***

Потемки, ночь: душа чужая.

Мерцанье. Морок. Бездорожье.

Она идет, опережая

Благую весть и Царство Божье.

Заденет, тронет – ан все мимо

скользнула, ранив больно, страшно.

И вновь с ладоней серафима

рассеянно вкушает брашно.

А то – на свет, на звук и шорох

летит, мечтая взять с поличным,

мешая свой подмокший порох

с рассохшимся зерном горчичным.

А то – сама в своем тумане,

как бы за плотной драпировкой,

играя спичками в кармане,

проходит с голубой спиртовкой...

И мне – судить ее сложнее,

чем тьму выдергивать по нитке,

чем ветер завязать на шее,

чем кольца разогнуть улитке.

***

...И яблони – до пояса в известке,

и облако, меняющее цвет,

и жабы бурые на вспаханной полоске,

и влажных звезд высокопарный бред...

Два празднословящих монаха,

чай зеленый

с вареньем прошлогодним и – смешок

почти без повода...

Соседа удивленный

взгляд через изгородь... Что ж, и его – в мешок!

В подполье темное, в хранилище: всех – в кучу!

На черный день! На злую ночь!

Каргой

душа надменная свой материал летучий

завязывает в узелок тугой.

Чтоб в день такой-то – тошный и напрасный,

забившись в угол, рукавом махнуть,–

и птицы вылетят, и встанет сад прекрасный,

где жабы – в роскоши и раздувают грудь!