И душу я взношу, скорбящую, ночную,

О Господи, к Тебе, в Твои ночные дали!

Но нет в них ничего, о чем я здесь тоскую,

И капля не падет с небес в мои печали.

Я знаю: Ты— мечта! И все ж во мраке ночи,

Колени преклонив, Тебе молюсь смиренно…

Но Твой не внемлет слух, Твои не видят очи,

Лишь о себе самом я грежу во вселенной.

О, сжалься, Господи, над бредом и страданьем,

Я должен скорбь излить здесь, пред Твоим молчаньем.

Ночь в небо зимнее свою возносит чашу312.

Или Клоделя:

Я здесь, ее здесь нет, дышит ужасом тишина.

Мы пропали: нас, как зерна, трясет в своем решете Сатана.

Я страдаю, страдает она,— и она от меня

далека,

От нее не дотянется ко мне ни слово, ни рука.

Все, чем связаны мы,— это мрак,

прерывающий всякую связь,

Цепенящий мрак и чудовищная, безнадежная страсть.

Вслушиваюсь: рядом нет никого, и страх

овладевает мной,

Мне чудится ее голос, ее крик в темноте ночной.

Веет слабый ветер, и я, похолодев, молю, уже не

веря:

Боже, спаси ее от гибели, вырви из пасти Зверя.

Вновь я чувствую этот вкус, эту горечь смерти во

рту,

Вновь осилить не могу эту резь, эту лютую тошноту.

Всю ночь я был один: я топтал виноград в

давильне, шагая

От стены к стене, взрываясь безумным смехом, изнемогая.

Тому, кто создал глаза, нужны ли глаза, чтобы видеть

меня?

Тому, кто создал слух, нужны ли уши, чтобы слышать меня?

Как грех ни велик, милость Твоя все же больше,

ибо Ты благ.

Нужно молиться: в этот час торжествует всесильный Враг313.

Тогда надо направить острие нашей молитвы не к Богу, Которого мы не умеем

встретить, не к пустому бездонному небу, не к огромности пространства, от

которой мы теряемся и исполняемся отчаяния, а на самих себя. Каждое слово

молитвы следует обратить к собственной дремлющей, унылой, подавленной, как