Вспомним, что с точки зрения теософов перевоплощения следуют одно за другим и именно в рамках земной истории. Е. Рерих уверяет, что Е. Блаватская уже в 90-х годах XIX века воплотилась в мальчика венгра305. Н. К. Рерих воплощался как Леонардо да Винчи306. Ориген был Апполонием Тианским307. Перикл — Пифагором308, преп. Сергий Радонежский — Кришнойuuuuuuu. Со временем теософы прямо откроют тайну, на которую пока лишь намекают: Елена Ивановна была Жанной д’Арк309. Эти воззрения рериховцев никак не дают им основания утверждать, будто их учение есть учение великого Оригена310.

Но Ориген прямо противоречит теософским воззрениям, когда пишет, что “И в самом деле Илия, который был вознесен на небо, не вернулся под именем Иоанна после смены тела” (Толк. на Ин. VI, 11, 71 См. также Толк. на Иоанна, VI, 10, 64-66 и Толк. на Мф. XIII, 1). Это не насильственная правка, якобы вставленная христианскими редакторами в теософскую систему Оригена. Просто теология Оригена не есть теософия Блаватской. И в ней действительно вполне логично предположение, что человеческая душа не должна дважды быть "рядовым".

Ориген не пытается втиснуть в мир Библии очевидно ей чуждую и ненужную идею странствий человеческой души через множество человеческих тел. Но он считает для себя дозволительным выдвигать свои гипотезы о том, что могло быть до того момента, когда началась земная история человека, описываемая Библией.

Вот теперь мы можем дать ответ на то возражение, которое сформулировали в предыдущей главе: как совместить наш тезис о том, что церковная традиция всегда отрицала реинкарнацию, с тем, что Ориген, допускающий реинкарнацию, подчеркнуто верен церковной традиции.

Да, Ориген полностью принимает церковное учение о судьбе человека в мире: что душа создана Богом, что она не есть Бог по своей сущности; что она воплощается лишь один раз, что тело воскреснет и воссоединится с душой в конце мира. Здесь как раз все в церковном предании было ясно. Но Ориген вдруг выходит за пределы того, о чем вообще когда бы то ни было говорит Библия и церковное предание: он начинает говорить о «других мирах». Вот об этом действительно в предании нет ни слова – ибо эта гипотеза была совершенно несозвучна христианству, а потому даже не обсуждалась до Оригена. Ход мысли Оригена сродни утопизму. Мыслитель-утопист как бы говорит: да, я живу в своей стране, я принимаю все ее законы и традиции. Но вот если предположить, что где-то очень далеко была бы совсем другая страна, в ней законы могли бы быть такие… Такого рода мечтатель не становится диссидентом, не высказывает несогласие с текущей политикой властей. Он просто уходит в другой мир, переводит разговор в другую плоскость. Вот и Ориген соглашается со всем тем, что Церковь говорит о судьбе души в этом мире, но предполагает, что в иных мирах у тех же душ есть другие пути и души могут переходить из мира в мир…

Таким образом, Ориген и сам мог искренне не замечать какого бы то ни было конфликта между своей теорией и церковным преданием. В конце концов и столетие спустя после Оригена св. Григорий Богослов различал вопросы вероучения и философского поиска и полагал, что пофилософствовать на темы космологии неопасно: «Философствуй о мире или о мирах, о веществе, о душе, о разумных добрых и злых природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях не бесполезно, и ошибитьсяvvvvvvv не опасно»311. Вот и Ориген решил пофилософствовать «о мирах»…

А с точки зрения миссионерской это могло даже казаться замечательной находкой: если размышения о далеких мирах помогают привести человека в реальную земную Церковь и понудить его согласиться с ее учением о том, как надо жить в этом мире по заповедям Христа – то почему бы и не заплатить такую цену? Так возникает система Оригена, уникальность которой в том, что в ней “связаны самый осторожный библеизм и тщательное сохранение символа веры с самой смелой религиозной философией”312.

