Следующее гностическое убеждение, оспариваемое Оригеном - это представление о том, что Бог-Демиург (невежественный бог-неудачник) создавал некоторые существа изначально злыми. Между людьми потому и проходит расовая граница: есть люди чисто плотские, есть душевные, а есть духовные (они же есть подлинные гностики). Не человек сам выбирает свое будущее. Каким он создан - таким и будет.

Но Ориген убежден в радикальной свободе человека. Более того, он остаивает и традиционно церковное убеждение в том, что свобода присуща не только человеку, но и ангелам - в том числе сатане. Не своей природой человек увлекается ко злу. Не своей природой сатана склонился к богоборчеству. И там, и там был акт свободы, акт насилия над благой природой. В гностической системе Валентина диавол считался носителем изначально злой природы. Он не свободно склонился ко злу, и потому не имеет свободы отказаться от зла. Ориген же настаивает, что природа диавола благая, а падение его связано со свободной волей. Но, полемически увлекаясь, он приходит к выводу, что свобода падшего ангела столь велика и столь неумалена даже его падением, что сатана сможет некогда покаяться и спастись (см. Иероним. Апология против Руфина. 2,19)lllllll. Слова ап. Павла о том, что некогда "последний же враг истребится - смерть" (1 Кор. 15,26) Ориген понимает так, что речь идет об истреблении диавола. При этом, по его мысли, "истребление последнего врага, конечно, нужно понимать не в том смысле, что погибнет его субстанция, созданная Богом, но в том, что погибнет расположение и враждебная воля, происшедшая не от Бога, но от него самого. Значит, он будет истреблен не в том смысле, что уже перестанет существовать, а в том, что не будет врагом и смертью, потому что нет ничего неисцелимого для Творца" (О началах III,6,5).

Этот вывод Оригена также потом вызовет нарекания в адрес Оригена со стороны Церкви... Но сделан-то он был в желании как раз защищать церковное предание от ереси.

Оспаривая гностическое (валентинианское) учение, о Боге, определяющем земные судьбы, как о злобном и несправедливом духе, Ориген настаивает: не Бог виноват в человеческих неудачах. Люди сами выбрали свои пути. Бог создал все души свободными (О началах II,3,5). Бог создал все духи равными (О началах II,9,6), а затем от их выбора зависела разница их путей (О началах IV). То, что пути людей различаются с самого начала, объясняется не несправедливостью Бога и не несовершенством мироздания. Просто души по разному воспользовались своей свободой еще в ту пору, когда они жили в мире духовном, в мире, далеком от наших земных сфер. Оригену кажется, что сам греческий язык стоит на стороне его гипотезы: душа по гречески - yuch, а yucoj означает холод. Бестелесные духи, сначала пламеневшие любовью ко Творцу, затем пресытились созерцанием Божества, и, отвернувшись от Бога к холоду небытия, по мере насыщения им, сами холодели, теряли духовность, приобретали плотяность, и вместо духов стали всего лишь душами - началами, животворящими мертвенную и мертвящую материю…

Здесь опять очевидно несогласие Оригена с гностиками. Согласно Валентину, космогония началась с того, что между Самоотцом и остальными его излияниями была поставлена граница — Горос (т. е. Предел) или Крест, которая ограждала плирому от кеномы – бездну бытия от бездны пустоты. Эта граница предохраняла «эоны» от гибельной попытки заглянуть в бездну бытия Праотца. Но вот «София» (т.е. Мудрость), низший дух, женский эон последней пары двенадцатерицы эонов, мучимый страстью познать и обнять Отца, разорвала союз с своим супругом (Фелитос Вожделенный) и бросилась к Праотцу. «Предел» встал ей поперек дороги и отбросил ее назад, но дело было сделано: мучимая своим страстным стремлением София не могла ни вернуться к супругу, ни освободиться от своей страсти, которая продолжала расти в ней, как живое, но уродливое существо, ненормально зачатое ею одной без супруга. Равновесие в плироме было нарушено, всем эонам грозило сомнение, тревога, желание невозможного. В духовном мире все реально, мысли и чувства духовного существа сами суть субстанции; поэтому и аффекты Софии суть субстанции, и будучи объектированы, становятся материалом творения видимой нами вселенной, образуют „безобразную материю" или хаос…

Итак, у гностиков горячность Софии породила космос. Ориген же говорит, что не любовь, а как раз охлаждение в любви стало первым грехом…

Духи, падая и превращаясь в души, сами создавали себе свои тела в зависимости от меры собственной плененности небытием и отпадения от Творца.

