Слушая этих людей, блаженная в великом своем ликовании испытывала различные чувства — радовалась, дивилась, просила, чтобы они отвели к епископу ее и сопровождающих ее братьев, дабы все вместе они стали жить в этом монастыре. Упрашивая их с упорной настойчивостью, она убеждает одного из толпы — его звали Евтропий — сделать для нее это и передать просьбу ее епископу. Евтропий заверяет, что епископ выслушает его на досуге, когда воротится к себе и малое время отдохнет.

Беседуя между собой, люди приблизились к монастырю и вошли туда вместе с епископом; вслед за монахами вошла и Евгения, ибо ее невозможно было отличить от юноши благодаря остриженным волосам и мужской одежде. Когда Евтропий отправился было, чтобы сказать епископу о ней, тот, прилегши после божественного таинства на постелю, видит такой сон: ему представилось, будто какие-то мужи благоговейно несут кумир женщины, который почитается у них Богом, а он, [459] опечаленный заблуждением этих людей, говорит к их богине: “Как же ты, будучи сотворением Божиим и нашей сорабыней, дозволяешь этим людям поклоняться тебе и уподоблять тебя Богу?”. Услышав это, кумир тотчас выскальзывает из рук несших его мужей и идет за епископом, говоря такие слова: “До тех пор я не отступлю от тебя, пока не приведешь меня к моему создателю”. Такое увидел во сне Элин. Пробудившись, он недоумевал, что может значить его сон. Тут перед ним появляется Евтропий, который начинает рассказывать об Евгении, говоря о ней как о мужчине: “Трое мужей,— говорит он епископу,— братья по духу своему и братья по плоти, единодушно отверглись языческой веры и теперь в твоем стаде пришли ко Христу и желают приять божественное крещение, а затем постриг и быть сопричислены здешним монахам. А так как они молоды и весьма привязаны друг к другу, то просят еще, чтобы всегда и все было у них общим — и труды, и кров, и прочее, и чтобы здесь они были нераздельны, соединенные именем Христовым. Так сказали эти мужи со слезами и с горячей мольбой все это передать тебе”. Блаженный Элин, уяснив себе из этого рассказа увиденный сон и возблагодарив, как полагается, за все Бога, велит ввести всех троих к себе. Когда они взошли, Элин тотчас протянул Евгении правую руку и, заговорив с нею ласково, с приветливым и веселым ликом осведомился об их именах, роде и отечестве. Она же отвечала с приличествующей стыдливостью и подобающим деве смущением: “Родина наша, о божественный старец, преславный Рим, и род свой мы ведем [460] оттуда; все мы друг другу братья, старшего зовут Прот, среднего Иакинф, а меня Евгений”. Блаженный Элин, с лаской взглянув на нее, сказал: “Хорошо ты сделала, Евгения, что назвала себя Евгением, дабы и имя соответствовало твоему образу мыслей. [570] Ведь ты обладаешь мужественной душой и во всем показываешь себя подлинно мужчиной. Да победишь ты еще волей своей природу и да обретешь крепость во Христе, которого ради ты ныне выдаешь себя за мужчину, будучи женщиной и изменив по любви к нему свой облик и имя. Господь не ради торжества над тобой, но, чтобы ведомо было тебе его попечение, ничего не тая, открыл мне, кто ты и как сюда пришла, и кто твои спутники, и сколь славны были твоя жизнь и род. Ревнуй о том, Евгения, чтобы благородство твоей души не уступало благородству крови. Господь открыл мне также, что себя ты уготовила Ему как сосуд чистый, храня непорочной девственность и незапятнанным сердце, считая славу жизни сей бесславием, богатство бедностью, а радости печалями, презирая столь ценимое людьми благородное происхождение и почитая лишь то, которого мы лишились по вине первого Адама и которое наследовали благодаря второму”.