Проще всего, конечно, обратиться к самому Божественному творению и выяснить, как это устроено в самой действительности[www] . Так, по Дюгему, постепенно пробивает себе дорогу идея эксперимента как средства отбора конкурирующих гипотез, а сами начала физики приобретают индуктивный статус. «В физике, — писал Буридан, — всякое универсальное утверждение должно быть принято как начало только если оно может быть доказано экспериментальной индукцией, и именно следующим образом: если в определенном числе отдельных случаев с очевидностью явлено, что оно верно и если ни в одном из отдельных случаев оно не было опровергнуто.

Также и Аристотель очень часто говорит, что мы получаем и узнаем множество принципов через чувство, память и опыт. Но более того! Мы не смогли бы знать никаким другим образом, что всякий огонь горяч»[xxx] . Так, за много лет до XVII века, как показывает Дюгем, в трудах схоластов XIII-XIV столетий пробивала себе дорогу идея экспериментального естествознания.

Логическая ясность и четкость формулировок здесь далеко превосходила все то, что мог предложить в будущем XVII век, включая и знаменитый «Новый органон» Френсиса Бэкона. XVII век в сравнении с поздней схоластикой уступал еще в одном моменте: он опять начинает мечать об онтологической физике... Отходя от идеала номиналистической науки, выраженного схоластами, ученые-философы XVII века почти все строят некоторые метафизические системы, долженствующие подтвердить их научные теории.

По Дюгему, эти реалистические тенденции в истории науки всегда были бесплодными попытками упростить тайну мироздания, свести ее к чему-то доступному голому рассудку и воображению... Настоящая наука всегда сохраняла трезвость. Она должна была найти свое логическое самоопределение в отношении двух факторов. Человеческая мысль, поставленная перед аксиомой божественного всемогущества, могла вообще впасть в депрессию скептицизма.

И такова была, вообще говоря, философская система Вильяма Оккама и его последователей. С другой стороны, необходимо было преодолеть претензию на познание полноты истины чисто имманентным человеческим разумом, воплощенную в аристотелизме. Наиболее творческая традиция в поздней схоластике сумела справиться с этой задачей: «После множества перипетий христианская вера и экспериментальная наука победили как аристотелевский догматизм, так и оккамистский пирронизм; их усилиями был создан тот христианский позитивизм, с правилами которого нас познакомил Буридан.

Этот позитивизм не будет практиковаться только Буриданом; его будут использовать также и ученики последнего Альберт Саксонский, Тимон-сын-иудея, Николай Орем, Марсилий д’Инген; это суть как раз те люди, которые создадут Парижскую физику — первый набросок современной науки, и они создадут ее именно благодаря этому методу»[yyy] . Конечно это был еще только набросок.

Историки науки справедливо замечают, что действительного увеличения научных наблюдений, радикального шага в развитии экспериментального естествознания пришлось ждать еще три столетия[zzz] ... И у этого характерного факта есть свои как внутринаучные, так и общекультурные резоны, которые необходимо специально изучать. Однако, логически, философски все было уже подготовлено в XIV столетии: христианский позитивизм поздней схоластики пробил брешь в стене аристотелевского догматизма и сумел найти оправдание конечному человеческому познанию в рамках христианской картины мира. § 5.

Естественная классификация После всего сказанного, после стольких усилий, затраченных на утверждение позитивистского смысла новоевропейской физики, воплощенного как в ее логике, так и в ее истории, будет очень странным узнать следующий тезис Дюгема: «По мере своего прогресса физическая теория все более приближается к некоторой естественной классификации, которая является ее идеалом и ее целью»[aaaa] . Естественная классификация означает теорию, отражающую метафизический порядок вещей. Однако именно разрыв физики и метафизики, чистая номиналистичность физических теорий и были главными положениями дюгемовской философии науки. Как же примирить эти два взаимопротиворечащих утверждения? По Дюгему, однако, здесь не было никакого противоречия. Он считал, что вся деятельность физика, — а в особенности, рефлексия по поводу истории физической науки, — подталкивают ученого к идее о естественной классификации. Оставаясь только физиком, точнее, — внутри самой физики, — ученый не может доказать существования естественной классификации. Сам этот тезис принадлежит уже метафизике. Позитивная наука, по Дюгему, лишь как бы приглашает ученого быть метафизиком. И он может вполне отказаться от этого приглашения. И все это совсем не отменяет главного смысла дюгемовской демаркации. Внутри науки ученый действует, — должен действовать! — только в соответствии с императивами научного разума, то есть он предлагает математические дедуктивные теории и изучает их соответствие экспериментальным данным. И не больше. Здесь, как мы знаем, не может идти речи ни о какой метафизике; по Дюгему, ни про одну физическую теорию мы, собственно, даже и не можем с уверенностью сказать: верна она или нет. Но полнота человеческого разума не вмещается только в научный разум. Своим сверхрассудочным «шестым чувством» ученый чувствует, что гармония его научной теории не случайна. Вот как пишет об этом сам Дюгем: «Легкость, с которой всякий экспериментально установленный закон находит свое место в классификации, созданной физиком, ослепительная ясность, проявляющаяся в этой до совершенства правильной группировке, прбуждают в нас непреодолимое убеждение в том, что такая классификация не есть классификация чисто искусственная, что такой порядок не есть результат чисто произвольной группировки законов, придуманной гениальным ученым. Не будучи в состоянии ни отдавать себе отчет в этом нашем убеждении, ни также отделаться от него, мы усматриваем в строго точном порядке этой системы признак, по которому можно узнать классификацию естественную. Не претендуя на объяснение реальности, скрывающейся позади явлений, законы которых мы группируем, мы тем не менее чувствуем, что группы, созданные нашей теорией, соответствуют действительным родственным связям между самими вещами»[bbbb] . Ученый чувствует это соответствие своих математических схем и действительных связей, но в самой науке, в ее логике, в ее теориях места этому «шестому чувству» нет... Чтобы обсуждать то, что так сказать, предносится разуму ученого, он должен перейти в область метафизики и, тем самым, покинуть область науки. Для характеристики способа соотнесения положений физической теории с определенной метафизикой, или с космологией, как выражается сам Дюгем[cccc] , он использует термин аналогия.