А ведь появление и работа этих приборов — прямое следствие дискуссий среди ученых-физиков. То же самое можно сказать и о богословии, потому что последствия споров ученых-богословов очень важны не только для тех, кто в них участвует, но и для всей человеческой цивилизации.Наша культура очень целостна. Когда стоит красивое здание, то мы видим только то, что находится снаружи: стены, облицовку, рамы и так далее. Но держат все это мощные внутренние опоры, каркас, не видимый нами. Здание нашей цивилизации тоже зиждется на определенных столпах и опорах, создававшихся, в том числе, и в богословских дискуссиях, и если хоть одна опора выходит из строя, то все здание начинает коситься, а сломай их две или три — и здание вообще рухнет.Я приведу пример подобного, некогда почти состоявшегося, "просчета архитектора". Один из первых споров в богословии был спор о том, считать ли Христа подобным Богу или единым с Ним. Люди, получившие название ариан, утверждали, что Христос Богом не является, что Он не единосущен Богу Отцу. В греческом языке спор шел из-за одной-единственной буквы: единый — "омо", а подобный — "оми". Причем этот последний звук передавался двумя буквами — oi. Так вот, если бы только Церковь вставила в догмат эту самую маленькую, незаметную букву греческого алфавита — йоту (i), то эта новизна опустошила бы все музеи будущей Европы.Логика была бы следующей: если Христос не Бог, то, значит, Бог к людям не приходил. Он остался по-ветхозаветному непостижим, трансцендентен и невидим. В этом случае мир христианства стал бы миром безликого Бога, и, как в исламе или иудаизме, запрет на Его изображение обрел бы полную силу. Не было бы ни Андрея Рублева, ни Микеланджело, ни Рембрандта; не было бы живописи ни сакральной (иконы), ни светской, как нет ее, например, в Саудовской Аравии или Ираке. Так что все "ненужные" богословские споры, как оказалось, напрямую влияют на жизнь каждого из нас.Вообще, что такое догмат? Это честная констатация евангельских фактов. Догмат стоит на страже Евангелия, чтобы ничего оттуда не пропало. Одни люди, читая Евангелие, видят во Христе только Бога и не замечают Его человечества, другие люди, читая то же Евангелие, видят во Христе только Сына Человеческого и не замечают в Нем Бога. А догмат говорит: "Нет. Давайте брать Евангелие целиком: Иисус Христос — и Бог, и Человек одновременно. Каким образом? Мы не знаем, а просто констатируем факт, ведь не мы же писали Евангелие".Многие люди боятся слова "догмат", но с тем же успехом можно испугаться и слова "мощи". Напомню, что с церковнославянского языка это слово переводится как "кости", "скелет". Кстати, Честертон говорил, что призыв освободить христианство от догматики сродни призыву освободить меня от моих костей [1]. — Если утверждать, что Христос — Бог, что Он безгрешен, а человеческая природа — грешна, то как же Он мог воплотиться, разве это было возможно? — Человек грешен не изначально. Человек и грех — не синонимы. Да, Божий мир люди переделали в знакомый нам мир-катастрофу. Но все же мир, плоть, человечность сами по себе не есть нечто злое. А полнота любви в том, чтобы прийти не к тому, кому хорошо, а к тому, кому плохо. Полагать, что воплощение осквернит Бога, — все равно что сказать: "Вот грязный барак, там болезнь, зараза, язвы; как же врач рискует туда зайти, он же может заразиться?!". Христос — Врач, Который пришел в больной мир.Святые отцы приводили и другой пример: когда солнышко освещает землю, оно освещает не только прекрасные розы и цветущие луга, но и лужи и нечистоты. Но ведь солнце не сквернится оттого, что его луч упал на что-то грязное и неприглядное. Так и Господь не стал менее чистым, менее Божественным оттого, что прикоснулся к человеку на земле, облекся в его плоть. — Как же мог умереть безгрешный Бог? — Смерть Бога — это действительно противоречие. "Сын Божий умер — это немыслимо, и потому достойно веры", — писал Тертуллиан в III веке, и именно это изречение впоследствии послужило основой тезиса "Верую, ибо абсурдно". Христианство — это действительно мир противоречий, но они возникают как след от прикосновения Божественной руки. Если бы христианство было создано людьми, оно было бы вполне прямолинейным, рассудочным, рациональным. Потому что когда умные и талантливые люди что-то создают, их продукт получается довольно непротиворечивым, логически качественным.У истоков христианства стояли, несомненно, очень талантливые и умные люди. Столь же несомненно и то, что христианская вера получилась все же исполненной противоречий (антиномий) и парадоксов. Как это совместить? Для меня это — "сертификат качества", знак того, что христианство нерукотворно, что это — творение Бога.С богословской же точки зрения Христос как Бог не умирал. Через смерть прошла человеческая часть Его "состава". Смерть произошла "с" Богом (с тем, что Он воспринял при земном Рождестве), но не "в" Боге, не в Его Божественном естестве. — Многие люди легко соглашаются с идеей существования единого Бога, Всевышнего, Абсолюта, Высшего Разума, но категорически отвергают поклонение Христу как Богу, считая это своеобразным языческим пережитком, поклонением полуязыческому антропоморфному, то есть человекоподобному, божеству. Разве они не правы? — Для меня слово "антропоморфизм" — это вовсе не ругательное слово. Когда я слышу обвинение вроде "ваш христианский Бог — антропоморфен", я прошу перевести "обвинение" на понятный, русский язык. Тогда все сразу встает на свои места. Я говорю: "Простите, в чем вы нас обвиняете? В том, что наше представление о Боге — человекообразно, человекоподобно? А вы можете создать себе какое-то иное представление о Боге? Какое? Жирафообразное, амёбообразное, марсианообразное?".Мы — люди. И поэтому, о чем бы мы ни думали — о травинке, о космосе, об атоме или о Божестве — мы мыслим об этом по-человечески, исходя из наших собственных представлений. Так или иначе, мы всё наделяем человеческими качествами.Другое дело, что антропоморфизм бывает разным. Он может быть примитивным: когда человек просто переносит все свои чувства, страсти на природу и на Бога, не понимая этого своего поступка. Тогда получается языческий миф.Но христианский антропоморфизм знает о самом себе, он замечен христианами, продуман и осознан. И при этом он переживается не как неизбежность, а как дар. Да, я, человек, не имею права думать о Непостижимом Боге, я не могу претендовать на Его познание, а уж тем более выражать это моим ужасным куцым языком. Но Господь по любви Своей снисходит до того, что Сам облекает Себя в образы человеческой речи. Бог говорит словами, которые понятны кочевникам-номадам II тысячелетия до нашей эры (каковыми и были древнееврейские праотцы Моисей, Авраам…). И в конце концов Бог даже Сам становится Человеком.Христианская мысль начинается с признания непостижимости Бога. Но если на этом остановиться, то религия, как союз с Ним, просто невозможна. Она сведется к отчаянному молчанию. Религия обретает право на существование, только если это право дает ей Сам Непостижимый. Если Он Сам заявляет о Своем желании быть все же найденным. Только тогда, когда Господь Сам выходит за границы Своей непостижимости, когда Он приходит к людям, — только тогда планета людей может обрести религию с неотъемлемым от нее антропоморфизом. Только Любовь может переступить через все границы апофатического приличия.Есть Любовь — значит, есть Откровение, излияние этой Любви. Это Откровение дается в мир людей, существ довольно агрессивных и непонятливых. Значит, надо защитить права Бога в мире человеческого своеволия. Для этого и нужны догматы. Догмат — стена, но не тюремная, а крепостная. Она хранит дар от набегов варваров. Со временем и варвары станут хранителями этого дара. Но для начала дар приходится от них защищать.И значит, все догматы христианства возможны только потому, что Бог есть Любовь [2]. — Христианство утверждает, что главой Церкви является Сам Христос. Он присутствует в Церкви и руководит ею. Откуда такая уверенность и может ли Церковь это доказать? — Лучшим доказательством является то, что Церковь до сих пор жива. В "Декамероне" Боккаччо есть это доказательство (на русскую культурную почву оно было пересажено в известной работе Николая Бердяева "О достоинстве христианства и недостоинстве христиан"). Сюжет, напомню, там следующий.Некий француз-христианин дружил с евреем. У них были добрые человеческие отношения, но при этом христианин никак не мог примириться с тем, что его друг не принимает Евангелия, и он провел с ним много вечеров в дискуссиях на религиозные темы. В конце концов иудей поддался его проповеди и выразил желание креститься, но прежде Крещения пожелал посетить Рим, чтобы посмотреть на римского папу.Француз прекрасно представлял себе, что такое Рим эпохи Возрождения, и всячески противился отъезду туда своего друга, но тот тем не менее поехал. Француз встречал его безо всякой надежды, понимая, что ни один здравомыслящий человек, увидев папский двор, не пожелает стать христианином.Но, встретившись со своим другом, еврей сам вдруг завел разговор о том, что ему надо поскорее креститься. Француз не поверил своим ушам и спросил у него: — Ты был в Риме? — Да, был, — отвечает еврей. — Папу видел? — Видел. — Ты видел, как живут папа и кардиналы? — Конечно, видел. — И после этого ты хочешь креститься? — спрашивает еще больше удивленный француз. — Да, — отвечает еврей, — вот как раз после всего увиденного я и хочу креститься. Ведь эти люди делают все от них зависящее, чтобы разрушить Церковь, но если тем не менее она живет, получается, что Церковь все-таки не от людей, она от Бога.