[571] Так сказал Элин Евгении. Проту же и Иакинфу он говорит: “Вы же (не угодно Христу, чтобы касающееся до вас осталось скрытым) рабы по своей судьбе, свободны по образу мыслей, исполнены добродетели, блюдя достоинство души, не признающей над собой господина, и вам Христос рек: „Я уже не называю вас рабами, а друзьями", [572] вы блаженны из-за своей свободы, а паче того из-за любви и близости ко [461] Христу. Ибо вы единодушно пожелали возложить на себя его ярмо и не противились благому решению этой блаженной, и ныне по своей доброй воле вы здесь вместе с нею и вместе с нею уйдете из этой жизни, и удостоитесь одинаковых с ней венцов и наград”. Епископ, сказав им такие слова с глазу на глаз, разрешает Евгении пребывать в мужском платье; это оставалось для всех тайной — и прежде, и после беседы с ним. Евгения с евнухами не ушла от епископа до тех пор, пока они не были удостоены от рук его святого крещения, не сменили одежды [573] и не были сопричислены к сонму монахов. Вот что пока с помощью Христовой задумала и боголюбиво исполнила Евгения; то же, что было потом — как горевали ее родители, что думали, как, обманутые в своих надеждах, страдали (ибо я знаю, вы жаждете узнать и об этом),— также нельзя обойти молчанием. Итак, глубокой ночью незаметно от всех Евгения бесшумно сошла с повозки, Прот и Иакинф тоже покинули прочих рабов, а повозка пустой двигалась за шедшими впереди слугами. Они частично из-за темноты, частично потому, что все было сделано скрытно, не видели того, что происходило за их спиной, и, так как лошадь по-прежнему бежала вперед и Господь устроением своим споспешествовал замыслу, спокойно продолжали идти по дороге в Александрию. При приближении их к городу некоторые из домашних Евгении заметили поезд и с радостью, которую нетрудно себе представить, видя предшествовавших повозке слуг и большую толпу следовавших за ней. Подойдя ближе, все поспешно бросились к повозке и, обнаружив, что [462] она пуста и Евгении нигде нет, весьма потрясенные этой неожиданностью, стали проливать слезы и стенать, единодушно оплакивая ту, кого единодушно любили, и говоря: “Что случилось, что стряслось, что за ужасное зло обрушилось на нас?”. Затем принялись окликать Евгению по имени, ударами поражать себе лицо и руки, как бы впав от печали в безумие. Так, я говорю, горевали выбежавшие на улицу друзья и близкие, не связанные с Евгенией кровным родством. Но кто бы мог передать горе тех, кто ожидал ее дома?! Родители ее едва не затянули себе петлю на шее, едва не подъяли на себя меч; чего только они жалостно не говорили, чего не делали, что может вызвать слезы? Царапали себе щеки, посыпали пеплом голову, бросались на землю, горестно призывали: родители — дочь, братья — свою сестру, рабы — госпожу. Все были убиты горем, все охвачены страданием, дом, хотя пожара не было, объяло пламя. Убедившись, что слезы бесполезны, они начали разыскивать свою любимицу. Расспрашивали купцов, обращались к поселянам, жителям поместий, приставленным к дорогам стражам, обращались к ведунам, чревовещателям, вопрошали оракулы всех демонов и приносили им жертвы. Но так как не находили ту, кого искали, иные, чтобы успокоить ее родителей, измышляют для них утешение. Они придумывают миф, какие в ходу у язычников,— боги-де, возлюбив Евгению, восхитили ее на небо. Этот рассказ показался убедительным отцу, привыкшему к таким мифам, и он ревностно стал почитать дочь, воздвиг ее золотую статую и как новой богине приносил ей жертвы. Мать же [463] и братья Авит и Сергий в отличие от отца не решались придавать такую веру этим словам и пребывали в глубокой печали. Вот что случилось после бегства Евгении, и вот как оно опечалило не только родителей, но и всех, кто любил ее.

