И потом ещё много было о материально-технической базе - о той, которая и в Америке, и в Швеции выше, и мы за 20 лет её не достигнем, но уже сейчас "с отвращением от неё отталкиваемся". И тут же вспоминал, как Сталин, возражая Троцкому, обещал построить социализм "не за счёт ограбления деревни". И вдруг остановился, как застигнутый снопом света, и, изумлёнными глазами обведя нас, спросил: "А за счёт же чего он построен?" Но мы не протянули ему соломинки, мы молчали, и снова он брёл по вязкому паркетному полу и рассуждал о разрыве между материально-технической базой и моралью. Однако, настаивал он, "религия имела слабое сдерживающее влияние на дурные инстинкты". (Непонятно, что ж их тогда сдерживало?..)

Так он вёл свой почти непрерывный монолог, то светясь благородством, то сгибаясь под догматическим потолком; то вздрагивая от чутья правды, опережающего и пальцы, и глаза поэта, то как бульдозер натужно выталкивая наперёд себя баррикадой авгиевы завалы.

А мы не возражали и не соглашались - мы молчали. Возражал же ему рассказ о нищей старухе Матрёне, безмолвная рукопись, которую он обещал Дементьеву отвергнуть. И не получив ни единого возражения вслух, но как будто битый по всем аргументам, Александр Трифонович с раскаянным стоном выложил свой последний и главный:

- Ну да нельзя же сказать, чтоб Октябрьская революция была сделана зря!

Никто из нас этого не говорил! никто не писал! Но вот конфуз - и сейчас никто из нас не подтвердил, не улыбнулся, ни даже кивнул. Мы неприлично молчали.

Как! - мы и этого простейшего не понимали! В недоумении, как всё ещё переослеплённый светом фар, Александр Трифонович стал против нас быковато и воскликнул в тоске:

- Так ведь если б не революция - не открыт бы был Исаковский! А кем бы был я, если б не революция!

Только эти факультативные поэтические события и подвернулись ему на язык в ту минуту! (А Есенин, а Клюев - стали без революции!)И завершилось "обсуждение" тем, что - нет, конечно нет, безусловно нет, "эта вещь не может быть напечатана".Но хотя естественно было после того вернуть рукопись автору, Твардовский с виноватой заминкой сказал:- А всё-таки, оставьте её пока в редакции. Почитает кое-кто.Все равно её обнаружив, ничего я теперь не терял, если и оставить.И ещё A. T. попросил меня (после сказанного многого это совсем изумительно звучало):- Только пожалуйста, не станьте идейно-выдержанным! Не напишите такой вещи, которую бы редакторы и без моего ведома, сами, решились бы запустить.То есть, ничего из принесённого мною он не мог напечатать - и просил впредь писать не иначе!!Как раз это я легко ему мог обещать.Тем более желая смягчить отказ, A. T. стал говорить о мерах но печатанию "Ивана Денисовича" - пока ещё фантастических. И упнулся. Он действительно сам не знал что предпринимать? с какой стороны? когда? Сказал мне примирительно:- Ну, вы нас не торопите. Не спрашивайте, в каком номере будет.Да я и не собирался. Обошлось без Лубянки - и спасибо. Проиграл я только то, что вообще рассекретился и теперь должен был с тройной осторожностью прятать свои готовые вещи и текущую работу. Я ответил:- Это в молодости важно - скорей увидеть себя в печати. А теперь уж у меня другое дыхание.Так мы и расстались довольно надолго. Я не торопил Твардовского и в тот год не находил ничего неправильного в его медлительности. Да и с чем было эту медлительность сравнивать, какой единицей измерять! Разве в нашей литературе до того был подобный случай?