Собственно, дальнейшее развитие церковной мысли продолжило путь самого Оригена. Как Ориген от фантаистически-мифологического языка гностиков перешел к более строгому языку философии, так и Церковь от философизирующих аллегорий Оригена перешла к более трезвому, выверенному, прозаическому языку догматического богословия. Христианство настолько долго было для европейцев единственной знакомой им формой религии, что они стали считать, будто христианская догматика есть буйство фантазии, миф, ничего общего не имеющий с логической и строгой мыслью… Но в первые века христианства именно Церковь была маскимально трезва. Те религии, с которыми христианство боролось, и которые отвергало, предлагали такие мифы и суеверия, на фоне которых церковная ортодоксия представлялась просто-таки позитивизмом. Ведь христианство не говорило о приключениях звезд или интригах олимпийских богов. Оно говорило об истории одного средиземноморского народа и о жизни одного Человека… О том, что и это тоже не нравилось язычникам в христианстве, говорит история возврата Юлиана Отступника к язычеству: его философское обучение у язычников “состояло не из одной только метафизики; они имели притязание дать средство общения с божеством, приблизиться к небу или привлечь его к себе, услыхать его голос во сне или в оракуле и узнать от него самого его природу и намерения. Вот чего не находил Юлиан в той же мере в религии христиан. Ее догматизм казался холодным людям, которые не могли обойтись без чар и откровений и экстаза. Часто ошибаются относительно причины его обращения: на нее смотрят как на возмущение здравого смысла против чрезмерного суеверия; это глубокое заблуждение; несомненно, что в учении, которому он последовал, было более суеверий и суеверных обрядов, чем в том, которое он оставил, и если он переменил веру, то не из ненависти к сверхестественному, а, напротив, потому, что не находил достаточно сверхестественного в христианстве”313. Как ни странно – в системе Оригена слишком много суеверий, которые Церковь отторгла (и верование в реальность магии, и верование в одушевленность планет и звезд). И, главное – попытка присоединить к Библейской истории то, о чем та совершенно сознательно молчит: дочеловеческую историю. Ориген неверно посчитал, что молчание - знак согласия. Молчание Библии о пре-космической истории есть не недомыслие, не ограниченность кругозора, а сознательный выбор. Ориген же посчитал, что эту лакуну он вправе заполнить по своему вкусу: мол, раз Церковь об этом молчит, то ей все равно, что тут предположить. И ошибся: молчание было не формой равнодушия, а формой выражения радикального неприятия – на уровне отказа даже спорить… Так что не философию, а именно мифологию Церковь в конце концов и не приняла в наследии Оригена. Но поначалу действительно было трудно заметить расхождение между тем, о чем Ориген говорил, а Церковь - молчала. Кроме того, расхождение между Оригеном и Церковью не могло быть замеченным и потому, что произрастает оно из различия в решении одной очень как будто бы частной проблемы. Собственно, вся система Оригена строится вокруг одного вопроса – ангелологии. И даже более того: он обсуждает вопрос о том, какова мера свободы ангелов. Церковное предание и Библия, во-первых, об ангелах говорят мало: Бог и человек для них гораздо важнее. Во-вторых, в церковном предании ясно свидетельствуется свобода ангелов. Церковь же разошлась с Оригеном по вопросу о том, какова мера свободы ангелов: свобода всегда присуща их действиям, или же «единократно». Могут ли ангелы, подобно человеку, постоянно менять свою нравственную ориентацию, обращаясь то к добру, то ко злу? Тут действительно – Церковь разошлась с Оригеном, а не Ориген с Церковью. Ко времени Оригена этот вопрос просто еще не ставился и не решался в церковной письменности. Оригена поэтому ничто не обязывало в этом вопросе быть верным сформулированному церковному преданию – ибо такового просто еще не было. Но Ориген своей гипотезой заставил Церковь продумать этот вопрос – и Церковь в итоге отошла от оригеновой гипотезы… Для Оригена свобода покаяния сохраняется и у демона в его в падшем состоянии, равно как и свобода согрешить сохраняется у тех ангелов, что устояли в добре при падении Люцифера… Отсюда – динамизм оригеновой вселенной: духи переходят из мира в мир, иногда становясь и душами людей. Поскольку же у Оригена нет границы между ангелологией и антропологией (точнее, антропология у него есть часть ангелологии), то понятно, что бесконечные авантюры ангелов вбирают в себя и человеческие души. Граница между миром духов и душ оказалась прозрачна: по крайней мере дважды она пересекается личными духами - когда в своем отпадении от Бога они охладевают и создают себе тела, и, когда, будучи отогреты Любовью Христовой, они спасаются и - после воскресения, после суда - слагают с себя уже всякую телесность, вновь становясь просто духами...