Евгения же с великим прилежанием читала Священное писание, ревностно подвизалась в добродетели, благодаря чему уже через два года своего пребывания в монастыре превосходила всех монахов, хотя и была женщиной. Из этого видно, что добродетель присуща всем, и для желающего идти праведным путем быть женщиной не помеха. Евгения по добродетели была первой в монастыре, особенно выдавалась она своей скромностью и послушанием, так что, будучи первой по делам своим, первой была и по смирению. Отличало ее и то, что она прежде всех шла к службе и последней покидала церковь, сострадала всякому печалящемуся, искренно радовалась с тем, кто был счастлив, что много труднее из-за недоброжелательства, порождаемого обычно завистью, умела смягчить сердце гневающегося, так что и лютого, как зверь, человека делала чуть ли не кротким агнцем. Но последним, равно как и первым, и всеохватывающим была ее непритворная любовь ко всем, не только порождающая приязненность на словах, но струящая ее из самого сердца. Вскоре на Евгению низошла великая благодать исцелений, и потому тех недугующих, к кому она приближалась, чтобы увидеть, чем они страдают, она и утешала словом, и освобождала от бремени болезни. Подражали ей в этом сколько могли Прот и Иакинф, о которых уже была речь. На четвертый год такого жития

[464] Евгении умирает настоятель монастыря. Единодушное решение братии призывает Евгению принять служение умершего, ибо святую принимают за мужа и, зная ее великую добродетель, не догадываются о тайне. Евгению охватывают страх и сомнение, ибо она считала, что женщине не подобает предстоять мужам; презреть же волю братии казалось ей грехом своеволия и ослушания. И вот она задумала на Евангелии узнать, как ей быть, поручив Богу разрешить свое сомнение. Когда книга раскрылась, чудесно прозвучали слова Господа: “Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою”. [574] После этого она, хотя и против своей воли, принимает настоятельство и с великой ревнивостью предается трудам. За какую только черную работу она не бралась, которой гнушаются самые последние люди? Черпала из колодца воду, мела пол, колола дрова и с радостью исполняла прочее в этом роде, и охотно приняла на себя службу привратника, чтобы постоянно повиноваться чужому приказу. Так упражнялась она в смирении, с пользой для всех несла бремя настоятельства, держась стези, ведущей к Богу. Рассказать о том, сколь великое множество чудес она сотворила,— дело иного времени, требующее досуга: повествование должно избегать длиннот, чтобы не пресытить читающего. Чудо же, о котором нельзя не поведать, ибо оно завершает житие Евгении и сплетено с последующими событиями, будет рассказано.

Жила в Александрии одна женщина по имени Меланфия, богатая чрезвычайно, но бедная страхом Божиим и добродетелью. Заболев [465] неисцельной и тяжелой болезнью (она страдала приступами озноба, повторяющимися через каждые четыре дня), женщина эта услышала молву, что есть-де некий муж по имени Евгений, ведущий, как все знали, праведную жизнь и дивно врачующий тяжкие недуги. Тотчас она, бросив все, спешит в монастырь и горячо просит освободить ее от мучительного страдания. Евгения, движимая жалостью, своими святыми руками умастив женщину священным елеем, сразу же заставляет ее извергнуть из нутра все вредоносное и, так очистив, делает здоровой. Меланфия отправляется в одно из своих поместий, расположенных по соседству с обителью, и, велев изготовить из чистого золота три сосуда, отсылает их Евгении как благодарственное приношение в монастырскую церковь. А так как Евгения не приняла дара (она говорила, что он не нужен монахам, ибо не полагается владеть им золотом, Меланфии же надлежит продать его в пользу нищих или обремененных долгами), женщина снова пришла к ней. Что только она не говорила и не делала, чтобы уговорить блаженную; в конце концов Евгения соглашается принять золото и пожертвовать его в храм. Но благочестие оказалось причиной греха, так что подтвердилось древнее речение, что нет ничего ближе, чем добродетель и порок. Ведь часто, идя по пути добродетели, мы неприметно для себя оказываемся на стезе порока. Это случилось и с Меланфией. Ибо, недостаточно, по-видимому, радея о добродетели, она незаметно впала в великий блуд. Сблизившись с Евгенией и постоянно посещая ее, Меланфия, глядя на молодого и красивого лицом мужа, исполняется к нему [466] сначала благородной любовью, постепенно очаровывается душой, а затем начинает пылать и думать, что Евгения не могла вечно хранить чистоту, а потому-де исцеление свершилось не по благодати Божией, а с помощью волхований и диавольской силы. Объявший ее душу жаркий любовный огонь и ужасное неверие склоняют женщину смело перейти к делу и открыть Евгении свое желание. Ведь любовь упорна и презирает все преграды, и нет ничего недосягаемого, что не казалось бы ей досягаемым и исполнимым. Живя, как было сказано, в соседнем с монастырем поместье и испытывая любовные муки, она представляется страдающей от телесной болезни и, не медля, призывает к себе Евгению не для того, чтобы та исцелила мнимый ее недуг, но в жалком стремлении открыть ей истинный и тайный. Когда желанное Меланфии лицо Евгении показалось в дверях, не совладав с палящим ее внутренним жаром, она тотчас, словно из сокровищницы позора, берет позорные слова и сразу же просит о беззаконном смешении. “Если же ты не хочешь,— говорила она,— я открыто и законно сделаю тебя своим мужем, и ты получишь большие богатства, золото, серебро, драгоценные одежды, землю, скот, рабов и в их числе меня, из свободной и ровни тебе ставшую твоей рабыней. Всем этим будешь наслаждаться ты один, ибо нет у меня ни мужа, ни детей, ни родных. Для чего столь дивному цветку твоего тела и прекрасной твоей юности вянуть от постоянных монашеских упражнений и подвижнических трудов?!”. Пока Меланфия говорила это, часто и тяжело дыша, блаженная стенала в ответ на каждое ее слово и [467] ужасалась ее столь страстной речи. Наконец Евгения, потрясенная этими словами, залепила, как говорится, уши воском и, не в силах долее слушать, вскричала: “Замолчи, женщина, замолчи, не смей говорить мне этого, ибо ты источаешь яд древнего змия. [575] Никогда не предам я чистоты, не нарушу целомудрия, никогда, Матерь Божия и Дева, в кого я верую, не преступлю данной клятвы. Один брак у меня — любовь к Христу, одно богатство — блага небесные, одно достояние — познание истины”.

