Откровение о Троичности Бога означало, что уже не всемирное Единое, не безликий Абсолют видятся в основе мироздания, а Любовь, порождаемая Личным общением. В этом крещенском Богоявлении не в буре и в грохоте открывается Бог, не в величии власти и не в мощи космических стихий.

Ветхозаветному Иову, этому страдальцу, мыслителю и бунтарю, Бог показывает именно Свою недоступность любому человеческому суду, свою надмирную и нечеловеческую мощь: «Где был Ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь. Кто положил меру ей, если знаешь?.. На чем утверждены основания ее,.. кто затворил море воротами? Давал ли ты когда в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее, чтобы она охватила края земли?.. Кто проводит протоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека, чтобы насыщать пустыню и степь?.. Есть ли у дождя отец? или кто рождает капли росы?» (Иов, 38,4; 25-28).

И что после такого Богоявления может сделать человек – кроме как замереть в ужасе и благоговении и признать, что не все в мире можно измерить меркой человеческой...

Но внезапно исходят ветхозаветные времена, и этот грозный и единственный Бог древних евреев вдруг сам облекает Себя в человечество. И уже не лев или единорог, а Крещенский голубь становится знаком Откровения.

Отныне селение Бога будет не на вершинах гор и не в безднах океана, не в космических пустынях и не в солнцах – а в людях. « Царствие Божие внутрь вас есть.» (Лк. 17,21). В громах и в сиянии звезд по прежнему можно будет опознавать присутствие Творца. Но тайну и полноту Личного бытия Творца отныне надо искать иначе: во Христе эта «Сила» стала для людей об-личена (в смысле наделена Ликом) и именуема.

Но об Иисусе ли Богоявления прошла весть по Палестине? Об Иисусе ли Нагорной проповеди? Шли ли люди посмотреть на Того, Кто отказывался совершить суд над грешниками? Или в дни Его жизни громче была молва о Нем как о Том, Кто учит «как власть имеющий», и о Том, Кто вступает в противостояние с фарисеями и законниками?...

Люди ждали одного Бога, одного Спасителя – а пришел Другой. Не тот, который наказывает врагов, а Тот, который велит прощать. Не тот, который отменяет человеческую боль и борьбу, а тот, который делает даже Самого Бога уязвимым для человеческого страдания.

Люди ждали явления могущественного Властелина – а пришел Сказавший: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою.» (Мк.9 35). Собственно это и стало фоном Распятия: иерусалимская толпа готова была короновать Иисуса как национального вождя-освободителя. Но чем неумереннее были восторги и ожидания – тем страшнее оказалась месть той же толпы, разочарованной отказом Христа служить ее интересам. Марксисты говорят, что люди проецируют на небо свои общественные отношения и по образу земного царя создают миф о Царе небесном. Может быть, и удастся так объяснить происхождение языческих мифов. Но где же в первом столетии нашей эры такой правитель, спроецировав образ которого в горние сферы, можно было бы получить лик Христа? Не образы ли Нерона или Тиверия, Ирода или Пилата воодушевили первых христиан, сказавших: «Поистине, Бог есть Любовь»? Возвещение о том, что Бог есть любовь, что на небесах правит не просто Небесный Владыка, не бездушный закон фатума и кармы, казалось странным для языческого мира. И поэтому то, что произошло в Богоявление, все же оказалось «скандалом». В буквальном смысле: в греческом тексте Нового Завета знаменитые слова апостола о том, что для людей Христос оказался «соблазном», переданы именно словом – ????????? – «скандалон». Не подвергается ли до сих пор Церковь Христова тому же непониманию? Она хочет сказать о Боге – а от нее требуют слова о мирских неурядицах; она говорит о глубочайшем в человеке – ей же предлагают высказаться о поверхностной межпартийной грызне. Ее слово о Вечном – а люди чаще вспоминают о Церкви, только зацепившись за нечто временно-«скандальное» в ее жизни. Патриарх Алексий II так и закончил однажды свое интервью, когда его все расспрашивали о политике: «Я надеюсь, что однажды корреспондент подойдет ко мне не с политическими вопросами, а с простым вопросом о том – что же делать человеку, чтобы спасти душу свою?!»... Так и идет Церковь в обществе невидимкой: саму ее цивилизация «политики и спорта» не замечает, и для многих людей Церковь похожа на уэллсовского человека-невидимку, которого замечали на улицах только по грязи, налипающей на его подошвы... Давно ведь еще замечено: мир не знает своих святых. Ибо подобное познается лишь подобным, и распознать веяние святости может только духовно чуткий человек,