ прямо заявляетъ, что «ипостась есть сущность и не иное что обозначаетъ, какъ самое существо». Ha одной почве съ Афанасиемъ стояло и все старое поколение никейцевъ; когда къ 60–мъ годамъ IV–го века въ церкви замечено было разноречие въ употреблении словъ «сущность и ипостась», при чемъ, одни изъ епископовъ удерживали за ними прежний безразличный смыслъ, а другие понимали ипостась въ значении лица и учили ο трехъ ипостасяхъ въ Боге, то представители стараго поколения никейцевъ отнеслись къ последнимъ не вполне одобрительно. Въ 362–мъ году по этому поводу составился въ Александрии подъ председательствомъ Афанасия александрийскаго особый соборъ, который и взялъ на себя задачу выяснить разноречивую терминологию. На соборе обнаружилось, что какъ те, которые учили объ одной ипостаси въ Божестве, такъ и те, которые признавали три ипостаси, расходились только въ словахъ, но въ разумении догмата были согласны между собою, ибо они различно понимали слово «ипостась». Первые отожествляли его съ сущностью, вторые же обозначали имъ понятие лица. Соборъ техъ и другихъ призналъ одинаково православными, однако на принимавшихъ три ипостаси онъ взглянулъ, какъ на такихъ людей, которые поднимаютъ вопросы, не затронутые въ Никее и, поэтому, въ своемъ окончательномъ постановлении рекомендовалъ довольствоваться выражениями, указаяными соборомъ 318–ти отцовъ. Значитъ, по воззрениямъ александрийскаго собора, никейские отцы не установили техническаго различия между терминами ипостась и ονσία и подобно древнейшимъ богословамъ, понимали ихъ въ качестве взаимнозаменимыхъ.

Изъ этого смешаннаго употребления словъ сущность и ипостась хорошо уясняетея та догматическая мысль, какую хотели высказать отцы, внося въ символъ выражение: «εκ ούσίας τον πατρός—рожденнаго… изъ сущности Отца». Никейские отцы въ учении ο Триединомъ Боге, очевидно, следовали приемамъ до–никейской школы богослововъ, у которыхъ догматъ ο Троице раскрывался не въ систематическомъ, а въ генетическомъ порядке. Излагая учение ο Троице, доникейские богословы выходили не изъ понятия о существе Божиемъ, какъ это делается теперь, а изъ понятия ο Боге Отце; въ до–никейской догматике, можно сказать, вполне отсутствовалъ тотъ трактатъ, который разсуждаетъ ο существе Божиемъ и его свойствахъ. Съ точки зрения до–никейскихъ богослововъ существо Божие и есть Самъ Богъ Отецъ; Отецъ вполне и всецело владеетъ этимъ существомъ, а затемъ, отсюда, изъ этого существа Отца рождается Сынъ, который также всецело обладаетъ Божиимъ существомъ, такъ что не все три Лица вместе имеютъ одно существо, но каждая изъ ипостасей есть весь Богъ, и существо принадлежитъ каждой всецело. Вследствие этого, когда никейские отцы говорили, что Сынъ рожденъ отъ Отца, то этимъ самымъ они и хотели сказать, что Онъ рожденъ изъ существа Отца, т. — е. изъ существа Божия, которое и есть Отецъ. Вводя въ символъ нарочитое пояснение выражения «отъ Отца», т. — е. изъ сущности Отца, — пояснение, которое разумелось само собой, они имели въ виду исключительно полемическия цели — желание предотвратить возможность произвольнаго перетолкования словъ «отъ Отца». Ихъ добавление: εκ ούσίας τον πατρός прямо направлялось противъ арианства и осуждало его учение ο тварности Сына, ο происхождении Его изъ несущаго. Строго говоря, одного этого добавления и было достаточно для того, чтобы разъ навсегда опровергнуть арианскую ересь. Но будучи весьма пригоднымъ въ видахъ борьбы съ арианетвомъ, терминъ εκ ούσιας оказывалея недостаточнымъ для выражения положительнаго учения церкви ο Сыне Божиемъ. Взятый въ отдельности, вне связи съ другими атрибутами Сына Божия, онъ утверждалъ только то, что Сыну свойственно существо Отца, но еще ни слова не говорилъ ο томъ, въ какой мере это существо присуще Сыну. Рождаясь изъ существа Отца, Сынъ могъ владеть но всецело, а только частыо существа Отца и вследствие этого оказался бы неравенъ Отцу; такъ, напр., и училъ Тертуллианъ, называвший Сына portio aliquanda Dei—некоторая доля Отца. Устраняя арианскую идею тварности Сына, терминъ εκ ούσίας самъ по себе не устранялъ субор–динациональныхъ представлений ο Сыне, весьма распространившихся на Востоке после Оригена и требовалъ для себя положительнаго дополнения. Такимъ необходимымъ дополнениемъ и логическимъ завершениемъ дела никейскихъ отцовъ и явилось слово: όμοούσιος, въ положительномъ смысле определившее собой то, что отрицательно содержалось въ εκ ούσίας.. Это показываетъ, что изъ двухъ центральныхъ выражений, внесенныхъ отцами въ символъ, слову ομοούσιος принадлежитъ первенствующее догмати–ческое значение. Афанасий александрийский считалъ это слово достаточнымъ для опровержения не только арианства, но и всехъ ересей, когда–либо бывшихъ или имеющихъ быть въ церкви. И действительно, въ церковной догматике оно навсегда сохранило за собой передовое место. Его подтвердилъ 2–й вселенекий соборъ и внесъ въ свой символъ, принятый всею вселенскою церковью, Между темъ, какъ. „ εκ ούσίας τον πατρός было отввргнуто константинопольскими отцами и исчезло съ богословскаго языка.