Услышав это, нечестивая Меланфия, возгоревшись несказанным гневом (ибо оскорбленная любовь непримирима и необузданна), отправилась в Александрию с намерением погубить Евгению. Измыслив ужасный против нее навет, она предстает перед эпархом Филиппом, ничего не зная о Евгении: ни того, что он ей отец, ни что она лишь выдавала себя за мужчину. И вот, представ перед эпархом, Меланфия переходит от разнузданности к клевете и излагает ему свою злобную и коварную жалобу, говоря: “Некий юноша, прекрасный лицом, но весьма злонравный, притворившись благочестивым христианином, пришел в мой дом. Почтя меня развратной женщиной, он начал обольщать речами, а потом дерзко перешел к насилию и, если б на мой громкий крик не прибежала служанка, овладел бы мной как какой-нибудь рабыней”. Так эта бесстыдная женщина осмелилась обвинить в собственном проступке чистую Евгению и прикинулась, будто претерпела то, к чему сама стремилась. Эти ее слова весьма прогневали Эпарха, и он велел в оковах доставить не только [468] Евгению, но и всех, кто ее окружал. Приведенных по этому приказу содержали каждого в особой темнице.

Эпарх не подозревал, что Меланфия, женщина столь знатная, богатая и славная, могла все это коварно измыслить, ибо не знал, что любовная обида оказывается сильнее всего. Потому судьи заглазно вынесли святым обвинительный приговор и одних постановили бросить на съедение диким зверям, других — распять, третьих — к еще ужаснейшим наказаниям: заключив союз с клеветой, они карали благочестие. Когда настал назначенный день, толпы людей стали собираться изо всех расположенных вблизи Александрии городов, явился и эпарх, и в тяжелых цепях была приведена Евгения. Весь театр кричал, и все в один голос говорили о предстоящей смерти Евгении. Стали вводить зверей, готовить дыбы, колеса, огонь и другие орудия пыток, сзывать самых немилосердных и жестоких заплечных дел мастеров. Эпарх велит подвести к нему Евгению и, когда она приблизилась, сказал: “Видно, нечестивейший из людей, ваш Христос повелевает вам совершать позорные деяния не втайне, а столь бесстыдно и дерзко творить беззаконие? Что за низкая у тебя душа, если, войдя в дом как врач, и не просто врач, а свершающий чудеса целитель, ты сделал то, на что не дерзают даже соблазнители и прелюбодеи — пытался, точно какую-нибудь выступающую в театре или рабыню, захваченную в чужой земле, обесчестить женщину, славную родом, столь богатую, столь целомудренную? Потому ты получишь возмездие, достойное [469] своей дерзости, и, будучи злодеем, погибнешь смертью злодея”.Слушая гневные угрозы эпарха, Евгения опустила голову, чтобы не быть узнанной отцом. “Мой Бог,— сказала она,— запрещает не только поступки, в которых вы меня вините, но определил много более трудное: дабы я честно наблюдал чистоту, он строением своим привел меня к этим мужам, упражняющимся в добродетели, и уберег от соблазна вплоть до ныне, как то ведомо ему, а вскоре откроется и вам. Твои же угрозы пытками и смертью, которыми ты, не ведая что творишь, тщишься устрашить меня, не заставят меня оправдываться: позором было бы искать оправдания из страха перед тем, что меня ждет, а не потому, что я опасаюсь вашей клеветы на христианскую веру и насмешек над ней. Вам надлежало бы не с таким доверием склонять свой слух к обвинениям и не по первому их слову торопиться произносить приговор, но выслушать первоначально обе стороны, а затем выносить решение. Когда бы обнаружилась моя виновность в преступлении, я счел бы наказание справедливым; а поскольку обвинение — лишь ложь и клевета, я прошу о единственной милости — пусть женщина эта не претерпит ничего дурного, как бы она ни оговаривала меня, ибо по велению нашего закона за зло мы привыкли воздавать добром, а не злом. [576] Подтверждением моей невиновности да послужит клятва — нет мне нужды защищаться и что-либо оспаривать, ибо дальнейшее ясно обнаружит правоту моих слов и ты без труда удостоверишься в этом своими глазами”. Кончив, Евгения отдельно обращается к [470] Меланфии (ибо она тоже присутствовала там): “Если ото всех других твой поступок может скрыться, он не забудется твоей совестью. Не пренебрегай своей совестью, не презри око Господа, который зрит все и справедливо карает за