В нем был размах значительной личности. По масштабам осмысления мира он был подобен русским философам: Хомякову и Бердяеву, Ильину и Владимиру Соловьеву, — исторические события воспринимались им как вехи личной биографии — и библейскую, и всемирную, и русскую историю он пересказывал <25> не как читатель, а как очевидец, невозможное для «средних умов» представлялось абсолютно доступным и возможным. «Хартия Земли» и защита водного бассейна Амазонки, устройство заповедников и экономическое возрождение российской глубинки — на первый взгляд, какое все это имело к нему отношение? Что греха таить, многим казалось, что его деятельность — не то борьба с ветряными мельницами, не то и вовсе — бурная круговерть белки в колесе, ради некоего душевного удовлетворения. Может быть, так бы оно и было, если бы не было скрепляющего начала, подчиняющего все единой цели: богослужения, Бого–служения в узком и широком смысле — а это видели далеко не все. Внешнего результата чаще не было, — но внутренний — как знать? В каком–то из давних интервью Владыка сказал: «Для меня путеводной звездой были слова апостола Павла: «Я был для всех всем, чтобы спасти хотя бы некоторых»». Какие семена и на какую почву были им брошены за все годы, и какие всходы дадут они, — едва ли сейчас кто–то может посчитать и ответить.

Впрочем, мысль о бесцельности «беличьего колеса» в минуты усталости и самому Владыке не раз приходила в голову: «Сколько добрых слов было сказано, а дела — никакого…» Ему страшно хотелось деятельности грандиозной, приносящей зримые и обильные плоды, хотелось утоления той жажды, которая осталась у него со времен постоянных запретов. Он надеялся, что ему еще удастся начать какое–то новое большое дело: «Будет у нас что–нибудь… Я же не сплю». Когда мы предлагали ему что–то подготовить к изданию, у него порой загорались глаза, и он восклицал в воодушевлении: «Мы это будем издавать. Издавать сериями!» Это был не спонтанный прилив энергии. За этими словами стояли и концепция Церковно–исторического альманаха, в котором должны бы были публиковаться и исследования, и документальные источники по истории Русской Церкви, и проект многотомного издания дониконовской уставной литературы с соответствующими исследованиями, и альбомы по церковному искусству, и исследования библейского текста… Нет, «сериями» у нас не получалось. Но все же из того, в чем принимали участие непосредственно мы, можем назвать: издание <26> нескольких книг, в том числе той, о которой он мечтал всю жизнь — Чудовской рукописи Нового Завета, по преданию, вышедшей из–под пера святителя московского Алексия; монастырского устава преподобного Иосифа Волоцкого — среди других российских монашеских уставов; книги об Иосифо–Волоцком монастыре. Из других его замыслов удалось осуществить археологические раскопки монастырского некрополя, результатом которых явилось обретение мощей преподобного Иосифа Волоцкого; работы по реставрации монастыря; преподавание в нескольких вузах Москвы, завершившееся изданием курса лекций Владыки в Российской Международной Академии туризма и образованием кафедры теологии в его alma mater — Московском государственном университете путей сообщения (МИИТ). Были и достаточно регулярные встречи со студентами и преподавателями Академии Труда и Социальных Отношений. Если эти учебные заведения — мягко говоря, не цитадели богословия, то в том нет вины Владыки: он преподавал там, куда его приглашали, а не преподавать он не мог — таково было благословение старца, преподобного Севастиана Карагандинского.

Жил он недалеко от метро Сокол в старом кирпичном доме, на вид очень добротном, с довольно высокими потолками, но — без лифта. Его квартира находилась на четвертом этаже и, когда случалось заезжать к нему по делу, мы, поднимаясь по лестнице и оценивая высоту пролетов, каждый раз думали: как же это регулярно делает он, старый человек с не очень здоровым сердцем. У него была своя методика подъема — чтобы нагрузка ложилась больше на ноги. В последний год в МИИТе, где возглавляемая им кафедра теологии тоже находилась на четвертом этаже (и очень высоком, равном пятому), а лифт часто не работал или был занят студентами, он обучал этому искусству нас: «Ставишь ногу на следующую ступень и переносишь тяжесть на нее, потом выпрямляешь. И идти надо по диагонали: так не лестница идет на тебя, а ты на нее». Он до последнего был силен физически, в храме клал земные поклоны легко, как пружина; ходил походкой быстрой и легкой, <27> но все же ежевечернее взятие «четвертой высоты» было для него тяжеловато, а сменить место жительства возможности не представлялось.

