Евангельский образ христианина предполагает его всегдашнее молитвенное обращение к Богу. У христиан это происходит естественно и во всех жизненных ситуациях. Непрестанно молитесь (1Фес. 5,17), - заповедует апостол. Но почему-то эта непрестанность обязана прерваться в момент смерти ближнего. Или переориентироваться с главного объекта (т.е. самого умершего) на второстепенные? Это неестественно для верующего, так как, отрицаясь от молитвы за умершего, он отрицается и от самого умершего, ибо молитва к Владыке живых и мертвых - это последняя ниточка, соединяющая наши души в богопоклонении (Флп. 2,10). Посему, вполне по-христиански было бы, не ища спец-директив в Библии, молясь хотя бы по принципу “о тех, кто в нужде”, помянуть и о детях, стариках, инвалидах и без особой скрупулёзности и об умерших братьях.

Важно отметить особенность православного учения о молитве за умерших: "Наши молитвы могут действовать непосредственно на души скончавшихся, если только они скончались в правой вере и с истинным раскаянием, т.е. в общении с Церковью и Господом Иисусом"376. Это не от жестокосердия Православная Церковь не молится за "нераскаянных грешников", а ввиду того, что скончавшиеся в неверии, нечестии и нераскаянности совершенно погасили в себе дух Христов (1Фес. 5,19). В них нет того начатка добра, того семени жизни, которое, недостаточно раскрывшись на земле, по милости Божией смогло бы сделать их способными войти в Царство Небесное. И хотя нам не известны суды Божии, но это педагогическое ограничение Церкви мудрее радикализма ЕХБ.

Если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12,32), - говорит Господь наш Иисус Христос. Но что означает “простится” или “не простится” в веке будущем? Если Бог есть Любовь (1Ин. 4,16), то вопрос не в Его немилости или благоволении. Вопрос касается исключительно человека. Человек по смерти, независимо от его желания, обретает видение духовных реалий (Лк. 8,17). И даже о Боге он узнает несравненно больше, чем живущие ныне богословы. В отсутствии плотяной завесы всё становится явно и нескрываемо. И как следствие, он познает себя. То, к чему подвигает человека видение своей искажённости, и является способностью человека к покаянию.

Есть люди, которые еще при жизни обретают один из элементов бесовского самосознания. Этот характерный элемент – озлобление, рождающееся вместо покаяния, при выявлении своих пороков. Например, плохой человек, когда осознает, что был неправ - озлобляется, противопоставляет себя объекту обличения. Таким образом, он приводит себя в состояние нравственно худшее, по отношению к первоначальному. Как сказано: Человек, который, будучи обличаем, ожесточает выю, внезапно сокрушится и не будет ему исцеления (Притч. 29,1). Вспомним фарисеев! Правда Христова о них приводила их в неистовство, мытарей же и грешников – к покаянию. Тот же закон соотношения состояния души пред лицом Откровения бытует и за гробом. Сила его и, соответственно, контраст лишь усиливаются. Ведь первоначально, живя на земле, человек не без внутренних колебаний приходил к озлоблению. Какая-то часть его души всё же влекла его к покаянному изменению, к реализации высших нравственных импульсов (голос совести). Привыкнув при жизни подавлять в себе эти движения души, человек оказывается не в состоянии обрести их определяющими в веке будущем. Так на нем в самом горьком значении исполняются слова Господа: Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет (Мф. 25,29).

Следовательно, такой человек не получит прощения ни в сем веке, ни в будущем не по решению Божию, а просто потому, что окажется неспособен даже возжелать богообщения. Только по отношению к этой категории людей православные и баптисты утверждают единогласно: “после смерти нет покаяния, нет прощения, невозможны перемены”377.

Но христианин, умерший в надежде богообщения, в свете осознания своей греховности, возжелают сего еще более. И молитвы живых явятся для него живым содействием и силою, при которой станет возможным исцеление израненной грехами души.

"Закон жизни таков, - говорит Феофан Затворник, - что коль скоро кто положит здесь семя покаяния, хоть бы то при последнем издыхании, то уж не погибнет. Семя сие возрастёт и плод принесёт - спасение вечное. А коль скоро кто здесь не положит семени покаяния и перейдёт туда с духом нераскаянного упорства во грехах, то и там навеки останется с тем же духом, и плод от него вовеки будет пожинать по роду его, Божие вечное отвержение"378.

А теперь отступим немного от православного исповедания и предположим следующее: да, действительно, протестанты правы. И мы, православные, совершенно не знаем, доходят ли наши молитвы до Бога или не доходят, исполняются ли наши мольбы Христом или не исполняются, и вообще - могут они хоть чем-то помочь усопшим или же не могут? Сего абсолютно не знаем и ни в чем не уверены! И что же? Вывод отсюда однозначен: молиться за умерших даже в этом случае никак не лишне и даже необходимо! Почему же? Представьте себе, что вы окончательно заблудились в лесу, будет ли грехом кричать: "Ау-у"? Да, быть может, это не поможет, быть может, никто не услышит и все ваши старания напрасны. Но всё же! Если речь идет о спасении жизни, кто осудит взывающего? Разве отсутствие стопроцентной уверенности в исполнении молитвы лишает её права на существование? Да и во всякой обычной своей молитве христианин не бывает уверен ни в её исполнении, или даже в её угодности Богу. Потому и прибавляет в конце: "воля не моя, но Твоя да будет".

