И эти слова— простые, такие привычные: Отче наш— нас

вдруг ставят перед лицом нашего братства со Христом и непостижимым величием

нашего призвания, и уверенностью, что это призвание может быть исполнено силой

Божественной благодати, если только мы отдадим себя Богу именно, как я сказал,

гибкостью, прозрачностью, послушанием.

И тут я хотел бы сказать, что послушание не есть повиновение, порабощение,

оно— состояние человека, который всеми силами своего существа— и

ума, и сердца, и всего— прислушивается: к голосу своей совести, к слову

евангельскому, к таинственному голосу Святого Духа, Который воздыханиями

неизреченными говорит в нем или минутами с ясностью учит его говорить

небесному Отцу Авва, Отче (Рим8:15, 26).

А дальше идут прошения. Отче наш, Иже еси на небесех— на этом и

останавливаться не стоит в том смысле, что ясно: мы не говорим, что Бог живет

где-то над тучей или в пространственном положении; небо— это то место,

где Бог есть, так же как древний шеол, древний ад, каким он был

до сошествия туда Самого Христа, был местом всеконечного, безнадежного

разлучения от Бога. Значит, мы говорим опять-таки о том, откуда пришел Христос,

куда Он вернулся вознесением и где мы потенциально находимся. Вы ведь наверно

помните то место у апостола Павла, где он говорит, что наша жизнь сокрыта со

Христом в Боге (Кол3:3). Он— Всечеловек; каждый из нас, все мы

вместе в Нем как бы уже находимся как возможность или, вернее, как постоянное

врастание в эту тайну, поэтому мы можем смотреть на престол Божий и видеть на

нем подлинно, истинно Человека. Об этом Иоанн Златоуст говорит: если вы хотите

знать, что такое человек, не смотрите в сторону царских престолов или палат

вельмож: поднимите глаза к престолу Божию и увидите одесную Бога и Отца—

Человека в полном смысле. Но когда мы Его видим, мы видим то, чем мы призваны

быть. И мы не имеем ни права, ни возможности на себя смотреть иначе: это наше

призвание, это воля Божия о нас. Бог в нас настолько верит, что Он нам дает