Его квартира поражала своей «бесплотностью». Взгляд притягивали только разнообразные иконы на стенах, портреты близких и вездесущие книги, которые не помещались в полки и складывались в стопы прямо на полу. Было даже подобие стола, аккуратно закрытого скатертью, который на поверку оказывался массивом сложенных книг. Все бытовое было старенькое, из серии «каждый нож — лично знаком». Общий дух жилища — не позже 50–х годов. Однако на кухне последнее время висел совсем новый плакат, позаимствованный у секретаря Сережи, молодого человека с отменным чувством юмора: аист наполовину проглотил лягушку, ее голова у него в клюве, задними лапами она дрыгает в воздухе, но передними — сжимает ему горло. Надпись на плакате гласила: «Никогда не сдавайся!»

 Рабочая «резиденция» Владыки в последние годы находилась на Арбате, на углу Денежного и Глазовского переулков, в помещении основанного им на заре перестройки Международного Фонда «За выживание и развитие человечества». Там мы все и выживали — и развивались. А напротив, через Глазовский переулок, выживал дивной красоты деревянный особняк начала XIX века — «дом Поливанова». Несколько лет назад он горел, но не сгорел, только немного скособочился. Денег на его реставрацию не находилось — часть окон была забита фанерой, но несмотря на то, что краска цвета морской волны облупилась, а ампирный фасад с белыми колоннами был закрыт зеленой сеткой, он был по–прежнему прекрасен — островок ушедшей старой Москвы. «Здесь, в старых переулках за Арбатом, совсем особый город…»Владыка значился Председателем попечительского совета Фонда, но существовал в нем вполне автономно. Отношения с «хозяевами» были не всегда гладкими, но все же им нельзя не отдать должного: здесь Владыка нашел приют на девять <28> лет — в то время как многие либо вообще от него отвернулись, либо ограничивались разного рода обещаниями. Было, правда, в Москве заведение, где на двери одного из кабинетов висела табличка: «Митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим», — но это была только вывеска: Владыка иногда туда заезжал, но не работал там и народ не принимал.А дом 9/5 в Денежном переулке памятен многим. Большая старая квартира в бельэтаже. Мы занимали ее не всю, часть помещений арендовали какие–то офисы. Соседи бывали разные и по–разному складывались отношения — все вместе слегка напоминало «Воронью слободку». Последние года полтора две комнаты занимала небольшая фирма, возглавляемая очень симпатичным пожилым итальянцем, давно живущим в России, для которого, тем не менее, было большой экзотикой работать под одной крышей с духовным лицом в ранге, соответствующем католическому кардиналу. Действительно, это была хорошая возможность поизучать загадки русской души. Квартира напротив тоже принадлежала Фонду; то помещение было представительнее, в нем устраивались официальные мероприятия и приемы.Кабинет Владыки размещался в бывшей кухне — с черным ходом во двор, наглухо закрытым, потому что территория двора относилась к посольству Италии. Мы не раз шутили по поводу «двери в каморке папы Карло», ведущей в «голубую страну». Владыкино помещение было, объективно говоря, довольно неудобным, если не сказать — уродливым, но этого никто никогда не замечал, потому что из разношерстной мебели, среди которой особенно выделялся странной, причудливой формы стол, из немногих реликвий и множества подаренных ему безделушек он сумел создать удивительный уют. Как и у него дома, в глаза бросались, прежде всего, портреты духовно близких людей на стенах, безмолвная виолончель в футляре, книги, иконы, перед которыми, когда Владыка бывал у себя, теплились лампады. Очень часто в кабинете еле слышно звучала классическая музыка, — Владыка включал ее себе для умиротворения. У него было два маленьких плеера — один для <29> кассет, другой для лазерных дисков. От его быта веяло успокоением, — несмотря на сумасшедший темп его жизни.Наш постоянный «офисный штат» состоял из бухгалтера Юлии Александровны, «хозяйки офиса» Ольги Сергеевны, секретаря Сережи, студента факультета психологии МГУ, и нас — двух Татьян в должности референтов. На Татьян Владыке последнее время везло.д., — что давало ему повод говорить о «полной татьянизации производства». «Это кадровая политика. — шутил он. — Очень удобно: память напрягать не надо. Зовешь любую: «Татьяна!» — Откликается. Даешь поручение, не глядя — они сами разберутся, к кому оно относится».