Теперь вернемся "в лес". Скажите: а имеет ли аукающий (т.е. взывающий о помощи) какой-то плюс перед тем, кто ходит в дебрях и принципиально молчит оттого, что помощь ему кажется слишком маловероятной? Безусловно, имеет. А скажите, чьё поведение естественнее или, скажем, спасительнее? Конечно, взывающего! Итак, всё упирается в наличие веры и в ее силу. Отсюда последний вопрос: кто из этих двух оказался религиозным, а кто прагматиком? Вот видите, благоразумен, оказывается, аукающий, даже притом, что он сам не уверен, что будет услышан. И это поведение естественно проистекает из устроения нашей души. В минуты крайней нужды люди решаются просить даже тогда, когда почти уверены в том, что им откажут.

Даже если предположить, что православные мотивируют свои прошения об умерших именно так (и только так), то всё равно с этим нельзя не согласиться. Потому, что этот нравственный аргумент растёт не из учебников догматики и кабинетных рассуждений, а из человеческого сердца, а если оно ещё и христианское, то неестественным будет для неё всю свою любовь и попечение во Христе Иисусе ограничить лишь нарядным гробом и венками.

Как говорится, "сердцу не прикажешь". Протестанты, которые научились мыслить и чувствовать по-христиански, не умещаются в узкие рамки собственной догматики. Даже самые убеждённые протестанты по смерти своих близких допускают абсолютно бесполезные для их загробной участи элементы - плач и слёзы! Уж они-то, исходя из любого вероисповедания, никак не помогут умершим! Однако, кто остановит плачущего ввиду сей причины? Эти выражения душевного состояния естественны и льются из человеческой души без соизволения на то предубеждённого разума. Так и молитва об умершем естественно рождается в душе христианина даже независимо от её необходимости или действенности.

Такое проявление христианской любви как молитва не должно и не может быть подчинено принципам рациональной схоластики. Неверие стоит на началах отрицания молитвы и только рациональные соображения об эффекте и необходимости понуждают маловера стать на молитву. Но для души христианской молитва есть неотъемлемая часть жизни. Посему христианство исходит из её постоянства и не мыслит о её границах определяемых критическим разумом. А.С. Хомяков об этом писал так: “Молимся же в духе Любви, а не пользы, в духе сыновней свободы, а не закона наемнического, просящего платы. Всякий спрашивающий: "Какая польза в молитве?" признаёт себя рабом. Молитва истинная есть истинная Любовь”379. Итак, если христианин задаётся вопросом: “ради какой выгоды мне молиться? Что это даст?”, то, очевидно, не познал он любви сыновней к Отцу Небесному. Для такового молитва – тягота, работа, за которую он требует платы, ответной услуги от Бога и т.п. Такая постановка вопроса подменяет самое существо молитвы, которое есть богообщение, собеседование с Богом, это есть дар Божий и радость для сынов Его, а не труд наемника! До некоторой степени молитва может мотивироваться необходимостью испрашиваемых благ, но чада Божии, не отвергая прошений, предпочитают им само молитвенное богообщение. Посему у верных вопрос: “с какой стати я должен молиться?” не может быть выше самой молитвы и обуславливать её. Отбросьте рабскую психологию и поймёте дух молитвы за возлюбленных братьев во Христе! Это дух любви. А не выгоды или корысти.

Теперь перейдём к немаловажному вопросу о соотношении страшного Суда и молитв за умерших. Откровение Библии о грядущем всеобщем Суде живых и мёртвых принимается как православными, так и баптистами, но у последних этот Суд остаётся совсем без смысла. Баптисты убеждены в том, что "мысль о том, что "для умерших нет пока окончательного суда", - ни на чём не основана"380. Это означает, что по существу Суд над умершими невозможен, ибо он уже состоялся (сразу по смерти). Праведники – в рай, грешники – в ад, без каких-либо апелляций или неопределённости о грядущей вечности! Баптистами этот вопрос объявляется окончательно решённым! Но в таком случае, оправдано ли будет всеобщее воскресение, если на нём будет объявлено только то, о чём и Господь и мёртвые прекрасно знали уже давным-давно? В том, чтобы сказать осуждённым: “вы осуждены!”, а блаженным – “вы блаженны!”, столько же смысла, как и в том, чтобы объявить Иоанну, что он – Иоанн или Петру – что он - Пётр! Неужели воскрешённые нуждаются в торжественном объявлении состояний, уже давно ими переживаемых? Отчасти понятен вопрос о праведниках: им, возможно, приятно будет лишний раз услышать о том, что их вечное блаженство есть вечное блаженство. Но зачем Иисусу Христу понадобилась такая вселенская издёвка над осуждёнными грешниками? Извините за сравнение, но это всё равно, что, пойдя на кладбище и воскресив своего недруга, объявить ему, что он – гнилой труп и снова закопать! Какое торжество справедливости!

Итак, мысль о том, что молитвы за умерших бессмысленны по той причине, что все уже определены окончательно, делает бессмысленным Последний Суд. К тому же Господь называл конец света именно Судом, а не просто объявлением итогов. Суд не может называться Судом, если на нём реально не выносится никакого решения, а лишь повторяется прежде бывшее и всем известное. Чтобы не превратить всеобщий Суд над мёртвыми в пустую формальность, необходимо признать частное определение (сразу по разлучении с телом) не окончательным.