Вообще, знаете, каждый христианин может рассказать, как Господь управляет его жизнью. Каждый из нас может привести массу примеров того, как незримо Бог ведет его по этой жизни, а уж тем более это очевидно в управлении жизнью Церкви. Впрочем, здесь мы подходим уже к проблеме Промысла Божиего. На эту тему существует хорошее художественное произведение, называется оно — "Властелин колец". Это произведение рассказывает о том, как незримый Господь (конечно, Он находится за рамками сюжета) весь ход событий выстраивает так, что они оборачиваются к торжеству добра и поражению Саурона, олицетворяющего зло. Сам Толкиен это четко прописывал в комментариях к книге [3]. — Какое самое любимое Вами место в Библии? — Слова Христа: Я с вами днесь и до скончания века (ср.: Мф. 28, 20). Я всегда вспоминаю эти слова, когда в очередной раз слышу разговоры о том, как всё плохо в нашей церковной жизни. В такие моменты радостно сознавать, что Церковь держится не нашими делами, а верностью Христовой. Христианство — это не договор, в котором неверность одной стороны предполагает расторжение договора и освобождает от обязанностей другую сторону. Евангелие — это Завет, Завещание. А завещание, в отличие от договора, основывается не на двух, а на одной-единственной воле — воле завещателя. Поэтому неверность человека Богу не может уничтожить верность Бога человеку. — В своей книге "Сатанизм для интеллигенции" Вы сказали: "Все слова Христа вторичны"… — Да, все слова Христа вторичны — по отношению к Нему Самому. Ну что дороже для православного христианина — притча Христа или Сам Христос? Скажем, я — первичен по отношению к своим книгам, мои книги — вторичны по отношению ко мне. Вот так и Христос первичен по отношению к Своим словам. — Вы говорите, что Христос научает большему, чем можно научить словами. То есть подчеркиваете значение примера жизни в святости. А есть ли в сегодняшней Православной Церкви примеры для подражания? — Примеров становится больше, потому что становится все больше людей в Церкви. Да, теперь меньше старцев, которые прошли огонь и воду. Но появляется молодежь, и молодежь удивительная. Вот вчера — говорю молодому человеку из вашей (Якутской) епархии, только что закончившему духовную семинарию: "Андрей, пойдешь ко мне на лекцию?". А он не может, потому что день его заранее расписан едва ли не по минутам: он заранее подарен тем больным, которых он должен навестить... — Кого из ныне живущих Вы могли бы назвать крупным православным мыслителем? — Совсем недавно еще был с нами митрополит Антоний Сурожский, хотя и жил он в стране Честертона и Толкиена. В России мы можем радоваться тому, что продолжается активная творческая деятельность Сергея Сергеевича Хоружего. Традиция православной мысли не прервалась, не прервалась даже в такой своей поразительной черте, как то, что в России наиболее яркие имена церковных проповедников и защитников — вне официальных церковных институций и учреждений. Начиная от Гоголя и Хомякова через Достоевского, Трубецкого, Бердяева, Лосева, Бахтина, Карсавина, Лосского, русская христианская мысль осуществляла себя не столько в духовных академиях, сколько в мирянах, — то есть не столько в людях, мобилизованных Церковью, сколько в добровольцах. В других православных странах феномена светской христианской мысли не было и нет до сих пор. Подобный феномен можно встретить только во французской культуре, когда появились светские люди, которые защищали христианство перед лицом господствующих агрессивных светских идеологий: Безансон, Экзюпери, Марсель, Мориак, Мунье. И у англичан — к названным мною именам можно добавить еще Клайва Льюиса и Чарлза Вильямса. — Ваше отношение к Владимиру Соловьеву? — В целом — очень симпатичное и хорошее. Это один из очень редких философов в России. Не журналистов типа Бердяева, а людей, которые действительно показывают, как они думают, именно логически проводят некую мысль от А до Я. Это прекрасная школа техники философской и научной мысли.Но его труды, посвященные воссоединению Православия и католичества, написаны слишком энтузиастически. Да и его "София" — дама не из моего романа. — Чем Вы обычно заканчиваете свои беседы? — Самый мой любимый и самый простой призыв — помнить, что, входя в храм, надо снимать шляпу, а не голову. Голова может еще пригодиться. «На днях я прочитал в прекрасном пуританского толка журнале: “Освободите христианство от окостеневшей догмы, и вы увидите, что оно — просто учение о Внутреннем Свете”. С таким же успехом можно освободить человека от костей» (Честертон Г. К. Ортодоксия // Честертон Г. К. Вечный человек. С. 412). ^ См.: 1 Ин. 4, 8, 16.— Ред. ^ «Конечно же, “Властелин колец” — религиозная, католическая книга. Я осознал это, только когда ее закончил, и пересмотрел впоследствии под новым углом зрения. Именно тогда я убрал из текста все упоминания о культах и религиозных ритуалах, ибо религиозный элемент растворен в самом повествовании и его символах» (Толкиен Дж. Письмо к Р. Муррэю, 2 декабря 1953 года // Толкиен Дж. Властелин колец. С. 1111). «Валары — не более чем сотворенные духи высшего ангельского порядка, как выразились бы мы, и при них стоят сослужащие им меньшие ангелы (майяры); таким образом, валары представляют собой серьезный авторитет, но им не воздается Божественных почестей (поэтому в созданном мною мире нет храмов, церквей и часовен — по крайней мере среди “добрых” народов). В Средиземье нет “религий” в культовом смысле этого слова. В случае опасности можно воззвать к валару, примерно как католик обратился бы к святому, хотя взывающий к валару, как и любой католик, знает, что власть валаров ограничена и производна от иной, высшей власти... Наделенные способностью “малого творения” (sub-creation), валары обитают на земле, с которой связаны узами любви, ибо участвовали в ее создании, но внести кардинальных изменений в судьбу Божиего творения они не в силах» (Толкиен Дж. Письмо к П. Хастингсу, сентябрь 1954 года // Толкиен Дж. Властелин колец. С. 1120—1121). Единственная молитва в этой эпопее — это обращение валаров (ангелов) к Единому за помощью при падении Нуминора в «Сильмариллионе». ^

Как говорить с молодыми

— Для далекого от богословских дискуссий человека споры о природе Иисуса Христа, о соотношении в Нем Божественного и человеческого нередко кажутся внутренними "разборками" между конфессиями, между течениями в христианстве. Неужели вся эта догматика так важна для человека, который хочет просто любить Его? — Да, это действительно наши внутренние "разборки", но я не вижу в них ничего плохого и противоестественного.

А ведь появление и работа этих приборов — прямое следствие дискуссий среди ученых-физиков. То же самое можно сказать и о богословии, потому что последствия споров ученых-богословов очень важны не только для тех, кто в них участвует, но и для всей человеческой цивилизации.Наша культура очень целостна. Когда стоит красивое здание, то мы видим только то, что находится снаружи: стены, облицовку, рамы и так далее. Но держат все это мощные внутренние опоры, каркас, не видимый нами. Здание нашей цивилизации тоже зиждется на определенных столпах и опорах, создававшихся, в том числе, и в богословских дискуссиях, и если хоть одна опора выходит из строя, то все здание начинает коситься, а сломай их две или три — и здание вообще рухнет.Я приведу пример подобного, некогда почти состоявшегося, "просчета архитектора". Один из первых споров в богословии был спор о том, считать ли Христа подобным Богу или единым с Ним. Люди, получившие название ариан, утверждали, что Христос Богом не является, что Он не единосущен Богу Отцу. В греческом языке спор шел из-за одной-единственной буквы: единый — "омо", а подобный — "оми". Причем этот последний звук передавался двумя буквами — oi. Так вот, если бы только Церковь вставила в догмат эту самую маленькую, незаметную букву греческого алфавита — йоту (i), то эта новизна опустошила бы все музеи будущей Европы.Логика была бы следующей: если Христос не Бог, то, значит, Бог к людям не приходил. Он остался по-ветхозаветному непостижим, трансцендентен и невидим. В этом случае мир христианства стал бы миром безликого Бога, и, как в исламе или иудаизме, запрет на Его изображение обрел бы полную силу. Не было бы ни Андрея Рублева, ни Микеланджело, ни Рембрандта; не было бы живописи ни сакральной (иконы), ни светской, как нет ее, например, в Саудовской Аравии или Ираке. Так что все "ненужные" богословские споры, как оказалось, напрямую влияют на жизнь каждого из нас.Вообще, что такое догмат? Это честная констатация евангельских фактов. Догмат стоит на страже Евангелия, чтобы ничего оттуда не пропало. Одни люди, читая Евангелие, видят во Христе только Бога и не замечают Его человечества, другие люди, читая то же Евангелие, видят во Христе только Сына Человеческого и не замечают в Нем Бога. А догмат говорит: "Нет. Давайте брать Евангелие целиком: Иисус Христос — и Бог, и Человек одновременно. Каким образом? Мы не знаем, а просто констатируем факт, ведь не мы же писали Евангелие".Многие люди боятся слова "догмат", но с тем же успехом можно испугаться и слова "мощи". Напомню, что с церковнославянского языка это слово переводится как "кости", "скелет". Кстати, Честертон говорил, что призыв освободить христианство от догматики сродни призыву освободить меня от моих костей [1]. — Если утверждать, что Христос — Бог, что Он безгрешен, а человеческая природа — грешна, то как же Он мог воплотиться, разве это было возможно? — Человек грешен не изначально. Человек и грех — не синонимы. Да, Божий мир люди переделали в знакомый нам мир-катастрофу. Но все же мир, плоть, человечность сами по себе не есть нечто злое. А полнота любви в том, чтобы прийти не к тому, кому хорошо, а к тому, кому плохо. Полагать, что воплощение осквернит Бога, — все равно что сказать: "Вот грязный барак, там болезнь, зараза, язвы; как же врач рискует туда зайти, он же может заразиться?!". Христос — Врач, Который пришел в больной мир.Святые отцы приводили и другой пример: когда солнышко освещает землю, оно освещает не только прекрасные розы и цветущие луга, но и лужи и нечистоты. Но ведь солнце не сквернится оттого, что его луч упал на что-то грязное и неприглядное. Так и Господь не стал менее чистым, менее Божественным оттого, что прикоснулся к человеку на земле, облекся в его плоть. — Как же мог умереть безгрешный Бог? — Смерть Бога — это действительно противоречие. "Сын Божий умер — это немыслимо, и потому достойно веры", — писал Тертуллиан в III веке, и именно это изречение впоследствии послужило основой тезиса "Верую, ибо абсурдно". Христианство — это действительно мир противоречий, но они возникают как след от прикосновения Божественной руки. Если бы христианство было создано людьми, оно было бы вполне прямолинейным, рассудочным, рациональным. Потому что когда умные и талантливые люди что-то создают, их продукт получается довольно непротиворечивым, логически качественным.У истоков христианства стояли, несомненно, очень талантливые и умные люди. Столь же несомненно и то, что христианская вера получилась все же исполненной противоречий (антиномий) и парадоксов. Как это совместить? Для меня это — "сертификат качества", знак того, что христианство нерукотворно, что это — творение Бога.С богословской же точки зрения Христос как Бог не умирал. Через смерть прошла человеческая часть Его "состава". Смерть произошла "с" Богом (с тем, что Он воспринял при земном Рождестве), но не "в" Боге, не в Его Божественном естестве. — Многие люди легко соглашаются с идеей существования единого Бога, Всевышнего, Абсолюта, Высшего Разума, но категорически отвергают поклонение Христу как Богу, считая это своеобразным языческим пережитком, поклонением полуязыческому антропоморфному, то есть человекоподобному, божеству. Разве они не правы? — Для меня слово "антропоморфизм" — это вовсе не ругательное слово. Когда я слышу обвинение вроде "ваш христианский Бог — антропоморфен", я прошу перевести "обвинение" на понятный, русский язык. Тогда все сразу встает на свои места. Я говорю: "Простите, в чем вы нас обвиняете? В том, что наше представление о Боге — человекообразно, человекоподобно? А вы можете создать себе какое-то иное представление о Боге? Какое? Жирафообразное, амёбообразное, марсианообразное?".Мы — люди. И поэтому, о чем бы мы ни думали — о травинке, о космосе, об атоме или о Божестве — мы мыслим об этом по-человечески, исходя из наших собственных представлений. Так или иначе, мы всё наделяем человеческими качествами.Другое дело, что антропоморфизм бывает разным. Он может быть примитивным: когда человек просто переносит все свои чувства, страсти на природу и на Бога, не понимая этого своего поступка. Тогда получается языческий миф.