Что же значитъ собой это слово: όμοοίαιος? Для выяснения значения слова: ομooύσιoς собственно съ филологической стороны имеется очень длинный рядъ аналогий въ другихъ греческихъ прилагательныхъ, начинающихся съ частицы όμό. Во всехъ подобнаго рода словахъ частица όμό указываетъ на общность владения какимъ–либо предметомъ или качествомъ, свойственную несколькимъ субъектамъ; όμοπάτριος—человекъ, происходящий отъ одного и того же отца с другим каким–либо лицом; ομογενής два или несколько лицъ принадлежащихъ одному и тому же роду и т. д. Отсюда слово и «όμοουσιος» будетъ означать такихъ субъектовъ, которые обладаютъ одинаковою сущностью и буквально можетъ быть переведено по–русски словомъ —сосущный. Но такъ какъ въ Боге, по самому понятию ο Немъ, мыслимо только конкретное единство существа, а не собирательное, разделенное между, многими субъектами, то въ приложении къ лицамъ Божества слово όμοουσιος должно указывать не только одинаковость ихъ существа, но и реальное его тожеетво. Такъ, напр., все люди единосущны другь другу,однако общность ихъ существа не есть нечто данное конкрфтно; она достигается умозрительно посредствомъ тожества определений. Въ Боге же, напротивъ, единое существо дано конкретно и составляетъ реальное, а не логически только усматриваемое состояние ипостасей. Значитъ, въ применение къ Божескому сущеетву όμοουσιος свидетельствуетъ ο томъ, что то же самое единое существо, которое есть въ Отце, принадлежитъ и Сыну, то есть, необходимо ведетъ къ мысли ο реальномъ единстве Сына по существу съ Отцомъ. Отожествляя Сына по существу съ Отцомъ, слово όμοουσιος вместе съ темъ содержитъ въ себе указание и на различие между ними, предполагаетъ въ нихъ двухъ самостоятельныхъ субъектовъ, владеющихъ одною сущностью. Въ этомъ лежитъ значение частицы ομό и преимущество термина μοουσιος предъ другими, близко подходящими къ нему терминами. Никейские отцы не назвали ни Сына μονοϋσιος единственносущный, ни ταυτοϋσιος тождественносущный, потому что μονοϋσιος исключало бы всякую возможность перехода отъ Сына къ Отцу, представляло бы сущность Сына единственно Ему принадлежащей. Ταυτοϋσίος же, хотя бы и могло выражать ту же самую мысль, что и όμοουσιος, но не было пригодно, какъ слово недостаточно вразумительное, которое при отсутствии разграничения между понятиями сущности и ипо–стаси, легко могло рождать мысль ο безразличии Отца и Сына. Никейский соборъ назвалъ Сына единосущнымъ— όμοουσιος и этимъ устранилъ возможность савеллианскаго слияния Лицъ св. Троицы, потому что всякий данный субъектъ можетъ быть единосущнымъ только кому–нибудь другому, а не самому себе. Такимъ образомъ, слово μοονσιος въ его идеальномъ понимании одновременно учило и ο единстве Сына съ Отцомъ по существу и ο некоторомъ различии между Ними, предполагающемъ личную самостоятельность каждаго. Оно въ совершенстве выражало собой догматъ церкви ο Второмъ Лице св. Троицы, и въ терминологическомъ отношении было темъ ценнее, что оно не допускало никакихъ перетолкований; его можно было принять или отвергнуть; tertium non dabaiur. По известию Евсевия ο ходе соборныхъ разсуждений в то великое слово впервые произнесено было на никейскомъ соборе импер. Константиномъ, который тогда оставался еще некрещеннымъ. Естественно теперь спросить, какимъ образомъ императоръ еще не ознакомившийся хо–рошо съ христианскимъ учениемъ сумелъ сказать слово, въ совершенстве исчерпывавшее собой спорный вопросъ, — слово, составившее цветъ догматическихъ усилий несколъкихъ столетий? — He можетъ быть никакого сомнения, что императоръ въ этомъ случае действовалъ не по собственной инициативе; онъ былъ подставной величиной; за спиною его должны были скрываться какие–нибудь епископы… Но кто эти епископы? — Если бы мы для решения этого вопроса не имели никакихъ другихъ данныхъ, кроме общаго представления ο состоянии богословской науки на Востоке и Западе ко времени никейскаго