клевету”. А так как Меланфию не тронули эти слова и она не отступалась от своего бесстыдного оговора, Евгения требует допросить служанку, которую Меланфия выставляла как свидетельницу преступления. Она сделала это не в надежде, что служанка скажет правду (разве рабыня пошла бы против своей госпожи?), но дабы очевиднее обличить ложь и обнаружить, что Меланфия имеет помощников и подстрекает на клевету других. Приведенная служанка, желая угодить госпоже, искусно сплетала одну ложь за другой, говоря: “Этот негодный человек не раз старался обольстить и меня. Потом распутство толкнуло его на безумную дерзость по отношению к самой госпоже, и он пытался силой овладеть ею, но она позвала на помощь.Когда я прибежала на крик и созвала своих товарок, нам с трудом удалось помешать его гнусному намерению. Если вам угодно допросить их, знайте, что они подтвердят мои слова”. Тогда эпарх в сильном гневе стал осыпать Евгению упреками и объявил, что намерен ее пытать, чтобы изобличить окончательно. Евгения (внимайте, ибо дальнейшее отрадно для слуха) сказала: “Настало время открыть правду”. Что же она делает, дабы посрамить ложь, воздвигнутую этой женщиной, и дабы язычники не клеветали на христиан? Неслыханным бесстыдством обвинителя вынужденная на поступок, [471] выходящий за пределы дозволенного и подобающего, она снизу разрывает на себе хитон и, обнажив свое святое тело, показывает всем, что она женщина. Эпарху Евгения говорит: “Господин, ты — мой родной отец Филипп, мать моя — Клавдия, а восседают рядом с тобой мои братья Авит и Сергий. Я твоя дочь Евгения, которая отверглась мира и всего мирского, заместо этого облекшись в единого Христа. Евнухи же, которых ты видишь,— Прот и Иакинф; они разделили со мной веру и жизнь по Христу”. Она еще продолжала говорить, а отец и братья по словам ее, а еще более по чертам лица поняли правду, ибо узнали, пристально взглянув на нее, что это Евгения. Сердца их исполняются несказанной радостью, а глаза от радости слезами. Они усадили ее на кресло эпарха и готовы были отдать ей свою душу, и со всех сторон любовно окружали ее — там стоял отец, здесь братья, тут мать (ибо, узнав о случившемся, пришла и она),— как бы соперничая друг с другом ласками и приветными речами. Как только они не обнимали ее, какими чувствами не волновались и чего не делали в несказанном счастье, сколько знаков сердечной радости, не таясь от присутствующих, не выказывали! Ибо природа восторжествовала над присущей властителям важностью и гордыней, порождаемой высотой положения. Они кричали как безумные: “Дочь, сестра, услада наших очей, украшение жизни, мы думали, что тебя восхитили к себе боги, без тебя не мил нам казался свет солнца!”. Видя все это, народ стал кричать: “Единый истинный Бог — Христос”. Наиболее бесстрашные христиане, порешившие после смерти [471] мучеников спасти их тела и удостоить подобающего погребения, узнав о столь внезапном обращении эпарха и народа, бегут вместе с толпой, громко восклицая: “Кто Бог так великий, как Бог наш!”, [577] “Он открывает глубокое и сокровенное” [578] и “Уловляет мудрых в лукавстве их”. [579]Отец, хотя и против воли Евгении, облек ее в шитую золотом столу [580] (ибо желал, чтобы все разделяли его радость) и посадил на высокое седалище, чтобы все ее видели. Между тем сам небесный Бог, или, лучше сказать с божественным Иовом, свидетель ее на Небесах: “Вот на Небесах свидетель мой”, [581] внезапно метнув огонь с неба, спалил до основания дом Меланфии, дабы приготовить ей дом вечный. Это происшествие многих обратило к истине. Христиане устроили праздник, и великое уныние переложилось на радость; ибо эпарх, по примеру своей дочери уверовав во Христа и прияв святое крещение, тотчас возвратил христианам святые церкви и принадлежавшие им прежде почести и права. Кроме этого, он разрешил им безнаказанно жить в городах. Филипп даровал христианам это право, ссылаясь на императоров Севера и Антонина Пия, [582]считавших, что Римской державе нет нужды преследовать христиан, так как они оказывают немалую пользу государству. И, когда христиане возвратились, это было похоже на вторичное основание Александрии. В подобном же благополучии и спокойствии пребывали и прочие египетские города, и вновь христианство стало там процветать и крепнуть.