Но христианский антропоморфизм знает о самом себе, он замечен христианами, продуман и осознан. И при этом он переживается не как неизбежность, а как дар. Да, я, человек, не имею права думать о Непостижимом Боге, я не могу претендовать на Его познание, а уж тем более выражать это моим ужасным куцым языком. Но Господь по любви Своей снисходит до того, что Сам облекает Себя в образы человеческой речи. Бог говорит словами, которые понятны кочевникам-номадам II тысячелетия до нашей эры (каковыми и были древнееврейские праотцы Моисей, Авраам…). И в конце концов Бог даже Сам становится Человеком.Христианская мысль начинается с признания непостижимости Бога. Но если на этом остановиться, то религия, как союз с Ним, просто невозможна. Она сведется к отчаянному молчанию. Религия обретает право на существование, только если это право дает ей Сам Непостижимый. Если Он Сам заявляет о Своем желании быть все же найденным. Только тогда, когда Господь Сам выходит за границы Своей непостижимости, когда Он приходит к людям, — только тогда планета людей может обрести религию с неотъемлемым от нее антропоморфизом. Только Любовь может переступить через все границы апофатического приличия.Есть Любовь — значит, есть Откровение, излияние этой Любви. Это Откровение дается в мир людей, существ довольно агрессивных и непонятливых. Значит, надо защитить права Бога в мире человеческого своеволия. Для этого и нужны догматы. Догмат — стена, но не тюремная, а крепостная. Она хранит дар от набегов варваров. Со временем и варвары станут хранителями этого дара. Но для начала дар приходится от них защищать.И значит, все догматы христианства возможны только потому, что Бог есть Любовь [2]. — Христианство утверждает, что главой Церкви является Сам Христос. Он присутствует в Церкви и руководит ею. Откуда такая уверенность и может ли Церковь это доказать? — Лучшим доказательством является то, что Церковь до сих пор жива. В "Декамероне" Боккаччо есть это доказательство (на русскую культурную почву оно было пересажено в известной работе Николая Бердяева "О достоинстве христианства и недостоинстве христиан"). Сюжет, напомню, там следующий.Некий француз-христианин дружил с евреем. У них были добрые человеческие отношения, но при этом христианин никак не мог примириться с тем, что его друг не принимает Евангелия, и он провел с ним много вечеров в дискуссиях на религиозные темы. В конце концов иудей поддался его проповеди и выразил желание креститься, но прежде Крещения пожелал посетить Рим, чтобы посмотреть на римского папу.Француз прекрасно представлял себе, что такое Рим эпохи Возрождения, и всячески противился отъезду туда своего друга, но тот тем не менее поехал. Француз встречал его безо всякой надежды, понимая, что ни один здравомыслящий человек, увидев папский двор, не пожелает стать христианином.Но, встретившись со своим другом, еврей сам вдруг завел разговор о том, что ему надо поскорее креститься. Француз не поверил своим ушам и спросил у него: — Ты был в Риме? — Да, был, — отвечает еврей. — Папу видел? — Видел. — Ты видел, как живут папа и кардиналы? — Конечно, видел. — И после этого ты хочешь креститься? — спрашивает еще больше удивленный француз. — Да, — отвечает еврей, — вот как раз после всего увиденного я и хочу креститься. Ведь эти люди делают все от них зависящее, чтобы разрушить Церковь, но если тем не менее она живет, получается, что Церковь все-таки не от людей, она от Бога.Вообще, знаете, каждый христианин может рассказать, как Господь управляет его жизнью. Каждый из нас может привести массу примеров того, как незримо Бог ведет его по этой жизни, а уж тем более это очевидно в управлении жизнью Церкви. Впрочем, здесь мы подходим уже к проблеме Промысла Божиего. На эту тему существует хорошее художественное произведение, называется оно — "Властелин колец". Это произведение рассказывает о том, как незримый Господь (конечно, Он находится за рамками сюжета) весь ход событий выстраивает так, что они оборачиваются к торжеству добра и поражению Саурона, олицетворяющего зло. Сам Толкиен это четко прописывал в комментариях к книге [3]. — Какое самое любимое Вами место в Библии? — Слова Христа: Я с вами днесь и до скончания века (ср.: Мф. 28, 20). Я всегда вспоминаю эти слова, когда в очередной раз слышу разговоры о том, как всё плохо в нашей церковной жизни. В такие моменты радостно сознавать, что Церковь держится не нашими делами, а верностью Христовой. Христианство — это не договор, в котором неверность одной стороны предполагает расторжение договора и освобождает от обязанностей другую сторону. Евангелие — это Завет, Завещание. А завещание, в отличие от договора, основывается не на двух, а на одной-единственной воле — воле завещателя. Поэтому неверность человека Богу не может уничтожить верность Бога человеку. — В своей книге "Сатанизм для интеллигенции" Вы сказали: "Все слова Христа вторичны"… — Да, все слова Христа вторичны — по отношению к Нему Самому. Ну что дороже для православного христианина — притча Христа или Сам Христос? Скажем, я — первичен по отношению к своим книгам, мои книги — вторичны по отношению ко мне. Вот так и Христос первичен по отношению к Своим словам. — Вы говорите, что Христос научает большему, чем можно научить словами. То есть подчеркиваете значение примера жизни в святости. А есть ли в сегодняшней Православной Церкви примеры для подражания? — Примеров становится больше, потому что становится все больше людей в Церкви. Да, теперь меньше старцев, которые прошли огонь и воду. Но появляется молодежь, и молодежь удивительная. Вот вчера — говорю молодому человеку из вашей (Якутской) епархии, только что закончившему духовную семинарию: "Андрей, пойдешь ко мне на лекцию?". А он не может, потому что день его заранее расписан едва ли не по минутам: он заранее подарен тем больным, которых он должен навестить... — Кого из ныне живущих Вы могли бы назвать крупным православным мыслителем? — Совсем недавно еще был с нами митрополит Антоний Сурожский, хотя и жил он в стране Честертона и Толкиена. В России мы можем радоваться тому, что продолжается активная творческая деятельность Сергея Сергеевича Хоружего. Традиция православной мысли не прервалась, не прервалась даже в такой своей поразительной черте, как то, что в России наиболее яркие имена церковных проповедников и защитников — вне официальных церковных институций и учреждений. Начиная от Гоголя и Хомякова через Достоевского, Трубецкого, Бердяева, Лосева, Бахтина, Карсавина, Лосского, русская христианская мысль осуществляла себя не столько в духовных академиях, сколько в мирянах, — то есть не столько в людях, мобилизованных Церковью, сколько в добровольцах. В других православных странах феномена светской христианской мысли не было и нет до сих пор. Подобный феномен можно встретить только во французской культуре, когда появились светские люди, которые защищали христианство перед лицом господствующих агрессивных светских идеологий: Безансон, Экзюпери, Марсель, Мориак, Мунье. И у англичан — к названным мною именам можно добавить еще Клайва Льюиса и Чарлза Вильямса. — Ваше отношение к Владимиру Соловьеву? — В целом — очень симпатичное и хорошее. Это один из очень редких философов в России. Не журналистов типа Бердяева, а людей, которые действительно показывают, как они думают, именно логически проводят некую мысль от А до Я. Это прекрасная школа техники философской и научной мысли.Но его труды, посвященные воссоединению Православия и католичества, написаны слишком энтузиастически. Да и его "София" — дама не из моего романа. — Чем Вы обычно заканчиваете свои беседы? — Самый мой любимый и самый простой призыв — помнить, что, входя в храм, надо снимать шляпу, а не голову. Голова может еще пригодиться. «На днях я прочитал в прекрасном пуританского толка журнале: “Освободите христианство от окостеневшей догмы, и вы увидите, что оно — просто учение о Внутреннем Свете”. С таким же успехом можно освободить человека от костей» (Честертон Г. К. Ортодоксия // Честертон Г. К. Вечный человек. С. 412). ^ См.: 1 Ин. 4, 8, 16.— Ред. ^ «Конечно же, “Властелин колец” — религиозная, католическая книга. Я осознал это, только когда ее закончил, и пересмотрел впоследствии под новым углом зрения. Именно тогда я убрал из текста все упоминания о культах и религиозных ритуалах, ибо религиозный элемент растворен в самом повествовании и его символах» (Толкиен Дж. Письмо к Р. Муррэю, 2 декабря 1953 года // Толкиен Дж. Властелин колец. С. 1111). «Валары — не более чем сотворенные духи высшего ангельского порядка, как выразились бы мы, и при них стоят сослужащие им меньшие ангелы (майяры); таким образом, валары представляют собой серьезный авторитет, но им не воздается Божественных почестей (поэтому в созданном мною мире нет храмов, церквей и часовен — по крайней мере среди “добрых” народов). В Средиземье нет “религий” в культовом смысле этого слова. В случае опасности можно воззвать к валару, примерно как католик обратился бы к святому, хотя взывающий к валару, как и любой католик, знает, что власть валаров ограничена и производна от иной, высшей власти... Наделенные способностью “малого творения” (sub-creation), валары обитают на земле, с которой связаны узами любви, ибо участвовали в ее создании, но внести кардинальных изменений в судьбу Божиего творения они не в силах» (Толкиен Дж. Письмо к П. Хастингсу, сентябрь 1954 года // Толкиен Дж. Властелин колец. С. 1120—1121). Единственная молитва в этой эпопее — это обращение валаров (ангелов) к Единому за помощью при падении Нуминора в «Сильмариллионе». ^

Часть 1

"Господь Сам приведет"? — В защиту непростоты. — Как остаться в Церкви? — Почему не любят миссионеров? — О языке церковно-китайском. — Искушения миссионера. — О сказках. — С чего начать изучение богословия? — Святыня в грязи — всегда ли плохо? — О Православии для китайцев. — О церковных бабушках

