Тысячелетие

Тысячелетие первого монастыря на Афоне, Великой Лавры, основанной в 963 году, позволило патриарху Афинагору возрастить на этой судьбоносной земле плоды обновленного православного братства.

После падения Византийской империи Афон принял на себя духовное служение единству и свидетельство о вселенскости Церкви. Монахи непрестанно притекали сюда со всех концов православного мира, куда в свою очередь отправлялись афонские миссионеры, носители Духа, и цивилизации. Только революции XX века, в 1917 году в России, после окончания Второй мировой войны в Юго–Восточной Европе, смогли прервать этот двойной поток.

Восток, как мы говорили, выразил институциональные черты монашества, в меньшей степени, чем Запад. На Востоке с большей свободой раскрылись различные грани единого духовного пути, начиная с общинной жизни, слагающейся из псалмопения, «любви апостольской», социального служения, вплоть до подвига неизвестного отшельника, молитва которого обнимает собою весь мир, а Господь иногда посылает его людям, чтобы нести послушание духовного отцовства и различения духов.

Самое важное, что Афон стал местом пророческого служения монахов, местом, где Дух не знает национальных границ: очагом православного единства. Вплоть до XIV века Protos (первый), пожизненный председатель исполнительного комитета, избранного монахами, назначался императором: символ культуры, не замыкавшейся в себе самой и не утверждавшейся ни в чем человеческом. Начиная с XIV века Protos назначается Вселенским патриархом, вместе с которым Афон несет свидетельство вселенскости. Однако непредвиденным образом он становится также закваской культуры (ибо история оплодотворяется иногда теми, кто отрицает ее ради вечности) и ковчегом Предания.

* * *

Сегодня монашеская жизнь в Православии переживает кризис. В Греции и на Ближнем Востоке упадок монашеских призваний вызван прежде всего трудной исторической мутацией. Традиционные формы монашества были всегда связаны с сельской цивилизацией, находящейся сегодня на грани исчезновения. В эпоху иностранного владычества монастыри были последними убежищами для общества, находившегося под угрозой. Они едва ли могли ответить на вызов современного мира, который в восточном Средиземноморье расценивается как привнесенный извне, а не как результат нормальной эволюции структур и умов, как на Западе. В Восточной Европе ситуация еще более сложная из–за официального атеизма и агрессивного секуляризма властей. Однако вызов технической цивилизации, выродившейся в тоталитарную систему, поставил людей перед необходимостью осмыслить самое существенное. В России, как и в Румынии, в годы после Второй мировой войны произошло обновление монашеской жизни, захватывавшей часто слои интеллигентной молодежи. Встревоженные власти реагировали самым суровым образом: в Румынии реакция проявилась в 1958 году, в России на год позже. Лишь менее заметный подъем женского монашества в Сербии смог осуществиться безболезненно. Ныне мы видим знаки некоторого оживления монашества. Созерцание «в сердце масс» набирает силу в России, где еще существуют немногочисленные монашеские общины. Многое удалось сохранить в Румынии, где монастырская реформа, осуществленная патриархом Юстинианом в 1953 году, начинает приносить свои плоды. Многочисленные молодые общины сплетаются с новыми структурами, и монахи, согласно уставу, составленному патриархом, должны участвовать в экономическом строительстве «в перспективе преображения», с молитвой о тех, «кто не умеет и не хочет молиться и никогда не делал этого». В Греции трудные отношения существуют между «монашествующими» ревнителями традиционных форм монашеской жизни и ненавистниками всего современного и «мирянствующими» братствами, которые иногда соблазняются чисто внешним деланием. Несколько в стороне от этого соперничества стоят молодые христианские интеллигенты, которые стремятся сами найти дух Предания, чтобы выработать ответ на чаяния и тревоги современного мира. Некоторые из них избирают «путь Алеши Карамазова» – молитвенный, исполненный любви и присутствия среди людей, другие отправляются на Афон с той же жаждой внутреннего обновления. На Ближнем Востоке подобные проблемы близки к разрешению. В Молодежном движении Антиохийского патриархата пробудилось призвание к созерцательной жизни, неподалеку от Триполи недавно возникла женская община под духовным водительством о. Георгия Ходра; мужская община последователей традиции исихазма, принесенной сюда о. Андреем Скрима, обосновалась в горах, над Бейрутом. В Диаспоре существует значительный разрыв между отдельными монашескими обителями, в основном женскими, чьи насельницы вышли по большей части из ностальгических к прошлому и наименее просвещенных кругов русской эмиграции–и скорее интеллектуальным, чем духовным осмыслением Православия. Попытки обновления монашеской жизни в монастырях, типа Tolleshunt Knights под руководством ученика старца Силуана, остаются достаточно обособленным явлением. Афон как бы концентрирует в себе этот кризис. Значительное поредение числа его насельников объясняется прежде всего прекращением пополнения из России: в 1900 году русский Свято–Пантелемонов монастырь насчитывал 2500 монахов, а сегодня их осталось всего лишь три десятка. Ситуация, однако, вовсе не безнадежна, на Афоне остается еще тысячи полторы монахов, и в некоторых греческих общинах происходит прилив новых сил. Отшельники в южных «пус–тыньках» по–прежнему поддерживают живое и горячее пламя высочайшей монашеской традиции. Но есть и другая сторона кризиса: она выражается в категориях страха перед современным миром, нежеланием его знать, мнительности и проклятия… В то же время обновление Афона требует открытости по отношению к православной или просто христианской экуменичности. Афинагор I, организуя празднества тысячелетия афонского монашества, несмотря на недовольство некоторых монахов, опасавшихся беспокойства и общественного шума, стремился содействовать двойному процессу обновления и открытости. Собрать на Афоне все православные Церкви, в лице их предстоятелей, значило не только напомнить им об их единстве, но и о долге, вытекающем из этого единства, чтобы вызвать приток новых сил на Святую Гору, а духовной жизни «молчальников» вернуть ее творческое измерение. * * * 11 июня 980 года молодой монах молился в скиту Успения при Богородицы. Он должен был петь Девятую песнь Канона, неизменно посвященную Божией Матери изначально включавшую лишь « Magnificat » (Величит душа моя Господа), когда появился «незнакомец», Ангел легенды, на самом деле видение. И «незнакомец» предварил песнь словами: «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим, без нетления Бога Слова родшую, сущую Богородицу Тя величаем». Эта молитва, включенная сегодня во множество богослужений, стала одной из излюбленных молитв православного мира. Встревоженный монах не сумел запомнить слова, однако «незнакомец» пальцем записал их на камне. В то же самое время иконы Богородицы и Спасителя в иконостасе поменялись местами, так что Богородица оказалась справа от царских врат. Символ обожения и «таинственного первенства» в конце времен, «смысла божественного материнства», – пишет о. Андрей Скрима. Икона по–прежнему существует в церкви Protaton в Карее. Торжественная процессия пронесла ее через всю Грецию за месяц, который предшествовал празднествам, посвященным тысячелетию.