Поэтому-то Церковь не знает того различия между живыми и усопшими, которое

вне ее полно тревоги и смущения. Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у

Него все живы (Лк20:38),— все живы и для Церкви. Только изнутри

этого эсхатологического опыта можем мы ожидать смерть, словно огромную надежду,

и призывать час Суда, приход Христов в радости, взывать вместе с Духом и

Церковью: Гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро! (Откр22:17, 20).

История и вечность нераздельно соединены в этих эсхатологических и

евхаристических категориях, и молитва Церкви обнимает и охватывает не только ее

членов, но через них или ради них, благодаря им— весь мир,

рассматриваемый как потенциальная Церковь, всецелая Церковь, которой мы чаем. И

в Церкви, в этом становлении в рамках эсхатологии, где, как указывает греческое

слово ,

все уже завершено, но одновременно— в становлении, у нас есть, через

общение святых и грешников, живая связь со всеми живущими и со всеми усопшими.

Что же означает наша молитва за усопших? Разве мы просим Господа проявить

несправедливость? Конечно, нет. Этой молитвой мы свидетельствуем, что они

прожили не напрасно. Мы доказываем, что среди тысячи незначительных мелочей,

которые заполняли их жизнь, они сумели бросить семя любви. Мы молимся о них потому,

что в нашем сердце есть любовь и благодарность, живое воспоминание их

присутствия среди нас, и это свидетельство мы приносим молитвой за них, и эта

молитва, как любая другая, должна быть подтверждена нашей жизнью. Если в своей

жизни мы не принесем плод того, чему нас научили усопшие, то наша молитва за

них будет хотя и не напрасна, но слаба, она не взлетит ввысь. Мы должны быть в

состоянии сказать: «Господи, посмотри— этот человек прожил, он посеял в

моем сердце любовь, он посеял в моей жизни примеры, которым я следую». Придет

день, когда все будет завершено, мы сможем встать и сказать: «Господи, добро,

которое ты видишь в моей жизни, не мое, оно— его, прими его, пусть оно

будет его славой или, может быть, его прощением».