— Как объяснять неверующим одноклассникам, почему мы ходим в церковь? — Когда меня начинают спрашивать: "Где твой Бог, кто вашего Бога видел?" и так далее, я говорю: — Так, ребятки, быстро внимательно посмотрели на меня. Что вы сейчас видите?Они начинают шушукаться: — Вас видим.Я говорю: — Ничего подобного, меня вы не видите. Сейчас вы видите только частички моего будущего трупа. Что удивляетесь? Вы можете видеть только мой эпителий — верхний слой моих кожных покровов. Откройте любой учебник анатомии, и вы там прочитаете, что этот слой кожи мертв. Я со временем весь такой буду. Так что пока вы имеете сомнительное удовольствие созерцать частички моего будущего трупа, но при этом вы отчего-то фанатично верите, что за этим трупом еще что-то есть. Так вот, вы меня не видите, но верите, что я существую. Точно так же мы не видим самого главного в нашей жизни. Не видим друг друга, не видим себя, не видим Бога. И, однако, ради этих незримых реалий мы и живем, и действуем. Вот ради незримого Бога мы и идем в видимый храм. Мы Его и там не увидим. Но, может быть, Он проявит Себя в шевелении того, что есть под нашей кожей, — в душе. Душа хочет этого прикосновения и идет просить именно о нем [1]. — Какое место в жизни молодого христианина занимает аскетика? — А вы думаете, что аскетика — для старцев? Как раз молодому человеку аскетика нужна больше, чем старику. — А есть какие-то особенности в современной аскетике? — Мне всегда странно видеть книжки с названием "Грех и покаяние последних времен". В этом я вижу какое-то позерство. Чем наше время в духовном смысле отличается от предыдущего? Ведь Православие обращается к той глубине человека, которая не имеет отношения ко времени и к культурам. Мы все грешим одинаково. Люди не научились грешить иначе, чем в I или X веке. Даже интернет-грехи не исключение. В XVI веке Интернета не было, а "порносайты" были. Подростками всех веков правят гормоны. И если парень сексуально озабочен, что он делал в XVI веке? Матрицу его поведения описал Николай Гумилев:Как мальчик, игры позабыв свои,Порой следит за девичьим купаньемИ, ничего не зная о любви,Всё ж мучится таинственным желаньем.Пацаны знали, когда и в какую баню пошли девки, и занимали наблюдательную позицию за ближайшим сугробом. В этом смысле ничего не меняется.Когда говорят, что мы в особые времена живем, это некая форма оправдания. И у человека, который считает, что грешит иначе, чем другие, это уже тонкая форма гордыни — я хоть в чем-то, да другой. — Как Вы относитесь к тем, кто говорит: "Зачем ходить в церковь, если Бог у меня в душе"? — Для таких людей у меня есть встречный вопрос: "А как Он туда попал?".Если бы слова "Бог у меня внутри" сказал преподобный Серафим Саровский — они стали бы честным свидетельством о плоде его подвига. Если бы подвижник сказал, что он приучил себя к непрестанной внутренней молитве и потому отдаленность храма для него уже нечувствительна, — в его устах слова о "Боге в душе" были бы оправданны.Но когда я слышу такие слова от обывателей, я побуждаю хвастунишку осознать, что же именно он сказал. И тогда я интересуюсь: в результате каких же именно духовных подвигов вы достигли такого успеха? Бог у вас в душе? А вы Его туда звали? Поясните, каким же был путь вашей молитвы? Что?.. Вы плохо помните даже "Отче наш"? Хорошо, а какие же плоды даров Духа вы в себе ощущаете? Вот вам подсказка: плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал. 5, 22–23). Есть в вас эти чувства? Вы хоть заметили момент, когда Творец пришел к вам с этими дарами? Не можете? Но разве можно такое не заметить? Так может, Он и не входил? Может, вы спутали — и отождествили вашу веру-в-существование-вашей-веры-в-Бога с присутствием Самого Бога?Вера в Бога — по христианскому переживанию — это то же самое, что и любовь к Богу. Разве можно любить, не проявляя своей любви во внешних действиях? Хорошо сказал когда-то по этому поводу отец Александр Мень, который на вопрос, можно ли считать христианином человека, не посещающего церковь, ответил так: "Можно, конечно. Как может называться филантропом человек, любящий все человечество, но не сделавший ни одного доброго дела".Если Чашу с причастием Своей Крови Христос подает нам через царские врата храма — стоит ли нам отворачивать нос и твердить: "Бог у меня и так в душе"? Это значит отвернуться от Христа. А значит, и тот "бог", что в такой душе, — не Христос, а кто-то иной… Мы же, христиане, "имеем ядомого Бога" [2]. — Что такое для Вас православная молодежь? — Я не встречался с нею. Я знаю конкретно Таню, Васю, Диму. Они все разные. А вот с мисс Православная Молодежь я не знаком.А если всерьез, то, наверное, это трудно — быть православным и молодым. Потому что это значит — идти против двойного течения.Быть православным — значит идти против моды своей светской компании. А чтобы быть молодежью на приходе, нужно идти против приходских суеверий. В одном случае господствующее течение антиправославное, в другом — антимолодежное.У нас на приходах в основном господствует психология бабушек. А ведь у каждого возраста свое переживание веры. Свое переживание у младенцев, которые Боженьку целуют. Свое переживание у детей, свое у подростков, у взрослых и стариков. Старик ищет смысл своей смерти, а молодой — смысл своей жизни.Для юноши самое главное — радость молитвы. Я и сам, может быть, не дожил до такого возраста, когда всерьез и каждый день думают о смерти и спасении. Для молодости вообще характерно глубокое и беспроблемное убеждение в своем собственном бессмертии. Поэтому молодой человек идет в храм не из страха смерти и не из желания избежать ада. Он ищет смысл. Он ищет избавиться от своего одиночества. Он уже знает свое тело. Теперь ему хотелось бы узнать получше свою же душу.Но поскольку в наших храмах больше стариков, их переживание Православия оказывается единственным, нормативным, навязываемым, а потому — калечащим молодых людей.Так что православной молодежью быть сложно. Но именно потому, что разнятся переживания Евангелия в разном возрасте, важно сказать молодому человеку: если ты сейчас проживешь мимо Церкви, то окрадешь самого себя, обеднишь свою жизнь. Знаю, вам, молодым, не нравится старушечье Православие. Но если вы сейчас живете мимо Православия, то обрекаете себя на то, что именно в старушечье Православие вольетесь на старости лет. А попробуйте пережить его иначе, но для этого нужно туда войти сейчас. Чтобы у старика светились глаза, у юноши они должны гореть… — А в чем различие молодежной и бабушкиной "атмосфер"? — Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности, а взрослый — опасности. Молодой ставит вопрос: — Что я могу сделать?Пожилой спрашивает: — А что со мной могут сделать, что оттуда может угрожать мне и моему привычному укладу жизни?Человек идет по городу, неожиданно ему попадается подворотня. Реакция молодого человека более активная: — Интересно, что там, пойду посмотрю, для меня открылось новое пространство, которое я могу исследовать и подчинить себе.Реакция пожилого человека: — Я лучше перейду на другую сторону улицы, мало ли что тут может на меня обрушиться.Молодой человек перед каждым новым поворотом думает: "А не войти ли мне?", взрослый же остерегается: "А что оттуда может вылететь на меня?"… Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения — старушечьи страхи: "Ничего нельзя!!!". Вот в этом смысле у меня, наверное, "невзрослое" мироощущение.Увы, у слишком многих церковных людей какое-то безнадежно-взрослое восприятие христианства. Мера церковности определяется мерой испуганности. Боятся Гарри Поттера и ИНН, Интернета и собак (они, мол, изгоняют благодать из дома).А ведь наш страх перед новизной (скажем, перед глобализационными процессами) означает нашу заведомую готовность капитулировать, отказаться от созидательной деятельности, перестать быть активными соучастниками и даже творцами истории, превратившись лишь в ее жертв [3].Если в моем городке построили аэродром — это может означать, что теперь мои сограждане могут стать доступнее для "глобалистской" деятельности иностранных миссионеров. Раз появился аэродром — на него может приземлиться Билли Грэм. Чтобы этого не допустить, я могу все свободное время проводить в саперных работах — время от времени взрывая взлетно-посадочную полосу этого аэродрома.Но возможна и иная реакция православного человека на "глобализационную" новость: "Раз теперь у меня под боком аэродром, то стану срочно учить английский язык с тем, чтобы улететь в Америку и нанести там Билли Грэму ответный миссионерский удар!".Открытие границ, сближение людей — это улица с двусторонним движением. Мы можем двигаться по нашей стороне, в избранном нами направлении. А можем тратить свои силы на то, чтобы перекапывать противоположную сторону улицы. Я отказываюсь пугаться при слове "глобализация" потому, что средства современной коммуникации и передвижения помогают мне в миссионерской работе. Телевидение и Интернет я воспринимаю как средства для того, чтобы мое обращение, несущее весть о Христе и Православии, донести до людей. Для тех же, кто не может проповедовать, не может убеждать, остается лишь позиция потребителя информации. Своим изложением Православия они не могут заинтересовать даже своих соседей, тем более нет у них никаких надежд и на то, что глобальная империя, распахивающая национальные границы и сокращающая пространства, сможет помочь православной проповеди.Так что во многом именно от личного опыта миссионерских удач или неудач зависит оценка глобализационных процессов и новых культурных явлений. А надо ли идти на поводу у неудачников?Апостолы могли бы осудить современную им глобализацию, поскольку языческие бредни, родившиеся в одном уголке мира, запросто разносились по всем остальным краям экумены. По дорогам, которыми Римская империя соединяла свои пестро-национальные провинции, были пронесены статуи всех языческих богов (от окраин к римскому Пантеону). Но вместо того, чтобы проклинать римскую глобализацию, раскрывшую Палестину для всех ветров, апостолы сами пошли по римским дорогам с проповедью о Христе, Который родился в Палестине, но принес весть, предназначенную для всего мира.Вот два примера такой реакции самозапуганных неудачников. Первый — из газеты "Мир Православия" (2003, № 12) [4]. Статья "Современная рок- и поп-музыка с точки зрения Православия" начинается с утверждения: "Нам уже никуда не уйти от океана этой музыки: дома, на работе, на улице, в транспорте, в магазине, по телевидению, радио — она повсюду. От нее не скрыться нигде, кроме храма. Церковный порог ей не переступить. Тем яростнее звуковые волны бьются в него, оставляя свои меты: вот известный богослов и православный публицист выступает со "вступительным словом" на рок-фестивале, вот прекрасно ориентирующиеся в современных рок- и поп-течениях батюшки, вот музыканты рок- и поп-групп, по совместительству поющие на клиросе или прислуживающие в алтаре, и так далее… Как к этому относиться и как это оценивать?".Казалось бы, надо радоваться, если музыканты приходят в Церковь. А журналистка видит в них источник инфекции, от которой ей хочется увернуться. Этакая "старшая дочь" из притчи о блудном сыне... Ей кажется, что она сама уже вся в Православии, и потому пора сжигать переходные мостки между миром и Церковью. Как же — я-то уже в Церкви, а значит, двери можно закрывать и объявлять конец света!Увы, это не более чем иллюзия журналистки, которая себе кажется воплощением церковной строгости и принципиальности. На деле же она еще не может отличить оккультизм от христианства. А потому в список рекомендуемой ею литературы она ставит творение оккультных шарлатанов — "Начало начал" (авторы — Тихоплавы В.Ю. и Т.С.). И с полным своим согласием цитирует "академика РАН эколога Ф. Я. Шипунова", не подозревая, что Шипунов никогда не был ни академиком, ни член-корром Академии наук. И приводимый ею текст из Шипунова — это типичное оккультное псевдобогословие: "В пределах биосферы существует созданная Творцом звукосфера, которую человек с некоторых пор преобразовал в шумосферу, хаос. Звук целителен для всякой живой клетки, а шум ее разрушает, поэтому в шумосфере человеку не выжить". Чем "созданное Творцом" пение павлина лучше рок-металла, мне понять не дано...