Нет абсолютной, логической основы, подчеркивает Дюгем, чтобы первому осуждать смелость второго, а второму считать абсурдной опасливость первого. История физики знает немало примеров и одной, и другой позиции, которые приводили к плодотворным научным результатам. Но если нет необходимой логической основы для принятия решения о выборе гипотез, то это не значит, что для этого решения совсем нет никакого основания.

Человеческий разум отнюдь не исчерпывается своей рассудочной составляющей. Дюгем обращает внимание[llll] на то, что и при выборе гипотез, и даже, при формулировке аксиом в математике, мы постоянно апеллируем к некоторому чувству истины. Желая противопоставить его непосредственность логическому, дискурсивному ходу доказательства, мы говорим, что мы видим, чувствуем истинность этих положений.

Интуитивный характер этого понимания, этих постижений не всегда выразим средствами логики. Но именно эта таинственная человеческая способность целостного схватывания истины и позволяет «угадывать» плодотворные гипотезы. Дюгем называет эту способность здравым смыслом (le sens commun, le bon sens): «...Эти мотивы, не вытекающие из логики и тем не менее определяющие наш выбор, те «резоны, которых наш разум не знает,» которые апеллируют к тонкому уму, а не к уму математическому, образуют то, что весьма удачно названо здравым смыслом»[mmmm] .

Надо заметить, что русское выражение «здравый смысл», которым обычно переводят французское sens commun, плохо передает то, что вкладывает в него Дюгем. «Здравый смысл» в русском языке есть нечто достаточно прозаическое, даже банальное, скорее, более близкое к рассудку, чем к каким-то прозрениям. Французское le sens commun, le bon sens больше апеллирует к мудрости, к соборной (commun)

истине — правде, открывающейся поверх всех партикулярных точек зрения... Во французском bon sens слышится большая связь «здравомыслия» с «добром» (bonte), с «благом», которое есть основа всякой добродетели, в том числе и здравого, трезвого взгляда на вещи... Это «чувствование истины», которое дано всем людям более или менее одинаково и которое, парадоксальным образом, нередко заглушается развитием цивилизации, — в том числе и культивированием специальных научных форм познания и объяснения, — нередко иллюстрируется Дюгемом цитатами из его любимого Паскаля.

Последний же прямо говорил о познании сердца, а то и инстинкта: «Мы познаем истину не только разумом, но также и сердцем; именно этим последним способом мы познаем исходные начала. И необходимо чтобы разум основывал свой дискурс как-раз на этих познаниях сердца и инстинкта. Сердце чувствует, что пространство имеет три измерения и что чисел бесконечное множество; а разум только потом доказывает, что не существует двух квадратов чисел, из которых один в два раза больше другого.

Начала — чувствуются, утверждения — доказываются; оба рода — с достоверностью, хотя и различными путями»[nnnn] . «Оба рода с достоверностью», но для Паскаля, как и для Дюгема, эти два рода познания неравноправны: нужно чтобы разум опирался на познания сердца. И там, где эта иерархия нарушается, разумное познание становится поверхностным и неадекватным...

Более конкретно, к числу тех сверхрассудочных начал, которые помогают ученому в выборе гипотез, относится, прежде всего, эстетическое чувство. Именно чувство красоты и гармонии теоретической конструкции помогает физику выбирать гипотезы, ведущие к «естественной классификации»: «Везде, где царствует порядок, к нему присоединяется и красота. Благодаря теории, группа физических законов, которую она представляет, не только применяется с большей легкостью, с большим удобством, с большей плодотворностью, но она становится и более прекрасной. Следя за развитием какой-нибудь из великих теорий физики, наблюдая как великолепно и стройно развиваются из первых ее гипотез дальнейшие ее дедукции, как результаты ее представляют вплоть до мельчайших деталей целый ряд экспериментально установленных законов, невозможно не почувствовать себя увлеченным красотой столь стройного здания, не почувствовать с живостью, что подобного рода создание ума человеческого есть истинное произведение искусства.// Это эстетическое чувство — не единственное чувство, которое вызывает теория, развитая до высокой степени совершенства. Такая теория пробуждает в нас еще убеждение, что перед нами классификация естественная»[oooo] . О роли эстетического начала в научном творчестве было написано немало. А.Пуанкаре, А.Эйнштейн, В.Гейзенберг и множество других больших ученых XX столетия отмечали какю значительную роль в их научной деятельности играло эстетическое восприятие. Гораздо реже ученые подчеркивают роль нравственного фактора в науке. Вроде бы само собой разумеется, что ученый, так или иначе занятый поиском истины, должен быть, как минимум, честным человеком... Но поскольку фактическое положение вещей нередко достаточно удалено от этой казалось-бы «само собой разумеющейся» идеальной предпосылки и ученые суть всегда не бесстрастные роботы, а живые люди, увлеченные своими мировоззренческими и партийными убеждениями, обуреваемые страстями и связанные предрассудками, то фактически, история науки, при более тщательном рассмотрении, отнюдь не сводится только к конкуренции идей, а представляет собой гораздо более драматическую и, порой, трагичную картину ... Чтобы выделить эту особую роль нравственного начала в развитии физики, причем как-раз в ответственнейшем пункте выбора гипотез, недостаточно было быть только профессионалом физиком и искушенным историком науки, каким был Дюгем. Нужно еще было быть Дюгемом-католиком, сознательно, с опорой на вековые традиции христианской аскетики, занимавшимся своей духовной жизнью, очень рано научившимся видеть какую огромную роль играет нравственный выбор человека во всех сферах его активности... «Ничто не стесняет здравого смысла, — писал Дюгем, — ничто так не затемняет ясность взгляда, как страсти и интересы. Ничто, поэтому, не замедляет так решения, результатом которого должно явиться удачное преобразование физической теории, как тщеславие физика, слишком снисходительного к собственной своей системе и слишком строгого к системе других физиков. Таким образом, мы приходим к следующему выводу, столь ясно сформулированному Клодом Бернаром: здравая экспериментальная критика какой-нибудь гипотезы подчинена определенным моральным условиям; для правильной и точной оценки согласия между физической теорией и фактами недостаточно быть хорошим математиком и ловким экспериментатором, а необходимо еще быть честным и беспартийным судьей»[pppp] .