Но, хотя добро столь восторжествовало, снова восстало зло и беспощадно поразило того, кто был [473] причиной этого блага: ненавистник добра не смирялся с тем, что тогда происходило. Войдя в доверие к каким-то весьма богатым и знатным жителям Александрии, которые твердо держались безумия идолопоклонства, он уговаривает их отправиться во дворец и, представ перед императорами,[583]сказать, что прежде Филипп был отличным правителем и выказывал благочестие к богам, теперь же, на десятый год управления, неизвестно почему смутился и задумал смутить весь город, заменив почитание всех величайших богов служением одному человеку, которого иудеи, говорят, распяли в Палестине. Этим он нарушил отеческие обычаи и стал почитать новые законы, предпочел нам нечестивых и, коротко говоря, сделал все на погибель нашу и наших богов. Выслушав их, императоры пишут Филиппу так: “Наш божественный предшественник, зная, что ты благочестив и ревностно чтишь богов, вверил тебе высокую власть и назначил скорее царем над всем Египтом, чем эпархом, и до конца дней твоих велел не лишать тебя этого сана, но отмерить время правления сроком твоей жизни. Мы соблюдали это дарованное тебе преимущество, пока ты почитал богов. Поскольку же теперь идет молва, что ты изменил в вере богов и нам не предан по-старому, постановляем, что ты сохранишь свою власть, если же вернешься к прежней вере, если же отречешься служения богам, будешь отрешен от власти, а имущество твое пойдет в казну”.Филипп, получив это письмо и прочитав его, решил представиться больным, пока не продаст свое имущество и не поделит деньги между [474] церквами и нищими Александрии и всего Египта. Так как Филипп не только обладал даром убеждать — ведь многих язычников он обратил к благочестию,— но был весьма боголюбив и благочестив, вся Александрия единодушно призывала его на епископский престол. Сколь же он был горяч верой и стоек, покажет его конец, ибо умер он, украсив главу свою мученическим венцом. На его место императоры посылают нового эпарха Теренция; только прибыв в Александрию, он пускает в ход все, чтобы убить Филиппа. Не отваживаясь сделать это открыто (ибо в городе того весьма любили), Теренций задумывает тайное убийство и поручает его исполнение нескольким мнимым христианам (лишить эпарха жизни было ему приказано императорами). Эти люди прокрадываются в дом Филиппа и нападают на него во время молитвы. Теренций в страхе, чтобы народ, возмущенный происшедшим и весьма любящий Филиппа, не обратился против него, повелевает схватить и бросить в тюрьму убийц, стремясь этим скрыть правду и показать, что не одобряет содеянного. Вскоре — императоры повелели и это — Теренций освобождает их от оков. Так умер Филипп, прожив после нанесенной ему раны три дня. Его хоронят внутри городских стен вблизи так называемого Исиона,[584]где при жизни он построил церковь. Евгения, после того как открылось, кто она, вместе с другими девами наблюдала жизнь по Христу. Блаженная Клавдия, супруга, как мы уже сказали, Филиппа и мать Евгении, помимо странноприимного дома, построенного ее мужем, основала другой, [475]пожертвовав большие деньги на нужды тех, кто искал там приют. Так все складывалось, и такую жизнь вплоть до этого времени вела Евгения. Но речь моя стремится поведать и о славной кончине Евгении, ибо она была почтена мученическим венцом. Спустя некоторое время после смерти Филиппа жена его Клавдия, взяв с собой Евгению и сыновей, Авита и Сергия, возвращается в великий Рим. Родина приняла Клавдию ласково, а синклит назначил ее сыновей на высокие должности: Авита — анфипатом [585] Карфагена, а Сергия — викарием[586] в Африку. Евгения же довольствуется единственной честью, которая выше всех,— добродетелью и жизнью по Богу, и стремится единственно к тому, чтобы дочери синклитиков [587] разделяли с ней ее ревность и цель. Среди них была одна, Василла, много превосходящая остальных, истинно достойная удивления девушка царской крови, которая прославилась, как будет рассказано, почти так же, как Евгения. Слыша о Христе и его чудесах, а также и о Евгении, она страстно желала уйти к ней, чтобы внимать ее божественным речам. Но этому препятствовали ее жених (она была сосватана