собора, то и тогда мы должны были бы ответить на него такъ: слово όμοουσιος нашло себе место въ никейскомъ символе веры главнымъ образомъ подъ влияниемъ западныхъ епископовъ и ими же оно было внушено Константину. Слово «единосущный» до внесения его въ никейский символъ пережило свою историю, и эта история различно сложилась въ восточной и западной половинахъ церкви. Первоначально догматическсю значение этого слова, ставшаго шибболетомъ православия, было оценено гностиками; гностики первые начали употреблять его и, быть можетъ, это именно обстоятельство решило судьбу его на Востоке до перваго вселенекаго собора. Восточные отцы и вообще греческие писатели въ существе дела учили ο Сыне Божиемъ такъ, какъ того требовалъ этотъ терминъ. Они все более или менее признавали Его вечное бытие и происхо–ждениеотъОтца, мыслили причастнымъ Божеской природе и отличнымъ оть Отца, и темъ не менее решительно избе–гали употрвбления слова ομοούσιος, то слово всегда вызывало у нихъ какую–то подозрительность, которая съ течениемъ времени, особенно съ появлениенъ монархианскихъ ересей не только не уменьшилась, а напротивъ возросла. . Возможно, что и субординацианския представления ο Сыне Божиемъ, получившия силу на Востоке, благодаря апологетамъ и, главнымъ образомъ, Оригену, составили собой не малое препятствие къ популяризации слова όμοουσιος. Какъ бы то ни было, но восточное богословие неохотно пользовалось этимъ словомъ и сторонилось отъ него даже въ исключительныхъ обстоятельствахъ. Когда Дионисий римский упрекалъ Дионисия александрийскаго между прочимъ въ томъ, что онъ избегаетъ называть Сына едино–сущнымъ Отцу, то последний призналъ всю справедливость этого упрека. Въ свою защиту онъ указалъ на то, что онъ учитъ согласно со смысломъ термина όμοουσιος, но самаго термина все–таки не употребилъ. Это было, какъ мы видели, около 60–хъ годовъ 3–го века, а въ 367–мъ году большой соборъ противъ Павла самосатскаго, составившийся въ Антиохии изъ восточныхъ епископовъ, нанесъ последний ударъ этому слову: онъ осудилъ его употребление. Постановление авторитетнаго собора должно было окончательно дискредитировать терминъ въ глазахъ восточныхъ богослововъ и отняло у него всякую надежду къ естественному распространению на Востоке. И действительно, его не знаютъ и имъ не пользуются ни Александръ александрийский, ни Афанасий въ его раннейшихъ сочи–ненияхъ, написанныхъ до издания никейскаго символа. Первый изъ нихъ, обозначая, вопреки арианству, отношение Сына Божия къ Отцу, ставитъ формулу : δμοιος κατά πάντα — подобный пo всему, — формулу, которая впоследствии усвоена была противниками единосущия и затемъ отвергнута церковнымъ богословиемъ, а второй довольствуется такими общими выражениями, какъ ίδιος λόγος θεοϋ, εικών и пр. Такимъ образомъ, на Востоке совсемъ не было подготовленной почвы для того, чтобы безъ сторонняго побуждения остановиться на слове ομοούσιος и сделать его центральной формулой православия. Иначе обстояло дело на Западе. Здесь со времени Тертуллиана, следовательно, съ начала Ш–го века, установились и вошли въ общий богословский обиходъ такия прочныя формулы, какъ una — substantia et tres personae—одна субстанция и три Лица въ Троице, по силе которой Сынъ являлся unius substantiae съ Отцомъ, или единосущнымъ Отцу. Известно, что у самого Тертуллиана, вследствие особенностей его терминологии, эти формулы удивительнымъ образомъ соединялись съ учениемъ ο подчинении Сына Отцу по Божеству, но этотъ недостатокъ былъ скоро исправленъ его продолжателями. Въ половине Ш–го века, какъ показываеть письмо Дионисия римскаго, Западъ уже понималъ терминъ unius substantiae почти въ томъ жесамомъ смысле, въ какомъ никейский соборъ употребилъ слово: όμοουσιος. Отсюда видно, что терминъ: «единосущный» былъ гораздо ближе и сроднее западнымъ епископамъ, чемъ восточнымъ. Восточнымъ нужно еще было отыскивать формулу, западные же несли ее уже