“Скажем кое-что и о тех, которые утверждают, что духовные существа различны по природе — дабы и нам не впасть в нелепые и нечестивые басни этих людей, выдумывающих, как между небесными существами, так и между человеческими душами различные духовные природы, созданные будто бы разными творцами... Причина различия и разнообразия во всех тварях заключается не в несправедливости Распорядителя, но в более или менее ревностных или ленивых движениях самих тварей” (О началах. I,8,2). "Тела не от начала существуют, а возникают впоследствии времени и по причине различных переворотов в разумных тварях, так что облекаются телами те, которые должны облечься ими, и снова когда от унижения и падений они исправятся к лучшему, то тела превращаются в ничто и таким образом изменяются в постоянном превращении", - излагает мысль Оригена блаж Иероним (Письмо 100. К Авиту)298. "Души всегда обладают свободным произволением, - все равно, находится ли она в теле или вне тела, - и свобода произволения всегда направляется к добру или ко злу. Эти-то движения, вероятно, и служат причинами заслуг даже прежде, чем души сделали что-нибудь в этом мире, и сообразно с этими-то заслугами или провинностями божественный промысл определяет души, от самого рождения, или лучше сказать, прежде рождения к перенесению или добра или зла" (Ориген. О началах II,3,5). Как видим, по мысли Оригена все души созданы во-первых, равными, во-вторых, бестелесными. Но не все они одинаково устояли в правде Божией, и потому по мере своего отпадения от Бога они облекали себя в те или иные тела и жизненные обстоятельства. Это вполне знакомая мысль для языческой философии. Ориген отстраняет обвинение библейского Бога в несправедливости тем, что предлагает своим языческим читателям уже знакомый им вариант теодицеи. И именно потому, что это был ход мысли, довольно обычный для языческой философии, нет оснований полагать, будто Ориген здесь выдал некое тайное предание христианских апостолов. Нет никаких оснований полагать, что в этом рассуждении Оригена сказалась собственно христианская традиция. Христианский предшественник Оригена Климент Александрийский утверждал изначальное неравенство, исходную непохожесть Божиих творений: “Проистекши все из одной и той же мысли, существа сотворенные однако же были неодинаковы по почетности, а именно ранее происшедшие были ниже позднейших” (Строматы VI,16). Следовательно, Ориген говорил не от лица традиции даже своей школы. Далее, нельзя не заметить, что этим рассуждением Ориген не христиан склоняет к гностицизму, но пробует защитить христианство от гностицизма. Нетрудно также заметить, что по сравнению с валентиновской буйно-фантастической мифологией, Ориген чрезвычайно сдержан. «От настоящих гностиков его отделяет полное отсутствие фантазии и страсти к мифологизаторству и строгое ограничение откровения пределами, указанными церковью. Ориген и себя не считает орудием откровения, и никаких тайных преданий не признает. Но наука, к которой он привержен, для него такой же авторитет, как и Писание. Он не допускает мысли, что одну придется подчинить другому — а потому наука играет у него ту же роль, что у гностиков восточные религии. Система его оказалась в той же мере эллинизацией христианства, или точнее платонизацией его, в какой гностицизм был его ориентализией. А так как характерный для гностиков дуализм заметен и у Платона и еще более у новоплатоников, и египетский гносис строился в значительной мере на том же Платоне, то в нескольких важных пунктах Ориген разошелся с церковью и возобновил внутри нее гностицизм, хотя в очень ослабленном виде. Так материальный мир у Оригена, хотя и не зло, но и не самоцельное, прекрасное и предназначенное к еще более прекрасной вечности, Божие творение; он создан Богом вследствие падения духов и представляет собою — тюрьму не тюрьму, а так сказать благоустроенное исправительное заведение. Вечность видимого мира, вечность и воскресенье тел поэтому для Оригена трудно приемлемы; он не то, что совсем отрицает эти догматы, но видимо они ему неудобны, он стремится их аллегоризировать или обойти. Учение о зле как о недостатке или небытии, привело его к учению о том, что все духи должны покаяться и спастись рано или поздно (так как погибнуть, исчезнуть они по существу своему не могут) — что равносильно гностическому «кажущемуся» спасению, при котором ничто не исцеляется от внутренней порчи, ничто не возводится на высшую ступень бытия, а только дух избавляется от внешних уз овладевшей им материи и возвращается в мир, к которому вечно принадлежал»299. В числе отличий Оригена от гностиков стоит также заметить изменение статуса ангелов: у гностиков ангелы являются творцами материального мира; у Оригена Бог сам создает материю и тела, в которые облекает и самих ангелов; ангелам же достается только непосредственное управление теми частями мира, которые вверены их управлению. Причем судьба ангелов в следующем мире будет зависеть от того, насколько хорошо они справились со своей задачей в этой вселенной: «Каждый ангел будет судим в конце веков соотвественно тому, как он помогал и как он учил тех, которые были ему доверены» (Беседы на книгу Чисел 11,4)… Здесь опять же Ориген делает шаг от гностицизма в направлении к христианству с его идентичностью Бога, Творца, Судии и Промыслителя. Если знать систему Оригенаmmmmmmm, то станет понятно, почему в ней отсутствует представление о "множественности рождений" в земном мире, хотя вполне явно предполагается, что у души еще до ее воплощения в нашем мире было какое-то существование и даже, пожалуй, предистория. Они стали разными еще в прежнем мире, и потому в наш мир души приходят также различными. Наконец, именно потому, что Ориген допускает множество сменяющих друг друга миров и именно потому, что он полагает души странствующими через них, его представления о путях души резко отличаются от теософских.