этом, не кричит о своей нужде— и нет никого рядом с ним, кто сумел бы это

прозреть, услышать молчаливый стон, крик голода порой.

Мне вспоминается ужасный случай. В Париже, когда я преподавал в Русской

гимназии290, был

преподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости.

Его не особенно любили, но уважали. И только после того, как он умер, мы

узнали, что он ходил в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него не

было денег оплатить проезд на метро или на автобусе, и питался только тем, что

находил в мусорных баках, отбросами. Никто этого не подозревал, потому что он

был человек замкнутый, и никто не сумел отпереть его замкнутость. Разве это не

страшно?! Это было христианское общество, причем очень тесное, потому что в

эмиграции все были друг другу свои, и мы этого не заметили.

Это пример, один-единственный пример в своем роде. Конечно, есть и другие.

Они вспоминаются, потому что редки и потому так выпукло, так красочно выступают

на фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, когда мы стоим

рядом— и не видим друг друга.

Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, единственному

приходу во Франции, который в ранние тридцатые годы остался верен Московской

Патриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную Церковь291. Еще один такой приход был в Берлине и

один в Голландии. Во главе парижского прихода стоял Владыка Вениамин Федченков,

после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь в

Печорах. Я как-то пришел вечером. Храм не закрывался— красть было нечего.

Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или три

кельи. В одной из них жил Владыка Вениамин, в другой отец Афанасий, мой

духовный отец. Я вошел в этот коридор и вижу: Владыка Вениамин лежит на

каменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Увидев меня, он встал.

Я говорю: «Владыка, что вы здесь делаете?» —«Да знаешь, я здесь ночую».

—«А разве комнаты у вас нет?» —«Да, есть комната, но ты