въ готовомъ и обработанномъ виде. — Далее, благодаря традиционному уважению къ западной церкви, предетавители ея заняли на никейскомъ соборе выдающееся место и ближе всехъ оказались къ царю. Съ 312–го года, — года провозглашения христианства дозволенной религией, — до осени 323–го года Константинъ жилъ на Западе, дышалъ западной церковной атмосферой, собиралъ и окружалъ себя западными епископами. Предстоятели восточной церкви ко времени никейскаго собора еще не успели приобрести у него то доверие, какимъ пользовались западные; взаимные раздоры роняли ихъ авторитетъ, а некоторые изъ нихъ своими связями съ Лициниемъ вызывали у царя и политическую подозрительность. Поэтому, въ новомъ и трудномъ догматическомъ вопросе, представшемъ предъ Константиномъ по прибытии его на Востокъ, ему естественно было обратиться къ старымъ советникамъ и последовать ихъ внушению. — Но, конечно, ни Константинъ, ни малочисленная группа западныхъ епископовъ никогда бы не решилась навязать Востоку непопулярное для него слово, если бы они не встретили поддержки и одобрения у влиятельныхъ восточныхъ деятелей. Победа термина όμοουσιος на никейскомъ соборе и обусловлена именно темъ, что лучшие и авторитетнейшие епископы Востока поняли великое значение его и сделались энергичными защитниками. Они ознакомились съ этимъ терминомъ еще до прибытия въ Никею. Когда Осий кордубекий, по поручению императора, ездилъ въ Александрию съ письмомъ къ Александру, то здесь, безъ сомнения, онъ уже обсуждалъ съ александрийскимъ епископомъ средства борьбы съ арианствомъ; по известию Сократа, на составившемся тогда въ Александрии соборе шли разсуждения ο существе и ипостаси. Къ этому Филосторгий еще добавляетъ, что на дороге въ Нйкею Александръ александрийский.былъ встреченъ Осиемъ въ Никомидии и здесь снова они порешили остановиться на слове όμοουσιος. Оба приведен–ныя известия показываютъ, что въ истории термина: «единосущный» на никейскомъ соборе самое видное значение принадлежитъ Осию, западному епископу, и это подтверждаетъ Афанасий, говоря, что Осий именно изложилъ веру въ Никее.

Слово: όμοουσιος в корне ниспровергало арианство, лишало его всякихъ расчетовъ на принятие въ церкви. Какъ же отнеслась арианствующая партия къ никейскому символу? Самъ Арий отказался подписать направленное противъ него изложение, но у его сторонниковъ—епископовъ не хватило ни твердости духа, ни достаточной искренности убеждения. Изъ 17–ти епископовъ, входившихъ, по Руфину, въ составъ арианской партии на соборе, только два земляка, — Феона мармарикский и Секундъ птолемаидский, — последовали его примеру и вместе съ нимъ были сосланы въ ссылку немедленно же после собора. Евсевий никомидийский и Феогнисъ никейский, эти влиятельнейшие вожди арианства, отвергли анафему на Ария, приложенную къ символу, но самый символъ подписали, чтобы сохранить за собой кафедры. Желая оправдать этихъ двухъ епископовъ оть упрека въ неискренности, Филосторгий разсказываетъ, что Евсевий и Феогнисъ при подписи переправили слово ομοούσιος нa όμιοουσιος —подобосущный, но арианский историкъ не замечаеть, что снимая съ епископовъ одинъ упрекъ, онь возводитъ на нихъ другое, более тяжкое, обвинение въ подделке документа. — Планы Евсевия и Феогниса, впрочемъ, не осуществились. Говорятъ, что когда Евсевий подписывался подъ символомъ, Секундъ плотемаидский сказалъ ему: — «ты, Евсевий, подписываешься для того, чтобы не быть сосланнымъ, но я верую Богу, что не пройдетъ и года, какъ отправятъ тебя: въ ссылку». Слова Секунда скоро исполнились. Въ ноябре 32б–го года и Евсевий и Феогнисъ были сосланы за то, что они приняли въ общение высланныхъ изъ Александрии арианъ. Соборъ осудилъ фалию, составленную Ариемъ,а императоръ приказалъ все арианския сочинения разыскивать и предавать огню, такъ чтобы объ Арии и введенномъ имъ учении не сохранилось никакого воспоминания. За утайку сочинений назначена смертная казнь.

