значит, мы можем быть спокойны; только отзовись на эту веру послушанием, то

есть слушанием всем существом того, что Он имеет сказать,— и это

исполнится.

И вот— Да святится имя Твое. Святится— с одной стороны,

от слова свят, с другой— говорит о сиянии. Я сейчас не

путаю оба слова, но когда мы говорим о святыне, мы говорим о чем-то, что

преисполнено света. Аз есмь свет миру (Ин8:12), вы посланы как

свет в этот мир (Мф5:14). И так просто было бы понять значение этих слов,

если бы мы просто к ним подходили. Именно: представьте себе, какая была бы

реакция каждого из нас, если имя самого любимого нами человека употребляли бы в

грязной шутке или каким-нибудь порочащим образом, какое было бы в нас

возмущение и больше того— какая была бы нестерпимая боль: имя моей матери

так употребляют, имя моей родины так употребляют, имя того, что для меня—

святыня, так употребляют. В этом вся простота этого прошения. Если бы для нас

Бог был не самым любимым (мы ведь не можем похвалиться тем, что любим Бога

больше, чем родителей, родных, детей), но если бы мы любили Его хоть

сколько-то, нам было бы невыносимо, что имя Божие произносится в контексте,

недостойном Его. Это мы встречаем в истории. Два примера я вам могу дать.

В Сибири в старое время было племя (есть ли сейчас— не знаю), которое

не имело слова для Бога, потому что они считали, что Его нельзя назвать, что

это слишком святое Существо, чтобы Ему дать земное имя. И они были правы,

потому что только воплотившийся Бог мог получить земное имя Иисус. И

когда они в разговоре хотели обозначить Бога, они делали паузу и поднимали руку

к небу, указывая, что они говорят «о Нем», но имени Ему они не давали.

Второе: есть замечательное место в писаниях Маймонида, еврейского писателя

XIIвека, об имени Божием. Он говорит, что в древнееврейской традиции имя

и существо совпали. Нельзя произносить имя Божие даже в богослужении

всенародно, потому что не каждый может понести эту тяжесть или преклониться