Вторым символом нашей нынешней предельно болезненной миссионерской беспомощности для меня стала ситуация, поведанная мне одним предпринимателем. К нему на работу устроился армейский друг, который за годы, прожитые ими порознь, стал сектантом. Православный начальник пошел за советом к своему духовнику, а тот посоветовал расстаться с былым другом... Наверно, конкретно в этой ситуации совет духовника был вполне верен. Зная миссионерскую немощь своего чада, он предложил ему не погружаться в глубины богословия... Но разве так повели бы себя в подобном случае те же баптисты? Они-то восприняли бы появление в их среде инаковерующего человека как миссионерский вызов, который Господь обращает к ним: "Вот перед вами религиозный человек; вас большинство; он зависим от вас. Неужели даже при таких начальных условиях вы не сможете обратить его в свою веру?".В общем, сегодня большинство православных людей при встрече с "другим" следуют лишь трем моделям поведения: а) уйти самим, б) выгнать иноверца, г) сделать вид, что разногласия не важны, и вообще опустить религиозную тему в общении. На этом фоне нормально-миссионерская реакция выглядит как отклоняющееся ("девиативное") поведение. — А какая реакция считается миссионерски "нормальной"? — Встретиться. Улыбнуться. Сесть рядом. Признать друг в друге людей. Заметить доброе, что есть в жизни и вере другого человека. Показать, что это доброе есть и в Церкви. Пояснить, что по крайней мере часть этого доброго — родом из Евангелия, а не из комсомола. Объяснить, что доброе, родившееся в лоне христианства, не покинуло его, но продолжало в нем развиваться. В общем, как говорил митрополит Антоний Сурожский, задача миссионера состоит не в том, чтобы аргументами загнать оппонента в угол и клещами доказательств вытащить из него согласие, а в том, чтобы разобрать слишком низкий потолок, который этот человек сам навесил над собой, и им заслонил от себя Небо. Надо так свидетельствовать о Православии, чтобы неверующий человек сказал бы: "Так оказывается, то, что было светом в моей жизни, — это отблеск того Света, которым живет Церковь...". Тупиковый, антимиссионерский путь — это путь огульного обличения и поставления себя в превознесенную учительно-брезгливую позицию. — Но Вы же именно так критикуете рериховцев! — Но я при этом обращаюсь не к самим рериховцам, а к тем людям, которые со стороны смотрят на нашу дискуссию. У них были открыточные, рекламно-поверхностные представления о Рерихах: "друзья Индии, певцы загадочной Шамбалы, зна-токи Востока". Эти люди не знают собственно "учения" Рерихов. Рерихи для них не "святыня", а "общее место", что-то из школьного набора. Поэтому тут уместны и сатира, и жесткие оценки (которые, конечно, должны быть аргументированны). С самими рериховцами и наедине я говорю в другой интонации. — Многие сегодня живут ощущением, что мир развращен донельзя, что вся молодежь только и делает, что курит, пьет пиво и употребляет наркотики... — Ну зачем же сразу — и обо всех? Кроме того, если у человека банка пива в руке, или сигарета в зубах, или диск с рок-музыкой в плэйере, — из этого еще не следует, что у него уже мертвая душа. Подробнее см. главу «Зачем ходить в храм, если Бог у меня в душе» в моей книге «Дары и анафемы» (М., 2003). ^ Прп. Феодор Студит. Послание 36. К Навкратию, сыну // Прп. Феодор Студит. Послания. Кн. 1. С. 285. ^ «Современное информационное поле активно осваивается силами, враждебными Церкви, и если мы упустим время, то будем окончательно вытеснены из этого информационного пространства. Поэтому мы просто не имеем права не использовать для проповеди новейшие информационные технологии» (Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. М., 2004. С. 66). ^ Автор статьи — В. Хорецкая; адрес в Интернете — http://www.baltwillinfo.com/mp12-03/mp-11p.html. ^

Часть 2

— Какие Церковь может предложить методы противодействия наркомании? — Как-то я поехал с этим вопросом к одному замечательному священнику в Санкт-Петербург. Этот удивительный человек оставил приход, квартиру в Питере [1] и уехал в глухой лес, где создал общину наркоманов, следуя основному принципу лечения наркомании — изолировать их от привычной среды. Шаг очень серьезный, если учесть, что он семейный человек, не монах. Одно дело, когда ты только свою судьбу решаешь, и другое — когда семья. Так вот, я спросил у него: — Какие у вас методы борьбы с наркоманией?А он улыбнулся, развел руками и ответил: — Ну какие методы… Любить их, молиться с ними, работать с ними, жить с ними. Вот и все.Так что нет какой-то особой церковной технологии кодирования, промывки мозгов. Православная Церковь вообще боязливо относится к душе человека и не вторгается в нее со всякими гипнотическим методами.Одно нужно: вера. Чтобы человек оторвался от наркотиков, ему нужна сверхмотивация. Именно поэтому светские методики реабилитации недостаточно эффективны. Мотивы, которые они предлагают, слишком слабы. Вылечиться — чтобы жить. А жить зачем и как? — Чтобы каждое утро на работу ездить, а по вечерам с семьей собачиться? Снова окунуться в мир "попсы"? Но это слишком недостаточный стимул, чтобы покинуть пределы той феерической матрицы, в которой живет наркоман.У Церкви же есть свой мотив, который очень убедителен для многих людей. Оказывается, "напиться до чертиков" — это больше, чем идиома. Тысячи наркоманов напиваются и накалываются до "видиков", в которых все чаще начинают видеть чертиков. Я помню, музыкант Александр Барыкин мне рассказывал, что сам прошел через это: популярность, головокружение от успеха, наркотики, модная йога. А однажды просто понял, что нирвана — это реальность, черное небытие. И бросился к Православию в поисках защиты.А однажды в Подмосковье подошел ко мне мальчишка лет пятнадцати и поразил меня своим вопросом: "Скажите, отец Андрей, Господь сможет меня спасти, если я умру как самоубийца? Нет, я не буду себя как-то специально убивать, я ведь себя уже убил наркотиками. Мне недолго осталось. И я каюсь. Может ли Господь меня помиловать?".Многие люди сначала видят черную подоснову духовного мира — то, с чем боролся Христос. И после этого понимают: дурь надо победить не для того, чтобы затем "добиться успехов в труде и личной жизни". А потому, что смерть под дурью — это путь к такому ужасу, о котором ничего не знают люди неверующие и трезвые. В пятом томе "Гарри Поттера" Дамблдор говорит, что худшее из всех заблуждений Темного Лорда — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…Если же человек понимает, что навсегда разрушить тело можно, а душу — нельзя, что в полуразрушенном состоянии душа будет влачиться из вечности в вечность, — вот тогда у него и возникает та самая сверхмотивация в борьбе за душу. — Так что, выход все-таки возможен? — Выход возможен. Но я очень боюсь выступать в качестве рекламного агента и говорить: "Приходите к нам, фирма гарантирует излечение". Какие могут быть гарантии, когда речь идет о человеке, в которого уже вцепились бесы? Кстати, тот же питерский священник мне сказал: "Обычно человек несколько месяцев живет в общине. Потом уходит в мир. Я предупреждаю, что этого мало, что можно сорваться. Так и происходит. Но я этому радуюсь — потому, что когда он опять к нам вернется, у него уже не будет излишней самоуверенности. В нем появится нормальное чувство христианского смирения, а значит, он будет ждать и звать Божию помощь. И тогда лечение продолжится". — А как бы Вы поступили, если бы узнали, что в одной из школ пошла волна самоубийств? — Я бы ответил, что надо внимательно разобраться с мировоззрением учителей, проанализировать, не притаились ли там оккультные и сатанинские секты. Я бы посоветовал поскорее ввести в этой школе "Основы православной культуры", причем не формально, а так, чтобы предмет вел грамотный, воцерковленный человек. И шепотом добавил бы, что надо бы освятить школу. — На какие группы Вы условно делите молодых? — Ни на какие. Свое общество я молодежи не навязываю. Они сами ко мне приходят. И та молодежь, с которой я общаюсь, довольно своеобразна. Я думаю, что это лучшие люди. У тех, кого я вижу, добрые лица. Мы живем в парадоксальной стране, где старики — безбожники, а молодежь — религиозна. Я всюду хожу в облачении священнослужителя, и не было случая, чтобы даже спьяну какой-то подросток или юноша меня бы обругал. А вот старики, ветераны КПСС, — бывает, и с палками набрасываются. — Почему Вы работаете в основном с подростками? — Ну, не с подростками, а со студентами. Просто потому, что это моя профессия: я университетский преподаватель.И еще потому, что у них еще есть радость от встречи с новым. Когда на твоих глазах разбиваются твои былые стереотипы — можно реагировать по-разному. Раздраженно-озабоченно (это "взрослая" реакция). А можно — радостно: "Потолок-то, оказывается, был фальшивый, навесной. А там, выше — не чердак, а купол!". Студенты (не все, но всё же многие, и именно студенты настоящих университетов, а не тех ПТУ, которые сами себя возвели в ранг университета) еще способны испытывать радость открытия. — В чем смысл миссионерства вообще и Вашего в частности? — Высшая задача миссионера общеизвестна: обратить людей в Православие. Но высшее не означает единственное. Бывают тактические победы и небольшие радости. Например, если у твоего собеседника просто ожили глаза. Если он перестал бояться Православия. Если он сократил число своих антицерковных предрассудков.Так что задача миссионера может быть сформулирована более конкретно и достижимо, нежели "спасти заблудшую душу".Первый смысл миссионерства — это нарушить покой человека. Бросить камень в трясину, чтобы ряска хоть чуть-чуть разошлась. Обеспокоить, чтобы душа зашевелилась. Чтобы хотя бы знак вопроса нарисовался.Вторая задача — разрушить карикатурные представления о Православии.Почему, например, моден сатанизм у молодежи? Рок-музыка виновата? — Нет. Просто если не проповедуется Евангелие, то постепенно весть о Боге, Который есть Любовь, вытесняется ветхозаветным образом карающего Бога, а то и чисто языческим "кармизмом". У сатанистов есть свое представление о Боге христиан. И православные мало что делают для того, чтобы этот образ заменить евангельским. И вот один парень говорит другому: "

