возвращает ее к опыту, который ограничен ею самой, из которого исключен другой,

потому что окружающий мир становится все более нереальным и далеким, становится

помехой и является самое большее почвой для видений, но не имеет собственной

ценности, не имеет ценности вне того человека, который стал жертвой наркотика.

Я должен прибавить, что нам следует быть внимательными к тому, что мы

говорим, потому что не так уж редко ложная мистика тоже является своего рода

наркотиком, опьянением. Есть в христианском мире люди, «мистическая жизнь»

которых выражается в одурманенности музыкой, церковной обрядовостью или другими

внешними проявлениями, и в таком случае у нее все признаки токсикомании: у нее

те же самые внешние выражения, она длится столько же, сколько продолжается

внешнее действие, она не приносит никаких плодов, оставляет после себя

воспоминание и голод, жажду, потребность, она никак не меняет природу человека,

он только все жаднее ждет религиозного переживания и становится все более

эгоцентричным, вместо того чтобы открыться другому. Идет ли речь о наркотике

или о религиозной интоксикации, когда Бог и религия— только поводы

замкнуться на себе, питаться только собой, заниматься «самоедством», все это

глубоко разнится от мистического опыта в том виде, каким мы его видим у

подлинных мистиков.

Насколько можно ждать от человека, что он изменится, если по-настоящему

воспримет христианство? Что в его характере, природных свойствах может

переделаться и что останется навсегда?

Я думаю, что человек может стать лучше, но каждый по-разному. Кажется,

Амвросий Оптинский говорил, что суровый человек и святым будет суровым, а

мягкий человек будет мягким святым. Но суровость без любви— одно, а

суровость с любовью— другое, то есть суровость при глубокой любви может

превратиться в очень большую строгость к себе, в стройность жизни или хотя бы

перестанет быть мучением для других. Судя по тому, что мне приходилось читать,

я не думаю, что человек просто делается иным в том смысле, что его природные