за Помпея) и начавшееся преследование христиан. Поэтому она находит верного человека и через него просит Евгению, чтобы та письменно просветила ее в христианской вере. Святая же, хорошо зная, сколь велико различие между писаным и живым словом и сколь несравнима польза, когда человек письменно убеждает и поучает или беседует о такого рода предметах, так как много отличается живое слово от рукой начертанного мертвого, принимает [476] мудрое и вместе смелое решение. Она уговаривает Прота и Иакинфа надеть рабское платье и отсылает их в дар Василле, чтобы они заменили ей письмо, вернее были для нее говорящим письмом. Встретив их с великой радостью, Василла преклоняется перед ними, точно перед апостолами Христовыми. Великий светоч среди епископов Корнилий, [588]услышав о Василле, явился к ней ночью, так как христиан преследовали, и удостоил божественного крещения. Так Василла и Евгения, связанные неизреченными узами христианской любви, шли к Богу как бы в одной упряжке, соединенные общей судьбой и общими мыслями, многих других также склоняя под это ярмо. О, сколько дев они привели к общему нашему владыке, скольких вдов привела почтенная Клавдия, скольких мужей — Прот и Иакинф! Однако, когда столь дивно крепла христианская вера, зависть диавола еще яростнее стала преследовать благочестивых. В правление римских императоров Валериана и Галиена [589] он обольстил многих римлян и посеял в умах их семена зла, так что началось жестокое гонение христиан. Жертвой его оказался Корнилий и окружавшие его, ибо они, делом и помыслом стремясь к процветанию христианства, отвратили от почитания богов не только чуть что не весь Рим, но и окружавшие его города и местности и провозгласили общим своим владыкой и Богом того, кого они называли Христом. Тотчас же императоры обнародовали указ, который обошел всю империю, предписывавший ловить и предавать смерти христиан, выдающихся благочестием и ведением догматов. Многие разными [477] способами были умерщвлены, а Корнилий избежал этой участи потому преимущественно, что его почитал синклит и знатнейшие его члены, наподобие крепости, защищали его; кроме же того, сам он был осторожен во имя безопасности других. Василла и Евгения ободряют друг друга на подвиг и, не в силах долее сносить разделявшее их расстояние, ибо душевно они составляли одно целое, встречаются и вступают в общение. Евгения перед предстоящим состязанием многое рассказывает Василле, упоминает и о полученном от Христа откровении, что вскоре она свершит подвиг мученичества и увенчается венцом. То же поведала ей в ответ Василла — Христос-де открыл ей судьбу Евгении, которую ждет двойной венец: одним она будет увенчана за перенесенные в Александрии и Египте опасности и труды, другим — за мученичество и принятую во имя Христа смерть. Обменявшись такими речами и помолившись друг за друга, а также призвав сестер Евгении быть стойкими и не страшиться умереть за Христа, они разлучаются телесно, проливая в любви друг к другу слезы, словно глаза их не могут отказаться от созерцания той, на кого они смотрят.Так как должно было свершиться предназначенному им Господом, одна из сопровождавших Василлу служанок сказала Помпею, что, если он не уведет в свой дом Василлу (Помпеи с помощью императора едва добился ее), достигшую уже брачного возраста, не получит потом ее в жены. “Знай, что она,— говорит рабыня,— наслушавшись речей Евгении, стала христианкой и [478] отвергает не только брак, но и этот мир. Потому ее опекун Элин, как христианин, имеющий с ней одну цель, откладывает свадьбу. Евнухи же, которых Евгения послала ей под видом рабов,— настоящие волхвы и так околдовали ее, что теперь Василла видит в них владык и считает бессмертными богами”. Когда коварная рабыня рассказала все это Помпею, он пришел в сильный гнев и, дыша злобой, отправился к Элину. Он потребовал от Элина, чтобы тот показал ему девушку и устроил их свадьбу, если не хочет быть открытым врагом императоров. Элин понял, услыхав эти слова Помпея, кто предал Василлу, но ответил независимо и достойно: “Мне было доверено опекать девушку, пока она не достигнет совершеннолетия, и я растил ее и заставлял жить по моей воле. Теперь же, когда она возмужала и вступила в брачный возраст, она уже