И здесь поживем в свое удовольствие, и там, глядишь, сатана нас на теплое (точнее, прохладное) местечко устроит".Известно, что сатана до греха рисует Бога милосердным ("ну, разок-то можно, Он простит"), а после греха — справедливо-неумолимо-воздающим ("ну все, парень, тебе теперь ничего не поможет, твой грех сам знаешь как будет наказан, так что брось ты свои потуги христианской жизни"). И вот человек, наслушавшись такого шепотка, возьмет в руки книжицу, в которой православный святой обещает уморить голодом миллионный город лишь за то, что его могилу потревожили, и скажет: "Да, тут и в самом деле мне с моими грешками надеяться не на что". И молодой человек уходит в сатанизм, а люди постарше — в оккультизм.И так во множестве других случаев: если Церковь не разъясняет людям свое богословие, то есть свой опыт богообщения, то в обществе распространяются иные, ложные образы христианства.Эти мифы о Православии могут быть светского, сектантского и даже церковного происхождения... Пару лет назад архиепископ Херсонский Ионафан рассказывал мне одну историю. Сидим мы вечером, беседуем, чай пьем, и он говорит: "Я знаю, что молодые монахи порой мечтают о епископстве… Но если бы они знали, чем только ни приходится заниматься епископу!". Достает папочку: "Смотри. На днях получил донос: прихожане жалуются на своего настоятеля, обвиняют батюшку в самом жутком грехе, какой только может быть... Пишут, что их батюшка душу в рай не пустил. Создали комиссию, послали разбираться. Выяснилось, что на этом приходе до той поры служил священник с Западной Украины, довольно ремесленно относившийся к своему делу. При нем там сформировалась такая традиция: после отпевания покойника выносят из храма, ставят в церковном дворе, запирают ворота, ведущие с территории храма на улицу, выносят стакан с водкой, и батюшка должен эту водку выпить, а затем бросить стакан в железные ворота со словами: "Эх, понеслась душа в рай!". После этого ворота распахиваются и гроб уносят на кладбище. А новый батюшка, молодой, после семинарии, шибко грамотный оказался — и не стал это делать. Прихожане обиделись и написали донос…".В этих условиях мне приходится работать демифологизатором. Существует Православие, а есть мифы о нем, созданные атеистической пропагандой, сектами, а зачастую имеющие даже церковное происхождение. И с этими мифами приходится бороться.Я прекрасно понимаю, что за те два-три часа, что я проведу в каждой из аудиторий, я не смогу что-то построить. У Православия нет технологий перекройки душ людей. И поэтому за эти три дня не столько можно что-то построить, сколько разрушить. Разрушить суеверия, стереотипы, шаблоны, которые занимают сознание людей.Моя цель — разрушение тех карикатурных представлений о Православии, которые люди вобрали в свои души и с которыми им очень удобно жить.Но, объясняя людям, что всё на самом деле не так, как им казалось, ты порой создаешь дискомфорт в их жизни. Реакция, конечно, бывает разная. И все же, несмотря на то что моя работа носит разрушительный характер, я полагаю, что она способна принести людям радость. Бывает, нужно снимать навесные потолки, которыми люди загородили от себя высоту, полагая, что выше уже ничего нет. Работа вроде бы разрушительная, а на самом деле расширяющая мир человека.Нормальному человеку приятно узнать, что реальность лучше, чем про нее думали. Ведь это должно быть радостно — узнавать, что Православие не похоже на ту карикатуру, с которой ты раньше его отождествлял.Третья тактическая задача миссии — разъяснить людям логику православной позиции по тем или иным вопросам, чтобы они поняли, что наша вера не есть нагромождение каких-то абсурдов. Пусть человек с вами пока не согласен, но он уже понимает: "В этом что-то есть. Вашу позицию я не принимаю, но вашу логику я понял; я понял, как и почему из вот этого для вас следует то-то и то-то".Четвертая задача — подвести собеседника к тому, чтобы он себя, свои проблемы, боли, тревоги и радости узнал в Православии. Пусть он воспримет мир Церкви хотя бы как один из возможных для себя миров.Миссионер должен уметь ориентировать себя на такие частные, маленькие успехи, а не на блицкриг.Ведь когда батюшка строит храм, он же не ставит перед собой такой задачи, чтобы уже через неделю на месте пустыря стоял собор с позолоченным иконостасом. Батюшка каждый месяц решает локальные задачи, каждый день он на стройплощадке следит за тем, чтобы цементик здесь вот залили… Чтобы рабочие не запили… Чтобы кирпичная кладочка тут вот ровно шла…И отец ежедневно занимается не "воспитанием будущего поколения", а решением сиюминутных задач: сопли вытереть, подзатыльник дать, велосипед поддержать, в зоопарк сходить, дурных приятелей от дома отвадить… А через двадцать лет сквозь все эти частности отец сможет сказать: "А ведь хорошего мужика я воспитал!".Так же и в работе миссионера.Еще работу миссионера я бы вот с чем сравнил.Стоит человек на дорожке, в конце которой виднеется храм. Стоит. Видит. Но не идет. Вот тут я и спрашиваю его: — Слушай, а почему ты не идешь?Он говорит: — Да как я пойду? Два-три шага сделать можно, а дальше, я слышал, дороги уже давно нет. Здесь, говорят, сильная буря пронеслась, дорогу где-то размыло, где-то завалило… Там, за поворотом, говорят, такие огромные бревна поперек лежат — не перелезешь!Я заверяю его, что еще сегодня утром прошел по всему пути и никаких непреодолимых завалов не встретил. Он настаивает: — Да нет же, вот смотри, видишь — бревно лежит, огромное — не переступишь. Я даже вижу, что на нем написано: "Дарвинизм". Дарвин доказал, что мы от обезьяны произошли... А в церковь обезьянам нельзя!Я в ответ: — Пойдем, милый мой, что ты испугался? Подойдем к этому бревну поближе.Подходим. Я его только коснулся — бревно развалилось. — Идем дальше? — Нет, не пойду. — Почему не пойдешь? — А вот там еще бревно... На нем Глеб Якунин написал, что вы все гэбисты. — Что ж, давай и к этому бревну подойдем ближе, посмотрим... Видишь, бревнышко стало короче.Спокойно обошли его, пошли дальше. Через пару шагов опять "тпру!": — Нет, не пойду дальше! — Почему? — А вот "Московский комсомолец" пишет, что вы все гомосексуалисты. — Слушай, ну что про всех говорить? У нас, между прочим, 90 процентов духовенства — семейные, женатые люди. Да и монахов не стоит всех одним дерьмом мазать...Вот так, бревнышко за бревнышком, разбирать и идти вперед — в этом задача миссионера. На этом пути миссионер должен помочь человеку остаться один на один с его собственной совестью. Пояснить: "Пойми: не твой разум, не твои дипломы мешают тебе пойти в Церковь, а что-то совсем другое. Подумай сам: может быть, ты в Церковь не идешь просто потому, что боишься жить по совести? Может быть, ты не хочешь жить в чистоте? Может быть, ты заповедей наших боишься? Не догм — а заповедей?"...Помочь человеку познать правду о себе — тоже задача миссионера.А вот дальше — я уже бессилен. Дальше — это уже тайна совести человека и тайна Божиего Промысла. Мое дело — дать человеку некоторое представление о Православии. А уж когда его душа откликнется — не в моей власти эти времена и сроки. Может, не сейчас, может, через двадцать лет. А может, лишь когда он полезет в петлю, то лишь тогда вспомнит: "Подожди, ведь была же возможность жить иначе, открывалась дверка, туда, в мир Церкви, а я не вошел. А может быть, все-таки попробовать? Отложить эту петлю до завтра, а сейчас — в храм идти?".Дело миссионера — бросить семя. А когда оно взойдет — дело Господина жатвы. — Как Вы думаете, почему миссионеру иногда не удается достучаться до сердец? Есть ли, вообще, некая "техника миссионерской безопасности"? — Давайте обойдемся без техники. У нас нет технологии обращения. Человек приходит сам. Он — прихожанин, а не привожанин (как в секте).Мы можем о чем-то говорить человеку, что-то пояснять, но где именно и когда в нем произойдет смысловое замыкание, я не знаю. Приведу два примера.Как-то в городе Ноябрьске (это в Ямало-Ненецком округе) после лекции подходит ко мне юноша и задает вопрос: — Скажите, а как мне стать православным?Я растерялся. Если бы он меня спросил, скажем, как нужно относиться к творчеству Даниила Андреева, я бы ответил. Если бы он меня спросил — что почитать, я бы посоветовал… Но он, как евангельский юноша у Христа, спросил: Что мне делать, чтоб наследовать жизнь вечную? Это Христос мог сказать: Иди за Мной [2]. А мне что сказать? Да и времени, чтобы поговорить с ним по душам, не было. Я спросил, сможет ли он прийти на другие лекции. Он сказал, что у него есть время — он только что закончил университет и приехал искать работу. — Цепляйся за мою рясу, — говорю ему, — и ходи за мной на все лекции, которые будут в ближайшее время, потому что за все эти дни у нас не будет даже и получаса, чтобы поговорить. Ты просто ходи за мной, может, что-то и расслышишь.И вот он ходил за мной на все лекции в течение трех дней, но даже по дороге у меня не было возможности поговорить с ним лично. А затем, когда я уже уезжаю, машина уже у ворот стоит, он подходит ко мне прощаться и... плачет. Представляете: стоит такая здоровенная детина и плачет. Что-то, значит, сдвинулось в его душе, что-то свое он расслышал. А что — я и до сих пор не знаю.Или другой пример. В годы учебы в семинарии я познакомился с юношей, который собирался поступать в католическую семинарию и даже документы уже в нее подал. Мы полгода с ним общались, в итоге он из католической семинарии документы забрал, перешел в Православие. Где-то через год после того, как он в Православии утвердился, я его спросил: — Слушай, а теперь-то ты можешь сказать, в какой именно момент ты понял, что истина — в Православии?Задаю ему этот вопрос, а про себя тщеславно думаю, что он мне сейчас скажет: "А помнишь, ты мне такой аргумент привел" или: "такую-то книжку дал мне почитать"... Ничего подобного: — Я как-то приехал к тебе в гости в семинарию, — говорит он мне, — мы гуляли по семинарскому садику, и навстречу нам идут твои однокурсники. В тот день выпал свежий снег, и ты вдруг наклоняешься, лепишь снежок и запуляешь его в лицо своему однокурснику. Он отвечает тебе тем же самым. В этот момент все во мне перевернулось, и я подумал: "Вот она, настоящая свобода! Вот она, настоящая любовь!". Знаю, что некоторых петербуржцев коробит такое именование их города. Но должен заметить, что это отнюдь не провинциальный или уголовный жаргон. Например, это слово употребляет профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский в своей переписке с А. Н. Бахметовой (Письмо от 29 ноября 1869 года // У Троицы в Академии. 1814—1914. М., 1914. С. 557). Встречается оно и у святителя Феофана Затворника (см.: Свт. Феофан Затворник. Собрание писем: В 8 вып. М., 1994. Вып. 7. С. 155, 158; Вып. 2. С. 143), у которого, кстати, есть и другой топоним, кажущийся очень новым: «Хохляндия» (см.: Свт. Феофан Затворник. Собрание писем. Из неопубликованного. С. 320). ^ Ср.: Мк. 10, 17, 21; Лк. 10, 25.— Ред. ^

Часть 3

