I

Все живое болеет. Камни не болят, но это потому, что они и не живы. Претендовать на болезни, говорить: "Болишь  и боли, сам виноват"  значит протестовать против самой сущности жизни. Медицина не тем сильна и не потому есть благородное и любимое человеком дело, что наказывала больных или постановляла приговор: "Захворавший всегда сам захворал, а потому должен сам и расплачиваться", а потому что, начиная с Гиппократа и кончая Пастёром, склонялась около ложа больного, думала, вникала, искала средств и наконец воздвигла умственное здание, которому мы удивляемся. Если бы то же было и с семьей... и здесь мы имели бы давно пастеровскую мудрость, а не элементарные приемы Гиппократа, каковыми, в сущности, до сих пор пробавляемся.

В одесском окружном суде только что кончилось дело пожилой крестьянки Анны Колесниченковой, матери нескольких детей, обвинявшейся в нанесении мужу смертельных побоев. Суть его проста; суть его даже часта; обыкновенна, как до известной степени обыкновенна инфлюенца. Она прожила уже с мужем своим тридцать лет, и все эти долгие годы были для нее одним непрерывным мучением и истязанием. Редко муж ее Лаврентий приходил домой трезвым и в пьяном состоянии избивал ее чем попало. Не избавлялись от побоев и дети. Долго терпела Анна и стала наконец жаловаться сельским властям на свою судьбу. Власти оказались хорошими, приняли скорбь женщины во внимание; но, не имея прав административного или юридического вмешательства в распорядок семейной жизни, хотя бы в последней и готовилась уголовщина, применяли к Лаврентию только увещания, которые никакого действия не имели и только еще более раздражали мужа, пьяницу, шатуна и, может быть, из вырождающегося типа неврастеников. 5 июня этого лета он пришел к ночи домой и стал требовать ужина. Жена подала ему кашу, борщ, и Лаврентий стал есть. Ложась спать, Лаврентий стал придираться к жене и заявил ей, что убьет ее. Терпеливая женщина смолчала мужу, но, когда последний стал драться, она схватила лежавшую на столе деревянную скалку и ударила ею по голове мужа, отчего произошло кровоизлияние в мозгу, от которого несчастный умер. Привлеченная к ответственности, Анна все время на суде плакала и указала присяжным заседателям, что все тело ее в синяках, а три ребра и правая рука поломаны. На суде она была оправдана присяжными.

Старо, читатель, как лихорадка. Но против лихорадки поискали и нашли в Чили хину. Есть алкоголики, тоже "сами виноватые в слабости", но и для тех сострадательное человечество придумало какието санатории. Вообще, где болеют, там и думают. Одна была у нас несчастная область, семья, которой в утешение и всяческое излечение говорили, и даже с окриком: "Не смей хворать!" А на попытки жалобы отвечали: "Не смей, не допускаем и мысли о болезни, до того тебя любим: ходи румяною и показывай нам веселый вид". После веков маяты придуман наконец был гиппократовский рецепт: пусть губернатор, полицмейстер выдает таким особенно несчастным жертвам семейного "домостроя" вид на отдельное от мужа жительство. Анна Колесниченкова не обратилась к властям за таким отдельным видом. Мне кажется, что мы здесь имеем случай крайней застарелости болезни, запущенности. Прожили тридцать лет, много детей  и Анна уже не хотела уйти, да ей и некуда, может быть, уйти. Может быть, наконец, она не хотела уйти без детей, оставив их на произвол такого драчуна и пьяницы мужа.

Можно порадоваться решению Сената о выдаче паспортов помимо согласия мужа. Будь это тридцать лет назад, Лаврентий, ввиду угрозы лишиться жены, и удержался бы, не распустился до полного безобразия. Безнаказанность великая вещь, и онато, обеспеченная за мужем (как равно и за женою, в сущности), и дозволила обеим сторонам в супружестве распуститься в семье до такой степени, как не распускаются люди на улице, в кабаке и каторге. В самом деле, поставьте закон, что ни за какое безобразие на улице никто не будет наказан, и вы уличную жизнь превратите в ужас. В ужас превратилась и семейная жизнь: там, где для этого были причины, пала болезнь, упорно нелечимая. Такое брошенное положение, кажется созданное в интересах "охранения семейного благополучия", конечно, не улучшая положения прекрасных и без всякого охранения семей, углубило несчастие несчастных семей до невозможности. Новый закон о раздельном жительстве вовсе не спасет только от несчастий и преступлений столькото семей в стране: он, сдерживая мужскую сторону, по крайней мере с этой стороны введет внутреннюю душевную дисциплину, укрепит волю и разовьет инстинкты спокойствия, регулярности, терпения и проч. В отношении жен, разумеется, таким дисциплинирующим средством было бы параллельное праву на "раздельное жительство" предоставление мужу более обширных прав на развод, т. е. большего количества нравственных и бытовых мотивов требовать через суд развода.

II

Легенды вырастают там, где нет определенной и твердой почвы. И еще они растут там, где есть ожидания, пожелания и есть для них отпор. Выдача крестьянкам отдельных видов на жительство местными административными властями, помимо согласия их мужей, опирающаяся на известное разъяснение Сената, встретила при самом же своем начале резкую недоброжелательную критику в "Моск. Вед.", которые усмотрели в таком ограничении прав мужа посягание на авторитет и целость семейного старинного уклада. К резкой критике данной меры присоединяется названною газетою довольно естественное удивление, почему крестьянки пользуются привилегиею, которой нет у других, и, прибавим, недостаток которой отражается слезами и иногда кровью в этих других сословиях.

Редкий день газетная хроника не зарегистровывает случаев бесчеловечия в семье. Но в то время как права родителей, в случаях жестокого их обращения с детьми, ограничиваются или даже вовсе кассируются законом и администрациею, и никто не видит в этом посягательств на "святость семьи",  права мужа не ограничиваются ни по каким причинам и никакою мерою жестокости в обращении с женою, грубости, а также беспутства, лени и праздношатайства; т.е. все эти жестокости не выходят из законодательной "нормы" семьи. Однако можно удивиться, почему лишить родителей права на детей не значит "потрясти авторитет родительской власти"; а лишить мужа, иногда почти безумного, нравственнобольного, прав на разумную и нравственную женщину  значит "потрясти авторитет мужниной власти". Казалось бы, авторитет родителей никак не ниже авторитета мужа. Но тут явная беззащитность детей, и наконец представление о их невинности пробудило сострадание общества и закона, которое устранило колебания.

Нужно ли одинаково припоминать знаменитые литературные произведения и наконец всем известную будничную практику, что жена в руках мужа, если им случится быть человеку хитрому, жестокому и ненавидящему жену, бывает еще печальнее и беззащитнее положения ребенка? Случаев детоубийства по жестокости почти нет, а женоубийства  часты. Неужели не известны никому случаи, что муж, влюблясь в другую женщину и желая на ней жениться, отделывается от жены, изводит ее, и что побои и истязания есть только замаскированная форма убийства? И неужели мы будем защищать это хроническое и медленное женоубийство как "охранение авторитета мужа"?