вышла из-под моей воли и, следуя своему желанию, поступает, как ей угодно”. Получив этот ответ, Помпеи тотчас же отправился в дом Василлы и, постучав в двери, велел привратнику сообщить о своем приходе. Она же через раба невозмутимо передала юноше свой отказ, говоря, что ничто не связывает Василлу и Помпея и она должна упрекнуть его за этот приход. Ибо как можно искать разговора с глазу на глаз с девушкой; которая недоступна для мужских взглядов. Помпей приходит от этих речей в сильный гнев и, направившись в синклит, сначала просит помочь ему добиться брака с Василлой; склонив же синклитиков на свою сторону, он со слезами припал к ногам императора, оплакивая свое несчастье как общую для всех беду и [479] говоря: “Ради своего блага, божественные императоры, во имя себя и своих богов восстаньте на брань и изгоните из своего города нового бога, которого теперь принесла из Египта Евгения. Ибо христиане всячески все сквернят — посмеиваются над императорами, презирают законы, отвергают благосклонных к нам и приносящих спасение богов как праздных, рукой человеческой сотворенных кумиров. Теперь они измыслили новое бесчестие — не признают брачные законы и запрещают брак. Просватанным или тем, кого вот-вот просватают, они не дозволяют видеть мужей или, лучше сказать, не допускают к ним мужей, сами завладевают ими, нечестиво их совращая. Что станется и что делать, если отменен будет брак! Противозаконнику препятствует закон, законопослушнику — христиане: видно, появились новые демоны зла, чтобы скончать род людской. Если так будет продолжаться, опустеет земля. Что станется с войском? Ведь неоткуда будет вам взять воинов. Кем будут управлять императоры и с кем пойдут на врагов? Какая судьба ждет государство и граждан?”. Эти горестные слова Помпея нашли отклик в синклите, так что император, опечалившись, вынес суровое решение, предписывавшее связать Василлу законным браком с ее женихом или предать мечу. Когда же императору стало известно и об Евгении, он тотчас же повелевает, чтобы она либо дала согласие приносить жертвы богам, либо, обреченная пытке, умерла насильственной смертью. Он также постановляет подвергнуть наказанию всех христиан, а наравне с ними и тех людей, которые дают [480] христианам приют и помогают скрываться. Когда об этом приказе услышала Василла, воистину царица своим красноречием и душой, с большей властностью, чем только что император, она произнесла: “Будучи невестой царя царствующих и нашего творца, я отвергаю брак со смертным мужем, хотя этого требует царь земной. Ибо страшно, право, страшно впасть в руки истинного царя и Бога живого [590]”. Едва она произнесла эти божественные слова, как ей отсекли голову. Таков был конец Василлы. Захваченных Прота и Иакинфа отводят в храм Зевса, но они гнушаются принести жертвы идолу. Стоя перед этим мнимым богом, они помолились, и вдруг кумир падает к ногам их и — о чудо! — раскалывается и рассыпается в прах и пыль. Когда об этом узнал эпарх Никитий, он приказал отсечь юношам головы, а Евгении, согласно императорской воле, явиться. Едва она вошла, эпарх говорит: “Как достигли вы такого искусства волхования, чтобы тебе повиновались сами величайшие боги?”. Говоря это, эпарх неприкровенно восхвалял Прота и Иакинфа, ибо единственно молитвой своей они величайшего из богов обратили в прах и за единое мгновение уподобили персти земной. Боговдохновенная Евгения с великой мудростью отвечала: “Ты верно сказал, о эпарх, что мы повелеваем вашими богами. Но совершенно нелепо и ошибочно объяснять это волхованием, а не божественной и необоримой силой единого Бога, которому мы поклоняемся. Ведь, утверждая, что волхвы с помощью нечистых и плотью одаренных демонов подчиняют себе ваших богов и даже[481] верховного надо всеми небожителями, вы переворачиваете все и опрокидываете вверх дном, уделяя могущественнейшим богам место низших демонов. Вы делаете из них не богов, а рабов и заставляете их быть покорными демонам, а из демонов, наоборот, творите богов, и при этом величайших. Это подтверждается и иначе: поклоняясь этим демонам как истинным богам и веря в их благость, вы, однако, недоумеваете, почему они оказываются слабее злых демонов, ибо не знаете, что сами они злые и коварные демоны.