— Но без массовых методик и технологий до всех вы, пожалуй, никогда и не достучитесь! — А достучаться до всех сердец не удастся, я думаю, никогда. Вспомним, что Самый Лучший Миссионер на нашей планете, Иисус из Галилеи, смог в миллионной Палестине найти всего семьдесят благодарных слушателей. Это результат, который, прямо скажем, разочаровал бы любого современного пиарщика.Неудачей окончилась миссия равноапостольных Кирилла и Мефодия у хазар: вскоре после их поездки туда Хазария приняла иудаизм в качестве государственной религии.Так что за количеством гнаться не стоит, надо честно признать, что у Господа есть Свой Промысл о каждом человеке, и надо уметь терпеть свои миссионерские неудачи. Надо уметь радоваться небольшим частным победам. Если ты пришел в класс, и двое ребятишек тебя послушали — это уже здорово.Слышит меньшинство, но зато — лучшее. Даже в самой сложной и шумной аудитории можно и нужно заметить десяток хороших глаз. И работать ради них. В этом мое отличие от школьного преподавателя. Я помню разговор с одной школьной учительницей. Год я работал в ее школе (то есть — заходил иногда почитать лекции). Четверо ребят из того моего класса сейчас уже священники… И вот я спросил ту учительницу: "Знаете, в чем различие между мною и Вами? Если после того, как Вы год поработали в одном классе и у Вас на второй год остался хоть один ученик — это провал. А если у меня после лекции хотя бы один человек пошел и покрестился, то я буду счастлив".Очень важно научиться радоваться малым победам, потому что немало молодых миссионеров ломаются именно на этом: начинают свою работу, потом следует какой-то облом, неудача, после которой они говорят так: "Ах, последние времена настали; молодежь слушать ничего не хочет, поэтому надо от них уходить, сидеть у себя в храме; кого надо — Господь Сам приведет"… Или же в более мягком варианте: "Да, увы… Я старался, но у меня ничего не получается, это не мое дело, я ошибся в своих возможностях, миссионерство — не мое призвание, и мне надо искать для себя другую колею в церковной жизни".Так вот, надо уметь терпеть неудачи. Надо уметь поставить перед собой вопрос: "Подожди, а ты уверен, что этому человеку необходимо именно через тебя прийти в храм? Может быть, он вообще не сейчас должен туда прийти". То есть надо уметь терпеть свободу Бога, разрешить Ему Самому определять судьбы других людей независимо от моих миссионерских капризов и планов.Иначе в своей необходимой активности легко забыть о Том, ради Кого ты активничаешь.После своих первых, семинарских, дискуссионных опытов я заметил, что во мне остается какой-то неприятный осадок. Осадком этим было полуосознаваемое раздражение по поводу человека, с которым и ради которого я и вел минувший диспут: "Как же он посмел со мною не согласиться!". Мне тогда казалось, что моих знаний более чем достаточно, а мои аргументы более чем убедительны. Мне казалось, что стоит со мною на сутки запереть какого-нибудь атеиста — и он от меня прямо "во объятия Отча" поползет, схимником станет… Ну, а раз он все же не согласился, не "перековался", то это уж точно не моя вина, а признак его бессмысленного упрямства… И растет разочарование в людях, легко переходящее в презрение к ним и в отказ от миссионерской работы — не стоит, дескать, "метать бисер перед свиньями"…Об этом искушении еще в седьмом веке предупреждал преподобный Исаак Сирин. По его формуле, знание рождает ненависть. Вот человек что-то делает, надеясь только на свое знание предмета и на свои силы. Но его замечательно продуманный бизнес-план рухнул. Человек начинает искать причины неудачи. Промысл Божий такой "сциентист" отвергает. В свою собственную непогрешимость он верует вполне фанатично. Диавола считает средневековой фантазией. Где же искать ему причину своей неудачи? Только в других людях, в их злокозненности: "Враги виноваты!". И когда он "не усматривает таинственного Промысла, тогда препирается с людьми, которые препятствуют и противятся этому" [1].Чтобы избежать такого искушения, миссионер прежде всего должен знать, что постоянного и стопроцентного успеха ему никто не гарантирует. Напротив, Истинный Евангелист предупреждает Своих учеников о неизбежности миссионерских неудач: входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших… Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой (Мф. 10, 12–14, 23).Частные и первые неудачи не должны истолковываться как признак того, что проповедовать больше невозможно или не должно. Частные и первые неудачи еще не есть ни доказательство личной несостоятельности миссионера, ни свидетельство наступления апокалиптических времен, закрытых для евангельской проповеди… Вспомним относительно недавний опыт великого русского миссионера: "Когда я ехал туда, я много мечтал о своей Японии, она рисовалась в моем воображении как невеста, поджидавшая моего прихода с букетом в руках. Вот пронесется в ее тьме весть о Христе, и все обновится! Приехал, смотрю — а моя невеста спит себе самым прозаическим образом и даже не думает обо мне" (святитель Николай Японский) [2]. Так что отсутствие бурных аплодисментов при начале встречи и даже при ее завершении не всегда является признаком неудачи.Следует также миссионеру избегать излишней настойчивости в своей проповеди. Ведь если человек меня не слушает — это может означать просто то, что Промысл Божий об этом человеке иной, чем мои миссионерские планы. Может быть, не сейчас этот человек должен войти в Церковь. Или не через меня.Если в миссионере не будет этой терпеливой уступчивости перед неисповедимыми путями Божия Промысла, если в миссионере не будет терпения по отношению к человеческой инаковости, неподатливости и даже по отношению к своим собственным частным неудачам — такой миссионер впадет в горделивое разочарование.Надо уметь терпеть не только неудачи — надо просто уметь терпеть. Не всякая проповедь приносит свой плод сразу и очевидно. Бог может действовать через нас даже скрыто от нас самих. Евангельские притчи уподобляют Царство Божие семечку и закваске [3]. Семя не сразу приносит плод; тесто, в которое брошены дрожжи, не сразу взлетает к потолку. Бог Библии, то есть Тот Бог, Которого и от имени Которого мы проповедуем, — это Бог терпения. Святитель Иоанн Златоуст обращает внимание на то, что Бог, столь скорый в созидании, создавший мир в шесть дней, говорит воинам Израиля: "Семь дней обходите Иерихон" [4]. Как, восклицает Златоуст, "Ты созидаешь мир в шесть дней, и один город разрушаешь в семь дней"? [5].Еще у Златоуста есть сравнение Бога с земледельцем. "Что скажет незнающий человек, увидев земледельца, бросающего зерна на землю? Он бросает готовые вещи, с таким трудом собранные, да еще и молится, чтобы пошел дождь и все это быстрее сгнило!" [6]. Когда сеятель раздаст зерна, он может лишь терпеливо ждать урожая. Христос запрещает апостолам прежде времени производить жатву [7]. Даже ереси нельзя вырезать серпом.Труд земледельца учит терпению. "Не получали ли мы иногда детьми семян, чтобы их посеять? Не бегали ли мы потом через каждый час посмотреть, не показались ли из земли ростки? В конце концов мы часто раскапывали землю, чтобы убедиться в том, что семена прорастают, и добивались того, что семена не всходили. Не случалось ли нам жать или даже раскрывать руками бутон, чтобы он скорее расцвел, и не бывали ли мы очень огорчены, когда он потом увядал, испорченный нами? Мы не знали, как нужно обходиться с живым. У нас не было терпения. То, что Бог хотел создать жизнь на земле, — это откровение Его терпения" [8].Вот подходит ко мне женщина и говорит вдруг: — А знаете, отец Андрей, мы с дочкой неделю назад крестились.Я говорю: — Прекрасно, но я-то тут при чем? — Да Вы, наверное, забыли, Вы десять лет назад водили нас на экскурсию по Лавре. Я еще с Вами так горячо спорила! Вот с тех пор я начала искать веру.Память о том, что не миссионер приводит к вере, а Господь, очень важна для самого миссионера — ибо она избавляет его от азарта идеолога. И еще это важно для того, чтобы научиться не ненавидеть тех людей, которые не послушались тебя. Вера в Промысл Божий нужна миссионеру для того, чтобы научиться спокойно воспринимать то, что кажется сегодняшним поражением, не злиться, не раздражаться.Надо пройти мимо двух крайностей. Первая из них — утопический энтузиазм: "Я, наконец, познал истину и сейчас всех вас припру аргументами к стенке, и вы все как миленькие строем в мой храм пойдете!". Вторая — псевдоблагочестивое оправдывание своей лености и бесталанности тем, что, кого надо, Господь, мол, Сам приведет в храм. Прп. Исаак Сирин. Творения. Сергиев Посад, 1911. С. 184. ^ Цит. по: Прот. Иоанн Восторгов. Православие в Японии. Чтение, предложенное в торжественном собрании Тифлисского отдела Общества ревнителей русского исторического просвещения в память Императора Александра III 26 февраля 1904 года // Правда веры и жизни. Житие и труды священномученика протоиерея Иоанна Восторгова. М., 2004. С. 210. ^ См.: Мф. 13, 3–8, 33.— Ред. ^ См.: Нав. 6, 2–3.— Ред. ^ Свт. Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии, 7 // Творения: Т. 2. Кн. 1. С. 365. ^ Свт. Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 4 // Там же. С. 58. ^ См.: Мф. 13, 24–30.— Ред. ^ Гвардини Р. Познание веры. Брюссель, 1955. С. 16. ^

Часть 4

— Так все же — работать надо, проявлять свою активность или молиться, чтобы Господь привел людей к вере? — Есть евангельский эпизод, очень многое говорящий о соотношении действия Божия и усилий человеческих. Это концовка Евангелия от Иоанна [1]. Апостолы безуспешно ловят рыбу на Тивериадском море, а воскресший Иисус является им и спрашивает: есть ли у вас что снедное? Апостолы признаются в неудаче: нет. И тогда с берега Христос говорит апостолам, которые были метрах в шестидесяти от берега: закиньте сеть. Они бросают и вытаскивают полные сети. И вот лодка, перегруженная этими рыбами, плывет к берегу… И что же — достигнув берега, они начинают чистить рыбу и жарить ее? Нет — оказывается, ужин уже готов. Вот что удивительно в этом евангельском рассказе. С одной стороны, Господь сотворил чудо. Он Сам дал апостолам рыбу, как некогда Он Сам умножал хлеба. Но Он не просто накормил апостолов без их труда. Он сказал: "Вы сначала пойдите и потрудитесь"…Итак, человеческое усилие, стремящееся добиться понимания, должно быть у миссионеров (хотя на него и не стоит чрезмерно полагаться).Есть такая странная вещь — конфессиональная слепота. У каждой конфессии есть свои бельма на глазах — места в Библии, которые эта конфессия не замечает и не вдохновляется ими.Протестанты, например, полагают, что достаточно Библии, а церковные традиции излишни. И потому оказываются слепы к словам апостола Павла о преданиях, которым мы научены (см.: 2 Фес. 2, 15). Протестанты отрицают иконы, а потому не замечают в Библии же рассказ о том, что Господь повелел Моисею сделать из золота двух херувимов (см.: Исх. 25, 18).Католики не замечают, что слова апостола о том, что на нем лежит забота о всех Церквах (см.: 2 Кор. 11, 28), сказаны Павлом, а не Петром, и потому глобалистские претензии "Петровой", Римской, Церкви не обоснованы [2].А православные не помнят слов Христа: убеди прийти (Лк. 14, 23) [3]. Это в притче о званных на царский пир [4] господин говорит слуге: "Вот собери бомжей с улиц и понуди их внити сюда".Ну как это совместить с модной ныне церковной присказкой: "Кого надо — Господь Сам приведет"? [5]Выходит, Господь Сам должен пойти на улицу. Мы же подождем во дворце, когда Царь подведет к нам тех, кого Он найдет снаружи. И в самом деле — не пачкать же нам свои рясы уличной грязью, а наши благоуветливые уста уличным языком!И вот такого сорта апология собственной бездарности и лености считается благочестивым рассуждением. Как хорошо, что апостолы не были похожи на нынешних отцов благочинных! Если бы апостолы жили по этому благочинному принципу ("Кого надо — Господь Сам приведет"), то они ограничили бы свою проповедь узким кружком спонсоров, наладили бы добрые кумовские отношения с местной администрацией, построили бы два десятка храмов с золотыми куполами. И сидели бы, ждали, когда придет кто-нибудь, желающий совершить требу.На этом история христианства и кончилась бы. Ибо христианство несовместимо с язычеством не на уровне треб, а на уровне проповеди, философии. Наши требы нравятся всем. Все колдуньи приходят за крещенской водичкой. Даже атеисты приходят венчаться. Язычникам не нравится наша философия. Язычников царапала апостольская проповедь. А если бы проповеди не было — не было бы и конфликта Церкви и империи. И всё вместе мирно стухло бы в общеязыческом болоте.Христос завершает Свою земную проповедь призывом: идите и учите все народы [6]. Он не сказал: "Сидите на приходе в ожидании дохода!".