3. Первый вселенский соборъ въ совершенстве выполнилъ ту догматическую задачу, для которой онъ былъ созванъ. Единогласно осудивъ арианство, онъ съ такимъ же единодушиемъ установилъ и ту формулу, которая въ полной точности выражала собой христианскую веру въ Сыва Божия и отныне должна была стать непоколебимымъ знамениемъ православия. Изъ трехъ сотъ отцовъ, представлявшихъ въ своемъ лице вселенскую церковь на соборе, только два епископа — Феона мармарикский и Секундъ птолемаидский отказались подписать редактированный имъ символъ, да и они были епископами отдаленнейшей провинции Египта, не пользовались никакимъ влияниемъ въ церкви. — Съ глубокой радостью приветствовалъ эти блестящие результаты деятельности собора императоръ Константивъ; вместе съ некоторыми другими епископами онъ думаль, что теперь после торжественнаго провозглашения обязательнаго для всей церкви испове–дания, прекратятся все раздоры и несогласия между епископами и въ церкви настанутъ давно желанные миръ и тишина. «Что ни злоумышлялъ противъ насъ диаволъ, — писалъ императоръ къ александрийской церкви после собора, — все (теперь) уничтожено въ самомъ основании; двоедушие, расколы, смертельный ядъ несогласия—все это победила светлая истина; то, что единогласно признано тремя стами святыхъ епископовъ, есть ничто иное, какъ мысль Самого Сына Божия»…Действительность скоро разрушила эти радостныя надежды. Догматическая победа надъ арианствомъ, такъ быстро достигнутая въ Никее, опередила собой историческую победу въ церкви, и первый вселенский соборъ на деле не только не задержалъ собой споровъ, поднятыхъ Ариемъ, а напротивъ, самъ сталъ прямой причиной новыхъ движений и осложнений. Зловещие признаки начинавшейся реакции никейскому собору показались очень рано. Едва прошло три года после его окончания, какъ были вызваны изъ ссылки Арий и его два влиятельные сторонники—Евсевий никомидийский и Феогнисъ никейский. Вскоре затемъ последовали въ изгнание одинъ за другимъ—рядъ наиболее видныхъ защитниковъ никейскаго символа и, наконецъ, весь Востокъ, — тотъ Востокъ, большинство епископовъ котораго лично присутствовало въ Никее, — оказался противникомъ собора. Ни–кейский символъ прямо, правда, не былъ отвергнутъ или осужденъ, но онъ былъ забытъ и отчасти замененъ целой кучей другихъ формулъ; его какъ бы подписали и, затемъ, положили подъ сукно: никто более ο немъ не безпокоился, никто не вспоминалъ. Около 339–го года ученейший епископъ Востока, Евсевий кесарийский издалъ обширное сочинение περι и έκκλησιαστικης θεολογίας т. е. о церковномъ богословии, которое онъ направилъ противъ Маркелла анкирскаго. Какъ показываетъ самое название, сочинение имело целию изложить церковное богословие, т. — е. богословие принимаемое всею современною Евсевию церковью или, по крайней мере, большинствомъ ея епископовъ. Однако, въ этомъ изложении восточнаго церковнаго богословия мы напрасно стали бы искать какихъ–либо влияний со стороны никейскаго собора. Въ немъ нетъ и помину ни ο никейскомъ символе, подъ которымъ въ свое время подписался авторъ его, ни объ устано–вленномъ въ немъ учении ο единосущии Сына съ Отцомъ. Для ученаго епископа, очевидно, не было сомнения, что предлагаемое имъ здесь антиникейское, антиомоусианское воззрение на природу Сына Божия съ точки зрения его эпохи есть подлинное учение церкви, церковное богословие.Α на состоявшемся четыре года спустя после того соборе ве Сардике все восточные епископы, за исключениемъ изгнанныхъ, въ полномъ составе отделились отъ западныхъ и отказались принять никейский символъ, — отказались столь же торжественно, сколь торжественно они провозглашали его въ Никее.Какъ нужно смотреть на эту общую на Востоке перемену настроения въ отношении къ никейскому собору? откуда она родилась?Известно, что обычный взглядъ на антиникейскую реакцию объяснения ея ищетъ частию въ томъ влиянии, какое должны были оказывать на ходъ церковныхъ делъ возвратившиеся изъ ссылки ариане, частию же въ менявшихся распоряженияхъ константинопольскаго дворца и въ придворныхъ интригахъ. Однако, если согласиться съ этимъ объяснениемъ, то всю полувековую борьбу противъ никейекаго символа придется признать однимъ изъ самыхъ странныхъ и непостижимыхъ явлений въ церковной истории. Ариане и до никейскаго собора представляли собой незначительную группу богослововъ, стоящую особнякомъ въ церкви, но и эта небольшая группа потерпела въ Никее полный разгромъ. Единодушное осуждение, которому она подвергнута была отцами собора, показало ей, что ея доктрина не имеетъ для себя почвы ни въ историческихъ традицияхъ, ни въ церковноыь сознании, и не можетъ расчитывать на распространенность. Ударъ, нанесенный никейскимъ соборомъ арианству, пришелся столь верно и сильно, что оно въ сущности никогда не въ состоянии было оправиться отъ него. Строго арианские голоса вновь раздались въ церкви только въ 50–хъ годахъ IV–го века, т. — е. тридцать летъ спустя после осудившаго ихъ собора, когда антиникейская реакция, достигнувъ и высшей степени развития, начала распадаться и въ реакционерныхъ кружкахъ обнаружилось стремление къ сближению съ никейскимъ символомъ, но теперь арианство оказалось уже отжившей доктриной, мало привлекавшей сочуветвия къ себе. Что же касается до эпохи, ближайшей къ иикейскому собору, на которую падаетъ самый разгаръ антиникейскаго движения, то общее на Востоке нерасположение къ арианству за это время не подлежитъ сомнению. Оно доказывается хотя бы уже темъ фактомъ, что даже лица, несомненно разделявшия убеждения Ария, какъ, напр., Евсевий никомидийский, и даже самъ Арий должны были очиститься отъ подозрений въ этой ереси, представить особыя официальныя исповедания, свободныя отъ крайностей первоначальнаго арианства, чтобы получить возможность возвратиться въ церковь. Такимъ образомъ, тайные ариане не только не были главными виновниками антиникейской борьбы, но сами должны были приспособляться господствующему на Востоке настроению. — Столь же мало света вноситъ въ вопросъ ο причинахъ реакции и предполагаемое влияние двора и придворныхъ интригъ. Съ техъ поръ, какъ первый христианский императоръ въ присутствии представителей всего христианскаго мира наименовалъ себя сослужителемъ епископовъ, события, совершавшияся при дворе, всегда оказывали существенное воздействие на жизнь церкви и вызывали въ ней соответствующия последствия. Но никакая придворная интрига, никакой случайный фаворитъ не могли бы вызвать того единодушнаго всеобщаго протеста противъ никейскаго символа, какой раздался въ это время на Востоке. Самое решительное намерение двора провести определенное вероизложение осталось бы безплоднымъ, если бы вся церковь противопоставила ему одинъ общепринятый и точно выработанный символъ! Въ истории после–никейскихъ движений въ отношении къ императорскому двору наблюдается то же явление, какое мы видимъ и на тайныхъ арианахъ. He реакция идетъ вследъ за расположе–ниями двора, а напротивъ, дворъ и его политика приспособляются къ настроениямъ церковнаго большинства, считается съ ними и уступаетъ имъ. Такъ, напр., первая ссылка Афанасия александрийскаго произошла вопреки желаниямъ Константина, согласившагося на нее исключительно благодаря тому моральному давлению, какое оказывали на него другие епископы Востока. И замечательно, что даже въ моменты наибольшаго влияния двора на дела церкви, какъ то было въ последние годы правления Констанция, ему не удавалось осуществить на практике свои политические планы; догматическая борьба развивалась своимъ путемъ, независимо отъ двора и часто противъ его намерений.Мы приходимъ, следовательно, къ признанию полной несостоятельности обычнаго объяснения. Такия сложныя явления, такия все охватывающия историческия движения, какъ реакция никейскому собору, не зависятъ въ своемъ продсхождении отъ случайнаго влияния отдельныхъ лицъ; ихъ причины лежатъ глубже, въ общихъ настроенияхъ и тенденцияхъ эпохи; въ нашемъ случае оне коренятся не въ козняхъ тайныхъ арианъ и не въ придворномъ фаворе, а въ более серьезныхъ—а) церковныхъ, б) культурно–историческихъ и в) политическихъ условияхъ того времени, когда былъ опубликованъ никейский символъ. Разсмотримъ эти условия.Основная причина протеста противъ никейскаго собора заключалась въ томъ, что большинетво епископовъ Востока, — даже изъ числа техъ, которые лично присутствовали на соборе, — въ тайникахъ своего сердца остались недовольными догматическими его определениями. Въ своемъ символе веры соборъ пошелъ дальше, чемъ позволялъ то богословский кругозоръ этого большинства. Его точныя, исчерпывающия догматъ, формулы опередили собой богословскую науку того времени, прервали нормальный ходъ религиознаго развития въ христианскомъ обществе и, потому, оказались черезчуръ новыми, радикальными, неприятно режущими непривычное къ нимъ ухо. — Настроение большинства епископовъ на Востоке было строго консервативнымъ. Продолжительная борьба съ ересями, которая выпала преимущественнэ на долю восточныхъцерквей, поселила здесь глубокое отвращение къ новшествамъ, инстинктивное предубеждение ко всякому слову, не оправдываемому высшимъ авторитетомъ, какъ бы хорошо оно ни соответствовало учению церкви. Въ благочестивомъ страхе предъ ересью, большинство