В праве есть упоминание о таком деянии, как "оставление в опасности". Законодательство это деяние квалифицирует как преступное. Могут ли те люди, которые замораживают миссионерские инициативы по принципу: "Кого надо — Господь Сам к вере приведет", быть уверены, что на Божием Суде они не услышат об этом своем "благочестии" осуждающий приговор?Ну как можно сложить с себя миссионерскую заботу? Святитель Иоанн Златоуст, рассуждая о православных и сектантах, говорил: "И не говори мне таких бессердечных слов: "Что мне заботиться? У меня нет с ним ничего общего". У нас нет ничего общего только с диаволом, со всеми людьми мы имеем очень много общего. Они имеют одну с нами природу, населяют одну и ту же землю, питаются одной и той же пищей, имеют Одного и Того же Владыку, получили одни и те же законы, призываются к тому же самому добру, как и мы. Не будем поэтому говорить, что у нас нет с ними ничего общего, потому что это голос сатанинский, диавольское бесчеловечие. Не станем же говорить этого и покажем подобающую братьям заботливость. А я обещаю со всей уверенностью и ручаюсь всем вам, что если все вы захотите разделить между собою заботу о спасении обитающих в городе, то последний скоро исправится весь… Разделим между собою заботу о спасении наших братьев. Достаточно одного человека, воспламененного ревностью, чтобы исправить весь народ. И когда на лицо не один, не два и не три, а такое множество могущих принять на себя заботу о нерадивых, то не по чему иному, как по нашей лишь беспечности, а отнюдь не по слабости, многие погибают и падают духом. Не безрассудно ли, на самом деле, что если мы увидим драку на площади, то бежим и мирим дерущихся, — да что я говорю — драку? Если увидим, что упал осел, то все спешим протянуть руку, чтобы поднять его на ноги; а о гибнущих братьях не заботимся? Хулящий святую веру — тот же упавший осел; подойди же, подними его и словом, и делом, и кротостью, и силою; пусть разнообразно будет лекарство. И если мы устроим так свои дела, будем искать спасения и ближним, то вскоре станем желанными и любимыми и для самих тех, кто получает исправление" [7].Или: "Если двенадцать человек "заквасили" всю вселенную, подумай, сколь велика наша никчемность, если мы, пребывая в таком количестве, не в состоянии исправить оставшихся — а ведь в нас должно было хватить закваски на тысячи миров… Но то, скажешь, были апостолы. Что же из этого? Разве они Ангелы были? Но, скажешь, они имели дар чудотворения. Долго ли эти чудеса будут служить для нас прикрытием нашего нерадения?".. (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея. 46, 2–3).А великий средневековый книжник Алкуин, живший в VIII веке, говорил, что "труды священников, занимающихся евангельским благовестием, должны оцениваться выше, чем любые чудеса" [8].К сожалению, в Византии чудеса апостолов переживались как нечто более важное, чем их проповеднический труд. Считалось, что подражать апостолам нельзя: ведь это Господь их вел, Господь обращал сердца язычников. Человеческое усилие по достижению понимания на столь Божественном фоне меркло, становилось чем-то неважным и неинтересным. Миссия считалась делом прежде всего чудесным. А чудотворению научиться нельзя… Так что создание в современном Тихоновском богословском институте миссионерского факультета, а в Белгороде — миссионеркой семинарии, согласитесь, надо признать шагами столь же необходимыми, сколь и модернистскими.Надо честно заметить зазор между нуждами современного миссионерства и тем образом апостольства, который был в византийской церковной памяти. В тысячестраничном дневнике равноапостольного (!) святителя Николая Японского постоянно говорится о проповедях и беседах, проводимых им. Но нет рассказа о чудесах, которые он творил для уверения японцев в истине Православия. Значит, Господь может помогать апостолу не через внешние чудеса, а через помощь в его речи. Чудо будет в подборе слов и аргументов, в выборе верной интонации, в достижении понимания.Миссионерство не есть нечто второстепенное в жизни Церкви. Миссионерство есть образ существования Церкви как таковой.Христианство — религия социальная. Оно не просто провозглашает целью восхождение человека на Небо. Оно говорит, что у человека еще есть определенные обязанности и дела на земле. Не одна заповедь дается людям, а две. Любовь к Богу и любовь к человеку [9]. Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18, 20). Бог, Который Сам есть Троица, дарует Свою любовь не одинокому беглецу, вдали от людей совершающему свою мистическую авантюру, а собранию, сообществу, людям. Подобное познается подобным. Бог есть любовь [10]. И то, что Он есть любовь, может быть познано только тем, у кого уже есть опыт любви. Кто говорит: "я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20).Важнейшее же пожелание любви — пожелание вечного события, вечного не-расставания, то есть пожелание спасения. Христианство — миссионерская религия. Ни один христианин не имеет права считать себя последним христианином на земле. Никто не может полагать, что Евангелие прошло сквозь века и сотни поколений лишь для того, чтобы достигнуть его ушей — и на этом замереть. Не надо захлопывать дверь в Церковь за своей спиной. Истина, поведанная нам, обжигает руки и требует, чтобы ее передали дальше.Не Ангелы разносят Евангелие по земле. В "Луге духовном" рассказывается о святом старце, который совершал литургию с употреблением еретического Символа веры, но в сослужении Ангелов. Встретив возражение со стороны православного, старец спросил Ангелов — почему они сами не предупредили его об опасности. "Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми же", — был ему ответ [11]. И поистине — как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? (Рим. 10, 14).Проповедовать же надо словами и аргументами. А для этого и то и другое необходимо носить с собою. Причем и слова, и аргументы должны быть понятны не только однокурсникам по Духовной Академии, но и тем еще внецерковным людям, ради которых и ведется христианская проповедь. — А не опасно ли делать христианство понятным? Разве оно может быть понятным, ведь оно несет тайну Божия спасения… — Да, христианство в глубине своей непостижимо. Да, христианство по сути своей таково, что оно не может стать религией, приятной во всех отношениях. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк. 6, 26).Но как бы не спутать здесь: где есть нечто, непостижимое само по себе, а где есть нечто, просто непонятное мне самому. Некоторая грань церковной жизни и веры сама по себе вполне может быть обоснована и объяснена, и эти ее изъяснения есть в традиции церковной мысли. Но просто я поленился найти нужные книги — и потому из своего собственного невежества сделал "апофатическую тайну".И еще очень легко спутать: где моя собственная несимпатичность, а где "скандальность" самого христианства. На кого испытывает аллергию мой собеседник: на меня, на стиль моей речи и моего обращения с ним или на то Евангелие, которое я ему возвещаю? Вот вопрос, который должен быть перед глазами миссионера. В христианстве есть много такого, что не совместимо с модами века сего. Но было бы легкомысленным сделать отсюда вывод, что звание христианина дает человеку повод просто так, ради "ортодоксального" имиджа выступать против всего того, чем живет светская культура. Сегодня немало встречается неофитов ортодоксии, которые горделиво шокируют людей радикализмом своей "веры". Что мне, мол, за дело до науки, если я твердо верю, что мир создан за шесть суток по 24 часа?! И я настолько консервативен, что Солнце считаю спутником Земли. И ношу сапоги с поддевкой. И в парикмахерскую не хожу.Но человек, говорящий другим о Православии, должен устранять недоумения, а не порождать их. В одном сибирском городке мне как-то пожаловалась православная прихожанка, торгующая иконками и книгами (по нынешним временам это — миссионерская должность: именно женщине у свечного ящика приходится больше отвечать на вопросы, чем священнику): "Ко мне часто подходят протестанты и начинают нападать на иконы. А я им говорю: "Ну как вы можете не признавать икон, если Спаситель Сам создал Нерукотворный образ, приложив к Своему лику плат и отослав его царю Авгарю?!". Но они почему-то меня не понимают...". Конечно, не понимают, ибо рассказ об Авгаре — это внебиблейское предание (впервые фиксированное в "Церковной истории" Евсевия Кесарийского в начале IV столетия [12]). И для протестантов, признающих авторитет только Библии, этот рассказ не более авторитетен, чем сон, увиденный на прошлой неделе Марьей Иванной из пятого подъезда. Странно не то, что протестанты не принимают аргумента этой православной миссионерки. Странно, что она сама, неоднократно попадая в подобную ситуацию, так и не попробовала найти другие аргументы. Смотрите: это ведь, несомненно, одна из самых сознательных и грамотных прихожанок — раз она приставлена к книжкам. Эти вопросы она слышит неоднократно. И она понимает, что от ее ответов зависят судьбы многих людей. И книжки-то нужные у нее под рукой. Но ей и в голову не пришло самой поискать нужную книгу, раскрыть ее и выучить оттуда несколько действительно библейских аргументов в защиту иконопочитания и Православия. Даже ради многих людей, которые к ней обращаются, она не соизволила потрудиться.Вот эта наша лень-матушка, что прежде нас родилась, вот она-то нас и похоронит в конце концов. См.: Ин. 21, 3–9.— Ред. ^ Уже папа Иннокентий I (401–417) воспользовался для обоснования папского примата формулой «забота о всех Церквах» (Послание 30 [Epistola XXX. Innocentii papae ad concilium milevitanum // PL ХХ, 590a]). ^ В отличие от русского перевода латинское слово compellere несет в себе оттенок понуждения. Греческий оригинал, в котором нетрудно расслышать знакомый нам всем термин «ананкэ» (судьба, необходимость) — также несет в себе привкус активного воздействия. Тот же глагол стоит в греческом тексте Деян. 26, 11: И по всем синагогам я многократно мучил их и принуждал хулить Иисуса и в Деян. 28, 19: я принужден был потребовать суда у кесаря. ^ См.: Мф. 22, 9; Лк. 14, 21.— Ред. ^ «Только лишь Господь приводит людей к Себе. Это Его дело и только Его! А никак не диакона. Диакон должен помогать иерею служить Богу. А проповедь — так это даже и не диаконское дело. Я, горемычный, только сейчас понимать начинаю, как меня Сам Господь к Себе пытался привести. Но первое слово о Боге, о святых Его, я услышал с амвона, от священника. До тех пор и другие слова слышал, поверь мне, но не доходили они до меня. Думаю, что в этом все дело. Не может человек прийти в Церковь иначе — не может» (Сергей Гришин // http://forum.svetilen.ru/viewtopic.php?t=234&postdays=0&postorder=asc&start=0). ^ Ср.: Мф. 28, 19.— Ред. ^ Свт. Иоанн Златоуст. Беседы о статуях, 1 // Творения. Т. 2. Кн. 1. С. 25–26. ^ Vita Willibrordi, Merov, 7. Цит. по: Прот. Александр Шабанов. «Голубь Церкви». Святой Коламба Айонский, просветитель Шотландии. Тверь, 2004. C. 191. ^ См.: Мф. 22, 36–40.— Ред. ^ См.: 1 Ин. 4, 8, 16.— Ред. ^ Блж. Иоанн Мосх. Луг духовный. Сергиев Посад, 1915. С. 247. ^ Подробнее см.: Мещерская Е. Н. Легенда об Авгаре. М., 1984. ^