епископовъ хотело неизменно оставаться при томъ наследии, какое получено отъ древности, не решалось «простирать свою пытливость до изследования тайнъ» веры, твердо памятуя библейский заветъ: высшихъ себе не ищи, крепльшихъ себе не испытуй (Сир. 3, 20; ср. epist. Alex ad alex.). И на первый вееобщий соборъ въ Никее епископы шли, руко–водясь этимъ господствовавшимъ у нихъ чувствомъ нерасположения къ новизне. Они охотно и искренно осудили арианское учение, противоречившее ихъ благочестивой на–строенности и извращавшее церковныя предания. Но когда на соборе шла речь ο точной формулировке христианской веры въ Сына Божия, ο составлении общеобязательнаго символа, въ душе большей части епископовъ поднялись веками сложившияся опасения за чистоту веры. Мы имеемъ положительное свидетельетво историка Созомена, что еще на предварительныхъ заседанияхъ въ никее до оффициальнаго открытия собора некоторые епископы, люди простые и безхитростные, советовали довольствоваться древнейшими мнениями и не делать нововведений въ преданной отъ древности вере. Α такихъ епископовъ было большинство; однако, мнение ихъ не только не восторжествовало, а, напротивъ, въ заключительномъ своемъ решении соборъ какъ разъ внесъ въ символъ такое слово, которое не встречалось на языке Библии и было отвергнуто преданиемъ. Какъ же могло случиться, что, несмотря на преобладание консервативно настроенныхъ епископовъ въ составе собора, слово „ όμοουσιος все–таки не потерпело поражения и въ конце концовъ принято было всемъ соборомъ? Въ разъяснении этого вопроса должно припомнить ту обстановку, при какой совершилось внесение новаго термина въ символъ веры. Слово „ όμοουσιος " въ первый разъ произнесено было на соборе съ высоты царскаго трона, блескъ котораго невольно ослеплялъ умы провинциальныхъ, деревенскихъ простецовъ, — а энергичная защита предложения императора со стороны образованныхъ руководителей соборныхъ разсуждений незаметно смиряла тревогу. На встречу этимъ внешнимъ впечатлениямъ шли и более серьезные внутренние мотивы. Попытка найти въ Библии такую формулу, которая исключала бы возможность арианскаго понимания догмата, оказалась тщетной; ни одно библейское выражение не выдерживало критики въ этомъ отношении и охотно было принимаемо арианами. Изъ всехъ формулъ, проектированныхъ на соборе, только одно όμοουσιος обнаружило достаточную крепость и способность противоетоять арианскимъ толкованиямъ, — и это решило его судьбу: оно было принято въ символъ. Отсюда видно, что мотивы, по которымъ консервативное большинство собора примирилось съ терминомъ όμοουσιος значительно разнилось отъ техъ мотивовъ, которые побуждали защищать это слово образованныхъ ревнителей православия. Если для последнихъ это слово было дорого, какъ лучшее исчерпывающее выражение положительнаго учения церкви, то въ сознании консерваторовъ сно обрисовывалось преимущественно съ отрицательной стороны, какъ лучшее полемическое средство противъ арианства. Что это действительно было такъ, на то имеется безспорное документальное доказательство. Среди всей многочисленной группы консервативнаго большинства ученейшимъ епископомъ былъ, безъ сомнения, Евсевий кесарийский. Прекрасно ознакомленный съ классической литературой, въ богословии ученикъ Оригена, онъ перечиталъ всю древнюю христианскую письменность, зналъ все сочинения выдающихся дерковныхъ учителей, драгоценныя сведения ο которыхъ онъ оставилъ намъ въ своей истории церкви. Ему было хорошо известно и то, что выражение „ όμοουσιος " «употребляли и древние епископы и писатели, знаменитые мудростью и славой, когда они богословствовали объ Отце и Сыне», — и вотъ какъ онъ понимаетъ важнейший терминъ никейскаго символа. «Выражение единосущный, — пишетъ онъ въ послании къ своей паотве, — значитъ не другое что, какъ то, что Сынъ Божий не имеетъ никакого сходства съ тварями, но во всемъ сходствуетъ только съ Отцомъ и существуетъ не отъ другой какой–либо природы и сущности, но отъ Отца». Итакъ, по мнению ученаго епископа единосущие показываетъ только на сходство Сына съ Отцомъ, на то, что Сынъ различествуетъ отъ творений, а не на единство сущности Отца и Сына, но и этотъ minimum содержания слова «единосущный» Евсевий принимаетъ только „ имея въ виду сохранить миръ, котораго вседушевно желаетъ». Вообще все его письмо къ пастве представляетъ собой характерный памятникъ того впечатления, какое оставилъ никейский символъ въ умахъ консервативнаго большинства, — памятникъ еще недостаточно оцененный съ этой стороны въ науке. Чрезъ все послание Евсевия сквозитъ какое–то смущение предъ символомъ никейскимъ, явно чувствуется моральная неловкость, испытываемая епископомъ, и его живыя опасения, какъ бы своею подписью подъ символомъ не вызвать протеста у своей паствы. Если таково было положение образованнейшаго епископа, то что нужно думать ο томъ большинстве, которому «простота нравовъ, по выражению Созомена, внушала безхитростно принимать веру въ Бога?». — По возвращении епископовъ въ свои города те исключительныя условия, при какихъ оди подписывали никейский символъ, перестали для нихъ существовать. Обаяние внешней обстановки собора разсеялось; страшившее ранее нечестие арианства исчезло; полемические мотивы, во имя которыхъ принято было слово όμοουσιος, потеряли силу.Раздумье ο деле никейскомъ охватывало душу епископовъ, и чемъ рельефнее сталъ выделяться предъ ними положительный смыслъ символа, темъ сильнее делалась тревога совести. Нашему времени нельзя представить себе то, какия смущения должно было вызывать въ уме дорожившихъ стариной верующихъ IV — го века слово: ομοούσιος. Имъ недовольны были ни философы, ни начетчики въ области древней письменности, ни простецы по вере. Для философски развитыхъ людей оно казалось слишкомъ реальнымъ, телеснымъ, вносящимъ материальныя представления въ отношении существъ высшихъ и духовныхъ; сказать, что Сынъ единосущенъ Отцу, по ихъ понятиямъ, значило то же, что назвать Его соматериальнымъ Отцу. Въ сердца же более обыкновенныхъ смертныхъ оно вселяло какое–то мистическое предубеждение противъ себя; богодухновенный языкъ не зналъ этого слова; въ церковной письменности оно почти не встречалось; наиболее часто имъ пользовались еретики для искажения веры. Что же каеается до общаго мнения ο немъ древнихъ отцовъ, то оно было ясно высказано устами большого антиохийскаго собора, происходившаго на памяти старшаго поколения современниковъ никейскихъ определений и решительно осудившаго употребление этого слова. И вотъ теперь это подозрительное слово, напоминавшее всегда ο лжеучении Савеллия, поставлено знамениемъ православия! Оставалась ли чистою вера предковъ ? Последовавшия за никейскимъ соборомъ события одно за другимъ стали подтверждать эти опасения. Вскоре же после возвращения епископовъ къ своимъ паствамъ по всему Востоку разнесся тревожный слухъ, что ученейшие епископы, руководители соборныхъ заседаний, те, настойчивости которыхъ обязано своимъ признаниемъ слово όμοουσιος, суть тайные савеллиане. Только пять летъ прошло после собора, а уже Евстафий антиохийский, одинъ изъ ревностныхъ защитниковъ слова όμοουσιος, быть можетъ председательствовавший на никейскомъ соборе, былъ отправленъ въ ссылку и отправленъ осужденный соборомть за савеллианство! He всякий могъ критически разобраться въ томъ, наскольно правильно былъ произнесенъ приговоръ надъ Евстафиемъ, но и тотъ, кто давалъ себе отчетъ въ этомъ, не освобождался оть всехъ сомнений. Если Евстафий былъ только подозрителенъ, то Маркеллъ анкирский, действо–вавший съ нимъ на соборе заодно, не вызывалъ никакихъ колебаний; его савеллианство было несомненно. Паника овладела всемъ Востокомъ, когда сделалось известнымъ подлинное учение Маркелла. Падение Маркелла, можно сказать, уронило здесь последния опоры никейсаго символа. Какъ сильно оно повлияло на общее настроение это лучше всего видно на примере Афанасия александрийскаго; даже этотъ герой, вынесший на своихъ плечахъ никейский символъ, избегалъ употребления слова ομοούσιος, пока въ церкви шло дело ο Маркелле; въ сочиненияхъ, написанныхъ имъ до 339–го года, это слово заменяется другими терминами, как, напр., όμοφυης, 'όμοιος κατά πάντα и т. п. и если встречается, то непременно съ оговорками, предупреждающими его савеллианское понимание. Афанасий глубоко чувствовалъ цену этого слова и хорошо зналъ Маркелла; для большинства же восточныхъ, менее ознакомленныхъ съ деломъ, ересь Маркелла являлась явной уликой савеллианства техъ, которые защищаютъ „ όμοουσιος " и не порываютъ связей съ еретикомъ. Чего же бще ждать отъ никейскаго символа, — думалось восточнымъ, — когда на почве его могутъ развиться заблуждения, подобныя маркелловскимъ? Если въ свое время этотъ сим–волъ и былъ полезенъ для борьбы съ арианствомъ, то теперь, когда арианство осуждено всей церковью и исчезло, онъ сделался не только излишенъ, но и прямо вреденъ для веры. Его нужно скорее выкинуть изъ памяти христианскаго мира, сбыть съ рукъ, какъ тревожащую совееть росписку и заменить другимъ. И вотъ восточные епископы, не осуждая прямо никейскаго символа, который все же былъ деломъ ихъ рукъ, спешатъ на новые соборы, составляютъ целую кучу новыхъ символовъ и ими стремятся парализовать влияние никейской формулы.